Ярмарка теней — страница 1 из 22

Михаил Емцев, Еремей ПарновЯрмарка теней

Ярмарка теней

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ГОДЫ ПАДРЕ

Насколько Второв помнил, у Падре все всегда блестело. Лысый череп его сверкал, румяные щеки сияли, золотая оправа очков горела, улыбка искрилась, глаза светились, подбородки лоснились. Голова Падре напоминала хрустальный земной шар, выставляемый перед праздником для обозрения в детском универмаге. Она царственно покоилась на мощных плечах циркового силача.

"Эк его разнесло, голубчика! — обычно сочувственно думал Второв при встречах с шефом. — И сколько ж в него всадила природа костей, мяса, сухожилий, сала, кожи! Этого всего, пожалуй, на двух бы хватило".

По мнению сотрудников, шеф внешне походил на бегемота, а внутренне на тигра. Он врывался на заседания со стремительностью вепря, а уж хитер был, как дьявол (здесь зоологическая стройность сравнений нарушалась, так как звери слишком просты для людей).

На собраниях и конференциях он выглядел монументально, величественно, точно священнослужитель, откуда, вероятно, и пошло прозвище «Падре». В обычной жизни его знали как лукавого, хитрого, изворотливого человека.

— Наш Падре, конечно, фрукт, — говорили про него сотрудники. — Но таким, наверное, и надо быть, — добавляли они.

"Ничто не идет этому человеку меньше, чем его прозвище, — думал Второв, глядя в мирское и греховное лицо шефа. — Все же он значителен. Значителен и чем-то очень интересен. Он привлекает к себе людей".

В данный момент Падре занимался «причащением». Он ругал своих сотрудников.

— Вся ваша работа не будет стоить выеденного яйца, если вы не сумеете подать ее как следует! — Палец Падре устремлялся к потолку. — На первый квартал нам срежут единицы, помещения, зарплату, и тогда посмотрим, как вы будете выглядеть! Вы позволяете себе барское отношение к необходимейшим жизненным обязанностям!

— Зарплату не срежут, — ввернул кто-то.

— "Не срежут, не срежут"! — рявкнул шеф и, внезапно успокоившись, сказал: — Да. Действительно, не срежут. У нас такого не бывает. Но зато единицы срежут. Кто тогда работу потянет? Вы, Тихомиров? Или вы, Второв? Или вы, вы?..

Все молчали. Знали, что «проповедь» Падре прерывать нельзя: вмешательство только усложнит и затянет процедуру «причащения».

— Нас ожидают большие дела. Нас ожидают настоящие научные свершения. Возможно, даже открытия. Мы выходим на всесоюзную арену. О нас уже знают в Академии наук. Наверху считают, что нашу работу следует углубить и расширить. Для этого нужны деньги и люди. Их нам дадут, если мы сумеем показать должным образом результаты своих трудов. Но среди нас находятся такие белоручки, которые заявляют, что возиться с выставкой, экспонатами и диаграммами ниже их достоинства. Я считаю это недопустимым. Пусть меня извинят за резкий тон, но я должен обратить ваше внимание на то пренебрежительное отношение…

Вся эта тирада, и угрожающее размахивание кулаками, и побагровевшая голова бритого громовержца, и грозный взгляд его адресовались Второву. За день перед этим он отказался готовить выставку по их отделу к приезду весьма ответственной комиссии. Чтобы несколько смягчить резкий отказ, Второв привел подсчеты, сделанные шариковой ручкой на клочке бумаги. Шефа этот клочок привел в особенную ярость.

— Здесь некоторые создали целую теорию о том, как увиливать от выполнения важнейших обязанностей ученого — контактов и обмена информацией. Особенно с субсидирующей организацией. Александр Григорьевич Второв считает, что слишком много времени расходуется на отчеты, составление планов, их координацию, совещания и проблемы снабжения. По его подсчетам, на чисто научную работу остается не более пятнадцати — двадцати процентов общего рабочего времени!

Неприятно, когда тебя ругают. Еще неприятнее, когда это происходит на людях. И совсем неприятно, если осуждают те мысли, которые десять минут назад казались тебе интересной находкой, своеобразным откровением. И тем не менее Второв не особенно огорчался. Он привык. Он уже ко многому привык и на выходки Падре смотрел сквозь пальцы.

Хотя вклиниться в речь шефа было труднее, чем пробиться сквозь встречный людской поток в часы «пик», он все же улучил удобный момент и предложил пригласить для оформления выставки художников со стороны. Шеф моментально успокоился. Уж таков был этот человек. Его беспомощность в житейских вопросах изумляла. Он чувствовал себя уверенно только за рабочим столом или на трибуне конференций. Но, столкнувшись с пустяковой проблемой из сферы чистой практики, он мгновенно терялся и сразу же начинал волноваться. И тогда казалось, что вся его деятельность сводится к тому, чтобы волноваться. Он волновался часто и подолгу. Кричал, ругался, обижался и обижал. Но это было особое волнение. Оно направлялось на возбуждение соседа, друга, сотрудника. Падре увлекал своим энтузиазмом других. Больше всего его раздражало равнодушие собеседника. "Славненько мы с ним полаялись" — это у него была высшая аттестация разговора. И странное дело, обычно под его давлением посторонние люди находили то, что хотел найти он сам. Не будучи одаренным сверх меры, он рождал таланты вокруг себя. Он создавал их даже из людей ничтожных, давно разуверившихся в своих возможностях. Таков был Падре, и этого у него нельзя было отнять. Его энергии хватало на многое. Он заражал каким-то детским неистребимым любопытством. А с любопытства-то, собственно, и начинается путь исследователя к цели.

— И еще одно поручение, Александр Григорьевич, — сказал он в конце совещания, когда сотрудники начали расходиться.

Второв внимательно посмотрел в зеленоватые глаза Падре. Внимательно и даже подозрительно, потому что не знал, что ему предстоит. В какие битвы бросит его рука шефа? Какие резкие повороты ждут его через минуту? Нет, шеф все же из джунглей. Недаром в характеризующих его анималистских сравнениях никогда не фигурировали животные средней полосы. Все из тропиков.

— Вам придется повозиться несколько дней с американцем. Его прислало к нам министерство. Никто не хотел брать, вот и пришлось мне…

"То есть мне", — подумал Второв.

— Хорошо. — Он не в силах был вести неравный бой наедине с Падре. Тем более, что сегодня он уже один раз устоял. — Хорошо, — повторил Второв.

Когда он познакомился поближе с Кроуфордом, стало понятно значение выжидающего взгляда Падре.

Второв и сегодня убежден, что Кроуфорд самый нетипичный из всех американцев. Это пародия на существующее представление об американцах. Это вызывающее искажение привычного образа, которое должно преследоваться по закону, как продажа товара под фальшивой этикеткой.

Кроуфорд высок и черноволос. Среди американцев такие, правда, часто попадаются. И пробор на голове, и костюм, и туфли у него американские. Он курит сигареты «Кэмел» и пьет перед обедом апельсиновый сок.

Но медлительность! Бог ты мой, что за унылая медлительность! Когда в течение получасовой беседы Кроуфорд произнес только три фразы, Второв недоумевал. Какой, однако, выдержанный иностранец! На банкете, длившемся около трех часов, Кроуфорд разразился речью из двадцати пяти слов, причем пять-шесть из них были артикли. Затем он замолк и не проронил ни звука в ближайшие двое суток. Вот тогда Второв испугался. Кроуфорд словно жил в замедленном темпе. Задав этому человеку вопрос, Второв мог спокойно курить, разговаривать с сотрудниками, обедать. Возвратись, он заставал Кроуфорда в том же положении. Тот, казалось, уже начал размышлять над вопросом. Но ответ поступал только на следующее утро. Примерно так же Кроуфорд относился ко всему миру. Вернее сказать, он не относился к нему никак. Не реагировал, и все.

Кроуфорд больше всего любил безглагольные неопределенные предложения, которые в его произношении на русском языке не имели вопросительной интонации. Непонятно было, спрашивает он или подытоживает и обобщает предыдущую мысль собеседника.

Второв подозревал, что предки Кроуфорда родом из Финляндии. Он так прямо и спросил американца, но услышать ответ ему не довелось. Не хватало терпения.

И все же Второв отчетливо видел, как американец постепенно узнает все, что ему нужно. Он узнавал все, что ему было нужно, с помощью молчания. Второв уже побаивался, не сказал ли он чего-нибудь лишнего. Но и молчать, подобно Кроуфорду, целыми часами он не мог. Приходилось что-то говорить. И в этом «что-то» обязательно содержались слова, касающиеся работы, потому что Второв жил своей работой, пожалуй только работой. Поговаривали, что от него ушла жена, дочь какого-то отставного начальника. Так ли это, никто не знал. Второв был не из болтливых. Но сама возможность такого происшествия ни у кого не вызывала удивления. Второв дневал и ночевал в лаборатории. Какая жена это будет терпеть? Дура? Подвижница? Вероятность и того и другого примерно одинакова и не очень высока. Оставалось предположить, что жене Второва просто не было до него ни малейшего дела. А такие в один прекрасный день уходят. Или от них уходят. Вот почему некоторые говорили, что Второв сам ушел от жены. Недаром же он снимал какое-то время комнату где-то в Марьиной роще, пока не въехал в кооперативную квартиру.

Кроуфорд тоже обладал даром целиком отдаваться делу. И это, естественно, сблизило его с Второвым. Разговаривали они мало и симпатизировали друг другу поэтому молча.

…Конец рабочего дня. Весенний вечер. Второв с Кроуфордом находятся в лабораторном полуподвальном помещении. Пахнет аммиаком и еще чем-то неприятным. Сотрудники давно покинули эту комнату. Они не любят ее за сырость. Кроуфорд сидит на стуле, вытянув ноги, и смотрит в потолок. Перед ним лежит научный отчет, которым Второв надеется насытить на некоторое время безмолвное любопытство молодого доктора из Колумбийского университета. Кроуфорд говорит по-русски неважно, а читает медленно, а Второв не без основания полагает, что отчета ему хватит как раз до отъезда. Но Кроуфорд не торопится взять в руки еще пахнущий клеем после переплетной отчет. По своему обыкновению, о чем-то размышляет, сосредоточенно уставившись в потолок. Второв возится у термостата. Он использует каждую передышку для того, чтобы подвинуть дело жизни хоть на дюйм вперед.

— Эволюция и стенды, — изрекает Кроуфорд.

— Правильно, Джон, это вы в точку попали, — пыхтит Второв у термостата, — именно так. Но сначала нужно досконально изучить отдельные механизмы, а затем выносить их на стенды. Этот процесс переноса не прост. Системы дыхания и кровообращения и их механизмы известны. Но на создание соответствующих стендов понадобилось десять лет. Стенд искусственных почек разработан в совершенстве только благодаря новым материалам, а не потому, что до конца известен физико-химический механизм выделения вредных веществ из организма. Что же касается нервной системы…

Внезапно Кроуфорд делает характерное движение носом.

— Это есть спирт, — взволнованно объявляет он.

— Да, я протираю… а что? Хотите выпить?

Кроуфорд радостно улыбается и кивает головой. Ай да колумбиец!

Все оказывается очень просто. В подпитии Кроуфорд словоохотлив, как сорока. В компании симпатичного "мистера Фтороф" Кроуфорд воздает должное своему любимому напитку, спиритус вини ректификати, наливаемому из милой сердцу шотовской колбы в такой знакомый тонкий химический стакан. Если допустима такая классификация, то Кроуфорд выдерживал обычно лабораторно-химический стиль пьянства. В качестве сопровождающих аксессуаров ему требовался запах горячей газовой горелки, собеседник в белом халате и химическая посуда. Это осталось в нем со студенческих времен, о чем он доверительно сообщил Второву:

— Славное время. Большой подъем чувств. Гигантская игра фантазии. Каждый студент — супермен.

— Да, молодость. Но она проходит. Человек взрослеет, появляются другие интересы, — соглашается Второв.

Кроуфорд качает головой:

— Не так просто. Главный интерес остается. Центральный вопрос жизни.

— Какой такой центральный вопрос? — настораживается Второв.

— Вопрос человека. Его чувства, дела, — неопределенно отзывается Джон Кроуфорд.

Второв приглядывается к Кроуфорду. Что он хочет сказать, этот странный американец? Он будто волнуется, меланхолию и сонливость словно рукой сняло. Он возбужден, но возбуждение его не выплескивается наружу, а потаенно и глухо перекатывается где-то в душе. Вот только в глазах будто что-то промелькнет и снова исчезнет. Нет, все-таки странный человек мистер Джон Кроуфорд.

— У вас начало большой работы, — говорит Кроуфорд, — мне она нравится. Эволюция в экспериментальном плане — хорошая выдумка. Эволюция на стендах — замечательная мысль. Тут большой размах. Выпьем за здоровье вашего шефа, за безбожника Падре!

Он улыбается и поднимает стакан. Второв чокается и с досадой думает, когда же гость успел узнать прозвище шефа. Это неприятно…

…Но американец через несколько дней уехал, и Второв вскоре забыл о нем.

Он забыл и о нем, и о многом другом. Он забыл обо всем на свете, потому что работа ладилась, лаборатория была "на гребне", а Падре, так тот просто парил под облаками.

Началось это давно, но только теперь пришла заслуженная награда. В свое время, занимаясь изучением биохимических механизмов, шеф выдвинул лозунг: "Пора остановиться!" Это заявление вызвало удивление и возмущение. Коллеги и соисполнители из соседних институтов были неприятно поражены. Как так остановиться?! И где именно? Что все это значит?

— Хватит углубляться, — твердил шеф, — довольно с нас деталей и особенностей. Пора кончать со всеми предполагаемыми и ожидаемыми реакциями! К черту все тонкие и все сверхтонкие перегруппировки! К черту биохимию на квантовом уровне! Я все равно не могу подсчитать сто тысяч энергий активации в секунду. Довольно микроскопировать космос!

Никто не ожидал подобной выходки от столь эрудированного современного ученого. Все были в лучшем случае разочарованы. Многие пытались отговорить разошедшегося старикана. Эрудиты, те просто считали его предателем. Обнаружить такое невежество! Отрицать необходимость углубленного изучения, когда на Западе…

На Западе действительно происходило нечто грандиозное. Биологи и специалисты смежных отраслей науки разобрали человека на молекулы и долгое время не могли восстановить статус кво. Но после открытия Брауна Карпушкина в биологии возник поток изобретений. Поговаривали о синтезе генов, отдельных тканей и даже органов. Был синтезирован первый искусственный вирус. К этому времени исследователи достаточно углубились в недра науки, почти что исчезли в них и поэтому друг друга не замечали. Они ушли далеко вперед, и простые смертные, с почтением взиравшие на их спины, теперь с трудом различали знакомые силуэты на туманном горизонте. А некоторые из постигавших тайны человеческого организма и вовсе исчезли. Они были совсем, совсем впереди.

Но шеф из-за злобного упрямства не желал догонять вырвавшихся далеко вперед коллег. Он предлагал остановиться. И когда? В самый разгар проникновения в тайну тайн — в механизм человеческого бытия. И его заклеймили, не дослушав возражений. Правда, наиболее участливые допытывались:

— Где же вы хотите застопорить полет науки наших дней?!

— На эдисоновской золотой середине, — мрачно отвечал он.

Оппоненты пожимали плечами.

Но Падре не любил долго ходить в изгнанниках. Он просто не мог переносить внезапное одиночество. Он не хотел стать непонятным и непризнанным.

"Лучше ничтожный успех на этом свете, чем бессмертная слава на том". Злые языки поговаривали, что эти слова принадлежали ему. Тем не менее в этом нет полной уверенности. У него были враги, и немало. Так или иначе, но вскоре голос Падре зазвучал с трибун совещаний и конференций.

"Поймите меня правильно, — вещал он, — когда я говорил о прекращении движения вглубь, я понимал, что сие автоматически обозначает расширение исследований на пограничные, близлежащие области. Не вглубь, так вширь! А вернее, и вглубь, и вширь!"

Мир был восстановлен. Падре вновь признали за своего. И он вновь председательствовал, поощрял, выдвигал, замечал, отличал, утверждал и подтверждал. И одновременно реализовал свои замыслы, свои потайные, далеко идущие планы.

Он не был бескомпромиссным борцом за истину. Напротив, ему казалось, что он тонкий и гибкий политик. Он умел отступать и уступать, смягчать формулировки и делать выводы более обтекаемыми. И все-таки в конечном счете гнул свою линию. Он нутром чувствовал суть вещей. Все-таки Падре был настоящим ученым. И Второв это понимал. Если б кто-нибудь попытался проверить деятельность лаборатории Падре, то такому человеку не пришлось бы слишком долго ломать голову перед тем, как решить, что налицо страшный хаос и неразбериха. И все же…

Время от времени из стен его лаборатории выходило аккуратное законченное исследование, выполненное на самом высоком научном уровне, статья с оригинальным наблюдением, а то и монография, производящая если не переворот, то нечто вроде легкого землетрясения данной отрасли науки.

Куда гнет Падре? В чем его линия?

Второв долго не мог сформулировать ответ — слишком запутанны были научные направления в их лаборатории. Кроме того, существовали люди, которые работали под личным руководством и непосредственной опекой шефа. Их исследования велись втайне. И все же Второв не прекращал своих попыток. Он внимательно анализировал выступления шефа, выделяя из них истинную и отбрасывая конъюнктурную информацию. Он ловил оброненные случайные словечки, намеки, обещания и составлял из них пасьянс, под названием «цель».

Пасьянс недвусмысленно показывал, что честолюбивые замыслы Падре касаются множества сложнейших проблем. Насколько удалось понять Второву, Падре не ограничивался биологической стороной вопроса. Кто знает, куда он залетал в мечтах своих!.. Правда, мечты оставались мечтами, и пока Падре широко пропагандировал анаэробное дыхание. Здесь работы находились в самом начале, но это не мешало ему устроить широковещательную рекламу.

— Вы знаете, что такое анаэробное дыхание? Вы представляете, какие оно открывает перспективы перед человечеством! — патетически восклицал Падре, освещенный прожектором и улыбкой диктора.

Вдоволь поинтриговав столь несведущую в вопросах анаэробного дыхания аудиторию, Падре переходил к изложению сути дела. Оказывается, все совсем не так представляют себе современного человека, как это следовало бы, по мнению Падре. Человеческое тело, организм человека, вещал Падре, не есть нечто завершенное и законченное, как пытаются представить некоторые ученые. Человек далек от гармонии, которую видели в нем поэты и философы прошлых веков. Человек — это стрела, направленная рукой эволюции из прошлого в будущее. Не только чувства, память, эмоции и сознание человека находятся в состоянии непрерывного развития, но и тело его, бренное тело среднего человека, еще и сегодня непрерывно меняется и преобразуется. В зависимости от образа жизни, возраста, пола и особенностей строения каждый организм представляет собой в той или иной мере кладовую нереализованных возможностей.

Оратор с ходу предлагал приступить к реализации потаенных чудес. Начать хотя бы с анаэробного дыхания. Падре останавливался на особенностях анаэробного дыхания у микроорганизмов, слегка касался кишечнополостных, некоторых рыб, пресмыкающихся и переходил к человеку. У него он находил эту способность в зачаточном виде. Или в атавистическом. Какая, в сущности, разница?

— Слушайте, слушайте!

Человек будет обходиться без кислорода!

Для него откроются глубины океана. Две трети планеты залито водой. Пора наконец по-настоящему освоить Землю.

Шеф делал красноречивую ораторскую паузу и вкрадчивым шепотом продолжал:

— Способность к анаэробному дыханию можно развить, закрепить, и тогда…

Вот это «тогда» кружило голову оратору и слушателям. Открывались изумляющие перспективы. Здесь было и подводное (смешанное анаэробно — аэробное) дыхание, и полностью бескислородное — в условиях космоса, и отказ от представления, что только сердце — легкие являются главными поставщиками кислорода в организме, и многое другое. Несколько сдержаннее Падре останавливался на реальных путях перехода на анаэробное дыхание. Слушателям было ясно только два факта: придется много есть, раза в два-три больше обычного, и проделать над собой кое-какие операции. Против еды особых возражений не было, но зато хирургический подход вызывал явное отвращение. Все хотели знать, какие же именно операции должен проделать человек, чтобы стать анаэробом.

Падре шутил, вступал в диспут с теми, кто задавал особенно ядовитые вопросы, рассыпал улыбки и выглядел самодовольным олицетворением успеха. Впрочем, самореклама анаэробного дыхания скорее принесла вред, нежели пользу. Слишком несерьезно все выглядело, хотя за спиной шефа маячили графики, таблицы и формулы реакций.

И все же многие заинтересовались. Прежде всего моряки. Рыболовы. Морские геологи. Заглянули врачи-космологи. Пришли и прочно обосновались обычные врачи. Они так и заявили:

— Мы знаем, что у вас еще ничего нет. Но мы готовы работать вместе. Если это удастся, можно будет спасти тысячи людей. Инфарктники, астматики и сердечники ждут вашего метода. Для них несколько часов анаэробного режима означает жизнь и здоровье. Давайте думать.

Постепенно вроде бы ничем не обеспеченная и не подкрепленная, случайно возникшая на пустом месте идея шефа стала обрастать скорлупой известности и массовой заинтересованности. Вокруг проблемы «АД» ("анаэробное дыхание") по круговым и эллипсовым орбитам вращалось все больше и больше людей. Был создан Совет по проблеме, включающий в себя специалистов самых различных областей науки. В него входили химики, биологи, технологи, психологи, медики и т. д., всего числом 167 человек. Председателем Совета был назначен видный административный работник, ретиво взявшийся за дело. Ему придали в помощь ученого секретаря, стенографистку, машинистку, курьера и трех освобожденных членов Совета. Администратор не любил есть хлеб даром, и на головы членов Совета «АД» посыпались бумажные снежинки, призывающие, напоминающие, обязывающие… Ротопринт печатал протоколы совещаний в двухстах экземплярах, и каждый член Совета был обеспечен своевременной исчерпывающей информацией. Поговаривали о строительстве отдельного здания под проблему и о создании специализированного закрытого института со сверхсекретной тематикой.

Но все это были только слухи, и, как потом выяснилось, совершенно не проверенные. Засекречивать тематику никто не собирался хотя бы потому, что практический выход ее лежал в сфере биологии и медицины. Речь, таким образом, шла о здоровье людей и освоении литорали. Но Падре любил таинственность. Возможно, он сам и пустил слух о «спецтематике», сболтнув об этом в кулуарах какой-нибудь конференции.

По проблеме «АД» было несколько выступлений по радио и телевидению, появились статьи в центральных газетах, благосклонно отмечающие интересное научное направление и…

Все. Больше ничего и не было. Сама проблема так и не пошла дальше стен лаборатории Падре. Там она велась силами двух-трех сотрудников да еще несколькими энтузиастами-медиками, которые приходили в «АД» раза два в неделю.

…И именно они сумели все-таки кое-что сделать! Из стен лаборатории вышел миниатюрный никелированный приборчик. Специальная комиссия Минздрава подвергла его испытаниям, и тихо и незаметно он стал завоевывать аптеки и больницы. Излечимость астмы поднялась до 84 процентов. Падре знал, чего хочет. Чутье у него было дай бог всякому!

Второва еще сильнее стала интересовать позиция Падре, его потаенные надежды и планы. Кое-чего Падре добился. Это несомненно. Но благодаря его практической беспомощности дело, вернее, ассигнование на него уплывало в чужие руки. Конечно, средства не пропадут и наука в целом, может, ничего не потеряет, но всегда обидно, когда предназначенное тебе уходит к кому-то. И все Падре… А о Падре, как и о самой проблеме, незаметным образом позабыли. Нет, разумеется, он был ведущим членом проблемного Совета, выступал там с отчетными докладами, выступал в прениях, выступал с замечаниями, выступал, выступал… И все же он оказался на задворках. Его оттеснили подъемные краны, заказы на размещение оборудования, сметы, планы строительства и прочее, и тому подобное, и так далее.

— Вас затирают, — заметил однажды Второв.

На что Падре лукаво ухмыльнулся:

— Меня затирают?! Нет, голубчик, все идет, как задумано. Они пируют на мои деньги и в моем доме. Они добиваются взаимности у моей Пенелопы. Но грядет час! Отмщение свершится. Момент избиения коварных женихов недалек! Ты его увидишь!

Второв пожимал плечами и удалялся в свой подвал. Там, по его мнению, свершалось главное. В комнате, где весь день не выключали электрический свет, так как дневного не хватало, где негде было повернуться из-за вытяжных шкафов, всевозможных приборов, проводов, термостатов, аквариумов, где часто очень дурно пахло, — именно там происходило основное таинство науки. Там ставили опыты и получали результаты, Там медленно и часто неверно, но все же двигались вперед, к намеченной цели. И Второв весь отдавался радости этого движения. В сравнении с членами Совета проблемы «АД» он чувствовал себя богачом. Он дышал чистым воздухом науки, находясь в сыром подвале. Его лицо овевал ветер замыслов и свершений. По-своему Второв был счастливым человеком. Он делал важное, нужное всем и любимое им самим дело. Он делал его хорошо. И он верил в победу. Разве мало?

Пришел еще один явный успех. Ферментативная система, введенная собаке, показала хорошие результаты. Второв бросился было наверх с сообщением, но Падре задержал его:

— Итак, собачка… как, бишь, ее… Метеоритик не задохнулась в атмосфере чистого азота, и вы ссылаетесь на анаэробное воспитание при помощи фермента «АНД-11»?

— Именно так. Вы совершенно точно изложили сказанное мною. И я хотел бы добавить, что наконец можно дать членам проблемного Совета пищу для раздумий более интересную, чем организационные неурядицы, которыми они занимаются.

— Э, нет, мой дорогой. В этих вопросах извольте слушаться меня. Здесь я задаю тон. А вам советую провести еще кое-какие исследования, чтобы ваш первый успех не превратился в большой первый ляп. Люди могут вести себя по-разному, — продолжил Падре. — Они могут обещать, строить планы и эти планы менять. Но научные результаты должны быть безупречны. Добейтесь стопроцентной воспроизводимости. Понимаете? В должное время и в должном месте мы скажем свое веское слово. Поэтому чтоб комар носа не подточил! И Падре назвал ряд новых опытов.

Но Второву не пришлось их проводить, так как он получил приглашение на конгресс и должен был срочно вылетать за границу. Хлопоты и заботы закружили его и на много дней оторвали от любимого дела и проблемы «АД».

Но одно он понял окончательно. Несмотря на всю противоречивость своего поведения, несмотря на иногда неразумное политиканство и какое-то детское тщеславие, Падре был настоящим ученым. Он мог изменять себе, но никогда не изменял науке. Он был удачливым неудачником, этот Падре. Будь у него другой характер и побольше практической сметки, он бы достиг очень многого… Но Падре оставался самим собой.

"ВАГОН ВПЕЧАТЛЕНИЙ"

— Вы разговаривали со многими умными людьми и видели наши институты, но узнали ли вы хоть немного нашу жизнь? — спросил высокий, тщательно причесанный мужчина. Его пробор напоминал демаркационную линию, которую ни один волос не смел переступить, не прекратив существования.

— Мне показывали ваш город, — ответил блондин. Он ослепительно улыбнулся. У него были превосходные зубы.

"У этого русского улыбка американца", — подумал высокий.

— Вам показывали официальное лицо города, но… видели ли вы город так, как его видят миллионы других?

Блондин снова рассмеялся. Рассмеялся и тряхнул головой. Соломенная копна рассыпалась.

"У них обычно не совсем в порядке прически и обувь", — подумал высокий.

— Так как же, мистер Второв? — настойчиво спросил он.

— Что ж, пожалуй, если вы будете так любезны… — Второв пожал плечами.

— Пойдем пешком? Сначала пройдемся немного, а затем уже поедем.

Второв согласно кивнул.

— На меня произвел большое впечатление ваш доклад, — сказал американец, — это новое слово в науке. Мне кажется, что до многих он просто не дошел. Я полагаю, вы сами еще недооцениваете выводов, которые следуют из вашей работы. Здесь кончается биохимия и начинается социология. Не так ли?

— Может быть, — неохотно отозвался Второв, — время покажет. Еще много неясного. Нужны новые исследования.

— Новые, которые продолжили бы старые? — спросил Кроуфорд.

— Да, в таком роде.

— А старые бросать не стоит. Когда я был у вас в Москве, они показались мне очень перспективными. Я даже кое-что сделал в этой области. Но об этом потом…

…Напоенная светом синева слепила глаза. Крыши домов пылали, словно подожженные. Двое худеньких мальчишек выкладывались в свисте, метались по жестяной крыше. Жирные голуби лениво хлопали крыльями и не хотели садиться. Они были самодовольны, глупы и не внимали призывам своих хозяев.

На реке ревели сирены пароходов и барж. В открытом окне сидел полицейский в подтяжках и пил пиво. Рядом с ним внутри форменного кепи стояла вторая банка.

Второв чувствовал, как под нейлоновой рубашкой его спина и грудь покрываются каплями пота.

Солнце жгло. Мир вокруг сверкал, шумел и тихо кружился.

Сверху, с балкона, донеслось приятное мелодичное пение. Девушка сушила волосы и пела. У нее был звонкий, чуть металлический голосок.

Кроуфорд схватил спутника за руку и прижал его к стене. Над их головами лопнуло стекло, и на улицу полетели осколки. Дверь парадного в двух шагах от них хлопнула, и на улицу выскочил человек. Он ошалело тряс головой, яростно рассыпая проклятия.

Они видели, как на перекрестке он пристал к девушке. Та взвизгнула и бросилась бежать. Он догнал и вырвал у нее сумочку. Девушка заплакала. Второв рванулся, но Кроуфорд остановил его.

— Только смотреть, — хмуро сказал он.

Пьяный бросил сумочку и пошел прочь. Девушка ползала по асфальту, собирая свое имущество.

Второв чувствовал себя как в латах. Рубаха намокла, высохла, намокла, высохла и стала звенеть, как бронзовые доспехи.

В баре, куда они зашли выпить пива, драка была в разгаре. Двое молодцов утюжили бильярдными киями третьего, который закрывал голову грязными руками. Из разбитых пальцев сочилась кровь. Кроуфорд и Второв проглотили пиво и выскочили из бара.

Внезапно, перекрывая все звуки, раздался новый, особенный звук. Как будто где-то совсем рядом разорвали новехонькую полотняную простыню. Потом еще. И еще. Простыни драли со знанием дела. Но Второв уже понял, что это выстрелы.

Шелестящая волна, точно гонимый ветром осенний лист, поднялась выше человеческого роста и, упав, разбилась на слова и восклицания:

— Где? Где?.. Да там, у склада! У склада в порту, вам говорят… Убили, убили, убили… Дочь нашего лавочника, этого надутого итальянца. Не знаете, что ли, нашего синьора?! Бедная девочка, такая скромница, не в пример… За что же ее?.. Да не ее, а его!.. Простите, о ком вы? О том, о ее знакомом… Три раза стрельнула, один попала — и наповал! Как начала стрелять, он бросился бежать… Обманул, говорят, обещал, и того… Приличные родители, единственный сын… Наследнички руки потирают… Линчевать ее!.. Господи, убили такого парня! За что?.. Любовь, ничего не попишешь… Хотела застрелиться, не дали… Засудят, оправдают… засудят…

— Я думаю, что уже сегодня можно совершенно точно описать состояние этой девушки в терминах молекулярной биологии, — сказал Кроуфорд.

— Не думаю. Это остается задачей науки будущего. Но вряд ли люди перестанут страдать, даже зная основы молекулярной биологии. — Второв широко раскрытыми глазами смотрел на толпу, из центра которой несся высокий, спотыкающийся голос:

— Пустите меня! Пустите меня! Дайте мне умереть! Умереть!..

— Ну, теперь пойдем к машине! — сказал Кроуфорд…

Через час езды они подъехали к большому дому около реки. Дом был великолепен. Он напоминал черепаху с ребристым гребнем поперек панциря. Это было классическое детище эпохи Фрэнка Ллойда Райта. Впрочем, дешевый модерн и здесь вмешался. Одна стена дома, обвитая плющом, была не то из необожженной глины, не то саманная. Металлические ворота, выполненные из ржавых обрезков жести, напоминали лоскутное одеяло, вывешенное для просушки. В «лице» этого дома и его окружения скрестили шпаги сороковые и шестидесятые годы двадцатого века. И те и другие были представлены утрированно рекламными экспонатами. Чувствовалось, что сороковые годы не собираются сдавать свои позиции. Возможно, у них на это было больше прав. Гараж был отделан под грот, впрочем, двери в нем были автоматические.

— Это очень богатые люди, — сказал Кроуфорд, когда они вступили под своды гостиной, напоминавшей аэровокзал.

Их встретили возгласы:

— Смотри, кто приехал! Смотри, кто к нам пожаловал! Наконец-то Джон вырвался из своего гнездышка и прилетел в наше! Не правда ли, это мило с его стороны? Ах, какой он славный!

К ним устремилась седовласая чета.

— Мой друг из Европы, — отрекомендовал Кроуфорд своего спутника.

Второв благодарно взглянул на него: он не любил с ходу отвечать на дурацкие вопросы о Советском Союзе. Все же ему пришлось сразу же согласиться, что Америка великая страна и американцы великий народ. После этого они пили джин, а хозяева рассказывали, какие нововведения были проделаны в их доме с тех пор, как Кроуфорд здесь был последний раз. Очевидно, Джон здесь не был несколько десятилетий, потому что нововведений оказалась бездна. Второв налегал на сухой джин и считал его лучшим украшением дома. Хозяева были подчеркнуто нежны друг с другом:

— Родной…

— Дорогая!

— Милый!!

— Милочка!!!

Сахар вежливости таял и невидимой стеклянной дробью капал на инкрустированный пол. Гостям показали картинную галерею, состоявшую из нескольких превосходных импрессионистов, зимний сад, эскалатор, ведущий на второй этаж, бассейн, на дне которого притаился крокодильчик со стерляжьей мордочкой. Вода едва покрывала его. В комнатах хозяйки внимание Второва привлек портрет юноши в красном. Это был отличный рисунок гуашью, выполненный в старой, добросовестной манере объективного реализма. У юноши были грустные темные глаза и безвольный женственный подбородок. Второв хотел что-то сказать, но Кроуфорд сдвинул брови и задал какой-то незначительный вопрос.

— Сын. Уехал учиться в Париж да так там и остался, — шепнул Кроуфорд в те доли секунды, когда им довелось остаться вдвоем.

Затем они пили легкие пунши и курили сигары в кабинете хозяина и рассматривали альбом с фотографиями подруг его детства. Миссис отсутствовала, сославшись на приготовления к обеду.

Когда после обеденной церемонии они вновь ненадолго присели покурить, Второв почувствовал, что у него раскалывается голова. Это веселье напоминало упражнение из английского разговорника. Это мой муж. Это моя жена. Это мой дом. Это мой сын. Это моя дочь. Это мои дети. Мои дети посещают колледж. Мой муж любит спорт. Сколько стоит эта шляпа? Я люблю весну. Говорите ли вы по-японски? Любите ли вы сухой джин? Нет, я предпочитаю виски с содовой.

Взаимонежность хозяев все нарастала:

— Милый!

— Родной!

— Любимая!

— Дорогая!

Второв ощущал, как у него от витавшей в воздухе сладости слипаются губы и едва ворочается язык.

В машине он молчал, Кроуфорд тоже не проронил ни слова.

Поздно вечером они слушали сверхмодный джаз в «Дельфиниуме». Огромный зал был освещен, словно цирковая арена перед парадом. Дерзкие и развязные музыканты располагались в его центре. Второв заметил кукольно красивую девчонку, которую постоянно осаждала толпа танцоров. Она бросала тревожные взгляды на хоры, где на лестнице сидел, уронив голову на колени, молодой человек. Его вьющийся чуб свисал, как знамя побежденного. Юноша либо спал, либо был сильно пьян, либо то и другое вместе. Впрочем, особенно пьяных в этом зале Второв не заметил. Кроуфорд сказал, что здесь играют музыканты самого высокого класса.

Управлявший джазом знаменитый ударник выступал соло, работая одновременно всеми конечностями. При этом он держал во рту свистульку, которая издавала зудящий низкий звук. Когда он приступал к обработке многочисленных барабанов и тарелок, в зале гас свет, и луч прожектора освещал музыканта радужным сиянием. Танцующие топали, смеялись, изредка свистели. Им было весело. Они не утихомиривались и после включения света. Пахло потом и конюшней.

Второв с Кроуфордом побывали в ресторане. Джон пил довольно вяло, Второв совсем не пил.

Кукольная красавица сидела возле молодого человека на ступеньке лестницы. Он поднял голову и смотрел на девушку мертвыми глазами…

Ресторан наполнялся все больше, по мере того как стрелка часов забирала вправо от полуночи. Мелькали раскрасневшиеся лица совсем юных девиц, одежда и украшения которых сдержанно намекали на крупное состояние родителей. Стояла трескучая, бестолковая, бессмысленная болтовня, олицетворяющая праздничную атмосферу. Какие-то жизнерадостные, но довольно растрепанные молодые люди метались между столиками, хлопая всех по плечу, смеясь и загораясь с одного слова.

Кроуфорд молчал и курил. Он был в дымовой завесе, как в тумане. Он восседал на облаке из дыма точно так же, как бог Саваоф восседает на кучевом дождевом облаке.

— А что вы, собственно, мистер Кроуфорд, из себя изображаете? по-русски спросил Второв.

Кроуфорд не ответил. В ресторан ворвался рыжий парень и стал заигрывать с кассиршей. Вокруг него вспыхнула возня. Он дразнил официантов, показывал язык и, хохоча, бегал меж столов. Красотка куколка ушла из ресторана в окружении невесть откуда набежавших кавалеров. Юноша на лестнице смотрел ей вслед, по его измятому лицу текли мутные слезы. До Второва доносился голос Кроуфорда:

— Где же выход, о господи! В чем наш выход, о боже!

— Замолчите! — крикнул Второв. — Вы, мистер Кроуфорд, рассуждаете не как ученый, а как обыватель с больной печенкой!

Второв умолк. Кроуфорд раскачивался на стуле, точно маятник с неправильной периодичностью.

— Где же выход, о боже! Где же выход, о господи!

— Ну чего вы расклеились? Это действительно все… не очень. Но и причины для отчаяния я не вижу.

— У вас не пьют сухой джин и виски?

— Нет, не пьют. У нас пьют водку.

— У вас мужчина не обманывает женщину и наоборот?

Второв молчал, подперев голову кулаком.

— Мне всегда грустно, когда плохо веселятся другие. Скажите, коллега, у вас не лгут, не подличают, не презирают, не сплетничают, не завидуют, не травят, не крадут, не развратничают, не подслушивают, не фантазируют, не сходят с ума, у вас не… не… нет?..

Второв хлопнул по столу ладонью и тихо сказал:

— Перестаньте молоть чушь! Нам завтра работать…

Он тяжело поднялся и вышел на улицу подышать. Кроуфорд остался за столиком.

Зал ресторана чудовищно преобразился. У присутствующих выросли огромные носы, все ходили, цепляясь носами друг за друга. При столкновении носы высекали голубые и оранжевые искры.

— Однако здорово вас разобрало, — неодобрительно сказал возвратившийся Второв.

— Любое начало можно рассматривать как начало некоторого конца, глубокомысленно изрек, низвергаясь с дымных высот, Кроуфорд.

Второву вдруг стало смешно.

— А как же ваша семья, мистер Кроуфорд? Потребуется определенное алиби, а? Жены на такие шалости смотрят косо, насколько мне известно.

— О-о-о! — неопределенно отозвался Кроуфорд.

Уже совсем рассвело, и разноцветные сверкающие машины мчались по чистым улицам, и люди шли, будто ничего не произошло, не происходило и не будет происходить, и все торопились так же, как и вчера, так же, как будут торопиться завтра и послезавтра, и тогда Второв впервые подумал…

Прямо перед ними стояла санитарная автомашина, в которую задвигали носилки с телом, покрытым простыней. Голова с открытым ртом вынырнула из-под простыни, словно хотела сообщить миру еще кое-что, очень ценное, единственное, нужное, известное только ей. Это была голова того бывшего красавчика, от которого ушла куколка в сопровождении поклонников…

— Несчастный случай?

— Просто напился. Алкогольная интоксикация, — сухо ответил врач.

И тогда Второв подумал, что он за эти сутки вплотную познакомился с бытием людей, которые умеют и совершенно не умеют веселиться. Был день Благодарения, и каждый встречал праздник, как умел.

БЕЛЫЙ ПАРОХОД «АРЛТОН»

На горизонте в двух-трех милях от берега возвышался корабль. Ярко светило солнце, но море волновалось. Свежий ветер срывал с пенистых волн мельчайшую водяную пыль. За кормой катера в мыльном шлейфе Второв различал нечеткие очертания радуги. Их порядком укачало, пока они добрались до судна. Катерок был маленький, слабосильный, то и дело клевал носом, и пассажиры повторяли его движения. Кроуфорд внешне держался молодцом, и Второв тоже старался не подать виду, насколько плохо себя чувствует.

Борт корабля показался ему стеной небоскреба. Черные буквы на носу судна сообщали, что Второв прибыл на «Арлтон». Качка на «Арлтоне» не чувствовалась. Корабль сидел в воде неподвижный, ослепительно белый, словно айсберг, только что отколовшийся от антарктических льдов.

На палубе их встретил помощник капитана, очень сдержанный и высокий человек, с густыми бровями. Поздоровавшись и сказав несколько ничего не значащих фраз, он отошел. Подходили еще какие-то люди, кто в морской форме, кто в белом халате, поздравляли с прибытием на «Арлтон», говорили банальности и отходили. Второв заметил, что никто не вступал в длинный разговор с Кроуфордом. Джон тоже, видимо, не испытывал особой радости от общения с населением «Арлтона». Он стоял, уцепившись за рукав Второва, словно тот мог исчезнуть в этот торжественный момент.

Второв провожал глазами катер, медленно погружавшийся в полосу прибрежного тумана.

Он чувствовал себя не очень уверенно. Хотя он и предупредил главу делегации, сказав, что его пригласили посетить лабораторию Кроуфорда, но все же забеспокоился, когда понял, что ехать надо очень далеко. Сомнения начались с того момента, когда Кроуфорд предложил ему пересесть с авто в самолет. "Час полета, — сказал он, — лучше четырех часов на машине". Соображение было вполне резонное, и, только поднявшись в воздух, Второв подумал, что не стоило соглашаться. Но, с другой стороны, поскольку он дал общее согласие посмотреть лабораторию, препирательства сейчас были бы неуместны. Второв раскаивался, но молчал. Упрямо молчал до той минуты, пока не увидел отделявшее его от берега водное пространство. Оно показалось ему огромным. За бортом «Арлтона» неторопливо пробегали белогривые бурунчики.

Второв впервые ясно почувствовал, что находится один среди совершенно чужих людей. Краем глаза глянул он на Кроуфорда.

Сейчас Кроуфорд не производил впечатления того ленивого молчальника, с которым общаться было хоть и невесело, но довольно просто. Куда девалась сонная неподвижность, томительные паузы, обрывочные, малозначащие фразы! Говорил он теперь больше, мыслил четче, действовал энергичней. Появилось в нем нечто упругое, пружинистое, волевое.

Второв уже смотрел на него в упор.

Что он знает об этом человеке? Кто он?

Джон, дружище Джо… Боже, какая глупость! Разве можно узнать человека, перекинувшись с ним десятком фраз? Зачем он, Второв, здесь, на чужом, незнакомом судне? Какой идиот устраивает плавучую лабораторию, если есть возможность спокойно работать на суше? Нет, здесь что-то не так, ой, что-то не так…

Кроуфорд рассмеялся:

— О, Алек, я вас, кажется, понял. Коварный капиталист провоцирует молодого советского ученого. Он завлек его в логово разведки.

Второв устыдился своих подозрений:

— Нет, Джон, разумеется, нет. Но… мы забрались так далеко. Я думал, что ваша лаборатория совсем под боком. Меня будут ждать наши, волноваться. Не отложить ли нам знакомство с «Арлтоном» до другого раза?

— Об этом не волнуйтесь. Ваш визит на «Арлтон» согласован с моим и вашим начальством. А чтоб вы зря не беспокоились, я дам телеграмму руководителю вашей делегации. Составьте текст. Я передам радисту.

При слове «радист» Второв зябко поежился. Его впечатление от этого слова лежало в области детских представлений о далеких и неудачных экспедициях на полюс, в джунгли, в неведомые моря. Радист, как ни парадоксально, знаменовал для него полную отрешенность от привычного мира. Тем не менее Второв кивнул головой. Да, он составит текст телеграммы и передаст его Кроуфорду.

Американец протащил его по кораблю с космической скоростью. Он, как всегда, избегал долгих бесед, лишних знакомств и ненужных откровений. Второву даже показалось, что Кроуфорд осторожно изолирует его от экипажа «Арлтона». Впрочем, на корабле были не только моряки. Ему попадалось много людей в белых халатах, в специальных комбинезонах и просто в штатском. Приветствия их были лаконичны. От кивка головы до взмаха руки. Минимальный диапазон для выражения радости встречи.

— Вот ваша каюта. Здесь можно переодеться. А тут ваша койка, на ней можно отлично выспаться.

Второв огляделся и натянуто улыбнулся.

— Вы хотите сказать, что я здесь буду спать? Но об этом и речи до сих пор не было, иначе б я…

— О, я оговорился! Эта койка предназначена для послеобеденного отдыха. Обедать-то вы у нас будете, я полагаю?

Второв твердо сжал губы.

— Вот что, Джон, давайте договоримся с самого начала. Я приехал посмотреть вашу лабораторию. Вы обещали мне показать кое-какие интересные результаты. Мне очень странно, что ваше рабочее место оказалось на корабле. Вы меня не предупредили, иначе бы я хорошо подумал, прежде чем тащиться в такую даль. Но не рассчитывайте, что я смогу здесь задержаться дольше этого дня. Я должен вернуться сегодня же.

Кроуфорд смотрел на Второва непроницаемым взором. Он казался совершенно чужим и незнакомым человеком. Еще подозрительней выглядела его улыбка. Она превращала лицо в неподвижную маску.

— О, вы совершенно невозможный человек, Алек! Я так хотел принять вас как следует! Не беспокойтесь, ради бога, все будет наилучшим образом. Вы только посмотрите и… сразу уедете… А сейчас я покажу вам «Арлтон» и, в частности, мою лабораторию. Она чуть-чуть не похожа на вашу, хотя у них и есть кое-что общее.

"Показ" корабля в представлении Кроуфорда выглядел довольно своеобразно. Они не спускались на многочисленные палубы «Арлтона», не посещали его, должно быть роскошных, салонов, не дышали ароматом кухни и машинного отделения. Вместо экскурсии по кораблю они совершили поход в буфет, где закупили некоторое количество джина и фруктовых соков. С этим драгоценным грузом они и разместились в светлой, просторной каюте Кроуфорда, действительно напоминающей лабораторию. Хозяин каюты после двух рюмок как-то осел и потяжелел. Второв, который ничего не пил, с интересом рассматривал собеседника. Удивительно, как быстро менялся этот человек. Это и раньше внушало опасения, но сейчас Второв почему-то успокоился. Пока не происходило ничего такого, из-за чего стоило бы волноваться. И он не волновался. Он смотрел и слушал. Тем более, что телеграмма уже была отправлена.

— Вы мне почему-то не доверяете, — сказал Кроуфорд, — а напрасно. Мне кажется, у нас одно время был общий язык.

"Если один молчит, а другой все время говорит, где же тут быть общему языку? Впрочем, им может стать язык говорливого собеседника", — подумал Второв.

— Когда мы с вами были в «Дельфиниуме», мне думалось, что вы понимаете меня, — неопределенно продолжал Кроуфорд. — И там, у вас в России, тоже мне иногда так казалось…

— Что вы хотите сказать, Джон? О каком понимании идет речь?

— Я хочу сказать, что в одной области науки ученые всегда найдут общий язык.

— Ну, как сказать! Смотря какие ученые…

"Что за бездарный разговор! — подумал Второв. — Чего он хочет?"

— Оставим это, — быстро сказал Джон. — Я обещал рассказать вам об «Арлтоне». Это судно, как вы могли заметить, не из юных.

— Почему? У него прекрасный вид.

— Да, его хорошо подновили во время последнего ремонта. Но не в этом дело. Это судно экспериментальное. Такого нет во всем мире. На нем фактически нет команды в обычном понимании этого слова.

— Как так? Я видел здесь много людей.

— Это не то. Кораблем управляет вычислительная машина. И не только управляет, но и собирает всю информацию, касающуюся режима плавания, метеорологических условий, течений, ветра и тому подобного. «Арлтон» представляет собой плавучий институт, в котором штат научных работников заменен электронным мозгом. Здесь повелевает и командует электроника. Люди на «Арлтоне» обслуживают многочисленные вспомогательные механизмы, автоматы и полуавтоматы. Компания не поскупилась и поставила на «Арлтоне» огромный вычислительный центр, который ведет наблюдение, накапливает данные, обрабатывает их, прокладывает курс, определяет скорость корабля, расход топлива и так далее. Компания надеется извлечь из этого двойную выгоду. Во-первых, через несколько лет плавания машинный мозг с его колоссальной памятью станет незаменимым консультантом по вопросам навигации на некоторых грузовых линиях. А затем это одновременно и первый шаг в создании самоуправляемых танкеров, угольщиков, грузовиков. Корабли-призраки без человека на борту будут бороздить океаны. Это идеал владельцев компании. Никаких осложнений с человеческой психологией, с профсоюзами и прочим. Машинный мозг, способный к самопрограммированию, заменит любого опытного капитана. И никогда не объявит забастовку. Вот таков наш «Арлтон», в общих чертах, разумеется.

Кроуфорд замолчал и с улыбкой посмотрел на недоумевающего Второва. Его явно забавляла ситуация.

— Допустим, что все это так, — медленно произнес Второв, — но при чем здесь вы, Джон? Вы же биолог. Какое отношение вы имеете к «Арлтону», к проблемам автоматизации мореплавания?

— Вы правы. Автоматизация мореплавания мне ни к чему. Но компанию интересует состояние животных и птиц, которых перевозят на большие расстояния. Информации о физиологических изменениях живых организмов при резкой перемене климата и метеорологических условий тоже поступает в «Нельсон» и там запоминается к перерабатывается.

— "Нельсон" — это электронный мозг?

— Да. Но этим план исследований не ограничивается. Все люди на «Арлтоне» находятся под наблюдением «Нельсона». Ежедневно по нескольку раз мы измеряем пульс, давление, отвечаем на психологические тесты машины.

— А это-то зачем?

— Это касается наиболее отдаленной цели компании, Речь идет о создании автоматизированных пассажирских лайнеров.

Они помолчали.

— И все же я не понимаю вашей роли на этом корабле, Джон, — сказал Второв искренне и взволнованно.

Кроуфорд добавил джина в стакан с грейпфрутовым соком.

— Тем более, что я знаю ваши работы по молекулярной биохимии. Они сделают честь любому высококвалифицированному специалисту. Эта область науки может гордиться вами, — добавил Второв, подумав. Фраза прозвучала высокопарно, и реакция Кроуфорда была неожиданной.

— Плевал я на науку, Алек, в том числе и на молекулярную биохимию! вдруг заявил он. — Я разочаровался в науке. Особенно в той науке, которая существует сегодня. Современная наука создает ровно такое же количество проблем, сколько ей удается решить. И вообще она ничего не решает. И никуда она не ведет, а только уводит. Но я, конечно, не могу отказаться от науки. Слишком много и долго я с ней возился.

Второв смутился. Начинались обязывающие ко многому откровенности, которых лучше было бы избежать.

— Конечно, у каждого ученого бывают такие периоды, — промямлил он. Неудовлетворение, неудачи… Вас можно понять, Джон, но все же… это не объясняет, почему вы занялись работой столь низкой квалификации. Были неприятности в университете или что-нибудь случилось?

— Никаких неприятностей, — отрезал Джон. — Все шло наилучшим образом. Передо мной открывались блестящие перспективы, и все же я пошел на «Арлтон», чтобы вместе с «Нельсоном» наблюдать различных зверюшек, брать анализы, определять тонус и настроение подопытных объектов — одним словом, проделывать всю ту муру, для которой не нужно быть специалистом моего класса.

— Почему?

— "Почему, почему"! Боюсь, что мой ответ займет много времени и вам будет не очень интересно.

"Чего он ломается?" — подумал Второв.

— Но я все же расскажу вам. Наберитесь терпения. Приготовьте сочувствие. Мне хочется, чтобы вы поняли меня до конца.

Кроуфорд задымил сигаретой точно так же, как в тот раз, когда они были в «Дельфиниуме».

— Известно, что причиной движения является сила, — начал он, — но в моем случае движение определялось поиском силы. Я пришел на «Арлтон», чтобы отыскать новую силу. Она нужна мне, чтобы жить. Но она нужна не только мне. Она нужна человечеству. Не смотрите так, Алек, перед вами не сумасшедший, а если и сумасшедший, то добрый сумасшедший. Я хочу добра людям и еще больше хочу добра себе. Я не расист, не фанатик, не коммунист, не капиталист. У меня есть цель. Вернее, даже не цель, а направление, на котором, возможно, лежит эта цель. Я знаю, куда я хочу двигаться, я знаю, что мне нужно искать. Анализируя свой приход на «Арлтон», я нахожу две основные причины. Первая из них носит социальный характер. Недавно я вас познакомил с обществом, в котором живу. Это очень поверхностное знакомство. Его случайный, отрывочный стиль не позволил вам заглянуть в наши бездны. Но кое-что вы почувствовали. Знайте, что ваши впечатления далеки от действительного положения вещей. Оно гораздо лучше и одновременно неизмеримо хуже. Возможно, мы процветаем или, напротив, катимся в пропасть. Я вижу, у вас на языке уже вертится рецепт спасения моей страны. Да и не только моей. Я знаю, что вы хотите сказать. Сейчас вы предложите последовать примеру вашего народа. Но вы должны понять, что каждое общество, каждая нация выбирает свой путь развития. Мы сделали выбор или его сделали за нас, неважно. Важно только, что мы зашли слишком далеко, чтобы возвращаться. Мы не можем вернуться и начать все сначала. Исторические процессы так же необратимы, как старение организма. Мы должны найти свой путь, свой выход. Выход! Магический кристалл, сквозь который можно увидеть суть вещей и процессов! Вот слово, которое убило во мне преклонение перед наукой. Наука стала для меня орудием, а не самоцелью, как это было раньше. Я готов использовать науку для поисков выхода, но не вижу выхода в науке… Вы улыбаетесь, Алек, вам кажутся дилетантскими мои рассуждения, но вы, конечно, понимаете, что человеком двигают не высоконаучные теории, а примитивные импульсы, коротенькие мыслишки, неглубокие сентенции. Поверьте, Алек, я много размышлял и пришел к выводу, что мне не по нутру этот безумный мир. Его нужно менять. Но как? Первый путь общеизвестен: это создание нового типа общества. Такая задача мне просто не под силу, не говоря уж о том, что в этом направлении работало и работает множество великолепных умов. Целые государства пытаются решить проблему гармоничного общества. Похоже, что вы продвинулись дальше всех, но… У меня, естественно, своя точка зрения на эти проблемы. Не буду углубляться в детали, чтобы вас не утомлять, а прибегну к аналогии. В биохимии известно, что особенности вторичных структур являются функциями свойств первичных. Такая же зависимость существует между третичными и вторичными структурами. Короче, свойства системы определяются структурой и функциями составляющих ее частей. Нельзя из атомов железа создать кристалл алмаза. Из молекул этилена не построишь аналога нуклеиновой кислоты. Точно так же, как из плохих людей нельзя сконструировать хорошее общество.

— Ну, Джон! — возмущенно воскликнул Второв. — Да вы просто не читали элементарных книг по социологии! Характер человека, его психология определяются формой общественных отношений.

— Знаю! Знаю! — отмахнулся Кроуфорд. — Читал. Но вас всегда губило пренебрежение к биологии человека. А именно ее нужно менять, перестраивать таким образом, чтобы она отвечала гармоничному обществу. Нужен новый тип человека. Гомо сапиенс, модель вторая, улучшенная.

— Вы не очень оригинальны, Джон, — сказал Второв и подумал, что давно уже не слышал такого количества глупостей за столь короткий промежуток времени. Он даже слегка рассердился на себя: не стоило позволять Кроуфорду откровенничать.

— Но не будем отвлекаться, дорогой Алек! Я сомневаюсь, что вы сможете меня убедить. Даже если я и не очень силен в социальных проблемах. Да они, впрочем, меня мало интересуют. Моя цель — человек. Строить общество будущего, я полагаю, нужно начиная с человека, с его молекулярной структуры, с его физиологических функций.

— Ерунда, Джон, — прервал его Второв. — Предотвратить войны, ликвидировать насилие, обман, эксплуатацию можно, только, зная общественные законы, а не биохимию человеческого организма. Здесь нет прямой корреляции свойств. Как вы этого не понимаете?

— Вы чудовищно неправы, Алек! — заорал Кроуфорд. — Не мне объяснять вам, как общественные отношения зависят от молекулярных механизмов человека, особенно того человека, который руководит страной, армией, промышленностью. В основе моей работы лежит не новое, но безусловно верное изречение. Каждой испорченной мысли соответствует испорченная молекула. Надеюсь, это вы понимаете? Это истина, если мы хотим остаться материалистами. Каждому плохому чувству, воспитанному или полученному по наследству, соответствует определенный молекулярный или квантовый механизм. Его можно воссоздать или разрушить, если только мы будем знать, где в человеке он возникает и как на него воздействовать. Кто-то мечтал об обществе, где люди как боги. Ну что ж, и богов можно создать, нужно только правильно регулировать формирование их молекулярных механизмов.

— Богов нужно воспитывать, — сказал Второв. — А воспроизводить их с молекулярной точностью вы просто не сможете. Науке это пока не дано.

Он зевнул. Ему стало скучно. Джон оказался просто глупцом.

— Зато это дано машине эволюции, — гордо заявил Кроуфорд.

— Кому, кому?

Прозвенел телефон. Джон снял трубку. В ней что-то прокричали. Американец схватился за трубку двумя руками. Мембрана прыгала и вибрировала, Кроуфорд молчал и бледнел. Он мгновенно протрезвел.

— Я должен покинуть вас, — сказал он, положив трубку. — Случилась авария, мне нужно проверить… одним словом, я должен быть там.

— Я пойду с вами, — не очень благоразумно предложил Второв.

Американец подумал.

— Пожалуй… Идемте!

Помещение, отведенное для исследований Кроуфорда, находилось в самом низу «Арлтона». Освещение и чистота здесь были такие же, как везде, и Второв никогда б не догадался, что он находится в трюме, если б Джон не крикнул:

— Седьмой трюмовой отсек!

Перед решетчатой стальной дверью стояли три растерянных человека. Их лица и халаты имели одинаковый оттенок — светло-зеленый.

— Разбежались, мистер Кроуфорд! — сказал один из них.

Джон кивнул головой. Он был серьезен.

— Принесли?

— Все готово, сэр!

Помощники Кроуфорда подтащили к нему шланги, маски, пакеты.

— Переодевайтесь. Моя маска здесь?

— Да.

Через несколько минут они были готовы и стояли перед решеткой в своих странных, похожих на водолазные, костюмах. Кроуфорд отомкнул замок, раздвинул стальные прутья и сказал Второву:

— Подождите нас здесь. Вам не к чему соваться в эти дела.

Они вошли в узкий, плохо освещенный коридор. Сделав несколько шагов, американец остановился, подумал и повернул обратно.

— В случае чего разбейте это стекло и нажмите кнопку.

Второв посмотрел на то место, куда показывал Джон.

"Сигнал общей опасности, вот оно что".

— Хорошо.

Он остался стоять перед стальной решеткой. Было очень тихо. Даже удивительно, из-за чего такой переполох. Что, собственно, произошло? Сейчас грозные приготовления Кроуфорда и его помощников казались Второву нелепыми и смешными.

Он терпеливо стоял и ждал. Сюда, в седьмой отсек, не доносились звуки с верхних палуб, только в паропроводе что-то шипело и булькало.

Второв прочел вывеску над стальной решеткой: "Сектор биологический. Вход посторонним воспрещен". Значит, Джон не обманул его. Биологическая лаборатория действительно существует.

До слуха Второва донесся далекий мелодичный свист. Так посвистывает чайник, готовый закипеть. Но в этом звуке не было ничего приятного. Это был настораживающий свист. Некоторое время он сохранял одинаковыми и силу и тон. Второв даже стал привыкать к нему.

"Пусть себе свистит. Где-то на линии сжатого воздуха образовалась течь. Это бывает, — успокаивал он себя. — Особенно в таком сложном хозяйстве, как «Арлтон». Здесь возможны разнообразные неполадки. Этот корабль слишком перенасыщен техникой. Вероятно, Джон чинит какую-нибудь пробоину в трубопроводе".

Прошло две-три минуты, и Второв услышал, что звук усиливается. Он становился все выше и выше, приобретая пронзительный, визгливый оттенок. Он приближался, ширился, рос. Под потолком мелко-мелко задребезжал плафон. Второв ощутил дрожь пола. Она поползла по ногам и скачком проникла в сердце. Второв испугался. Этот свист напоминал визг падающей с большой высоты бомбы. От топота бегущих ног подрагивал металлический пол. Было от чего испугаться.

"Пожалуй, самое время разбить стекло и нажать кнопку. Или подождать? Уже не только пол, но и стены вибрируют. Как здесь все резонирует! Сейчас плафон сорвется и шлепнется мне на голову. Нужно отойти в сторону. Что же делать? Вот влип! Поднимешь тревогу — еще станут смеяться. Но что ж делать? Вдруг «Арлтон» разваливается? Что делать?"

В проходе, за решетчатой дверью, возник человек. Откуда он появился, Второв так и не понял. Человек приблизился к решетке. Может, это один из сотрудников Кроуфорда? Но куда девались маска, резиновый передник, пистолет? Нет, он не похож ни на одного из тех парней, которые вошли в этот коридор.

Человек поманил Второва пальцем.

— Идите сюда, — сказал он.

Только теперь Второв понял, что свист прекратился. Наступила оглушающая тишина, под потолком по-прежнему вздрагивал плафон.

— Что вы хотите? — спросил Второв.

— Раздвиньте решетку и входите.

— Мистер Кроуфорд просил подождать его здесь, — заколебался Второв.

— Ничего, ничего, не бойтесь, входите.

Второву не очень хотелось попадать в биологический сектор, но сегодня он делал каждый шаг против своей воли. Сделал он и этот шаг, преодолевая внутреннее сопротивление.

— Что там случилось? — спросил он.

Человек замялся. Он старался не смотреть в глаза Второву. У него была очень бледная кожа. "Прямо маска какая-то, а не лицо", — подумал Второв.

— Да так, пустяки, — сказал он. — Джон всегда преувеличивает. Все обошлось.

— А что здесь так свистело с минуту назад?

— Свистело?

— Да, да.

Человек улыбнулся. Десны его были так же бледны, как и лицо. Они удивительно плохо оттеняли золотые зубы. Полон рот золотых зубов. Немодно.

— А я ничего не слышал. Это я… Не обращайте внимания. Пойдемте.

Второв пожал плечами и двинулся за ним.

Они шли довольно долго по узкому коридору, сворачивали много раз направо и налево. Второву было ясно, что он давно бы заблудился в этом лабиринте дверей, стеклянных и металлических ящиков. Сверху свисали пучки разноцветных проводов, мигали красные лампочки, за многочисленными дверьми раздавались трудно различимые звуки. Второв и его спутник спустились по узкому трапу еще ниже и вновь стали плутать среди переборок и перегородок. Здесь сильно пахло характерными запахами зверинца.

Наконец Второв резко остановился. Он увидел стеклянный ящик с кроликами, возле которого они прошли несколько минут назад.

— Слушайте, какого черта вы меня таскаете по этим закоулкам? Ведь мы здесь уже были!

— Разве? — Человек растерянно мигнул. — Вы уверены?

— Еще бы, я запомнил это место. Тут я ушиб коленку об этот бокс.

— Да, пожалуй, — нехотя согласился проводник. — Мы здесь побывали. Ну, тогда пойдемте.

— Нет, погодите. — Второв приблизился к нему. — Где Кроуфорд? И кто вы такой? Как ваше имя?

— Джон был где-то здесь, — растерянно сказал человек, — и я не понимаю, куда они все исчезли.

Глаза его бегали, и Второв никак не мог заставить своего спутника глядеть в лицо. Вид у него был жалкий, испуганный. "Что он так волнуется? Трусит, что ли?" — подумал Второв.

— Что же делать?

— Знаете что? Зайдемте ко мне, посидим. А там они объявятся.

— К вам? Куда — к вам? Вы здесь живете?

Человек улыбнулся:

— Да. Вы не удивляйтесь. Я здесь давно. Я здесь очень давно. С самого начала.

— Я не понимаю.

— Да что ж тут понимать? Ведь все ясно. А впрочем, я вам расскажу подробнее. Идите за мной.

Они снова начали юлить по теснейшим переходам.

Помещение, куда Второва затащил странный человек, оказалось великолепной каютой класса люкс.

— Черт возьми, а вам здесь неплохо!

— Неплохо, дорогой Алек, совсем неплохо.

Второв подумал, что он ослышался.

— Вы меня знаете?

— Знаю. Я многое знаю.

— Но я вас не знаю. И Джон мне ничего о вас не говорил.

— Он не очень любит рассказывать о своих делах. Что не мешает мне, конечно, расспрашивать его обо всем на свете. Не всегда успешно, правда. Садитесь, пожалуйста.

Второв сел в кресло за журнальный столик и закурил сигарету. Ему было очень не по себе. Какая-то гриновская чертовщина. Завели, бросили человека…

Все время его тревожила одна и та же мысль: нужно скорее возвращаться. Покинуть этот дурацкий корабль и возвращаться. Острая тоска по родной стране вдруг так резанула по сердцу, что стало трудно дышать.

— Простите, как ваше имя? — резко спросил Второв и уже мягче объяснил: — У нас одностороннее знакомство.

— Зовите меня доктор, — уклончиво сказал человек. — Это распространенное и простое обращение.

— Вы, с вашим образованием, согласились жить в трюме и наблюдать крыс и мышей? — удивился Второв.

Доктор рассмеялся. Хищно сверкнули золотые коронки.

— Вы же видите, здесь совсем неплохо. Очень даже. А кроме того, мы с Джоном вместе начинали работать на этом корабле. По совести говоря, моего участия здесь больше… Тогда у нас действительно ничего не было. Даже крыс и мышей. А теперь положение очень изменилось.

"Значит, Кроуфорд что-то скрывал от меня. Или собирался рассказать, просто не успел. Дополнительная информация не помешает".

— Выходит, лаборатория разрослась?

— Ого, еще как! — Доктор оживленно жестикулировал. — У нас теперь не только седьмой отсек, но почти весь кормовой трюм. Это не лаборатория, это целый институт. Кроме того, мы имеем свободный выход в море. На каждой стоянке можно организовать выносную подводку.

— Что организовать?

— Ах, простите, вы незнакомы со спецификой. Я оговорился. Но как же Джон вам всего не растолковал, ведь он так любит прихвастнуть, приукрасить. Большой мастер этого дела… Хотите кофе?

Второв почувствовал, что ему сейчас совершенно необходимо выпить кофе.

— С большим удовольствием.

Доктор полез в какой-то шкафик, извлек электрический кофейник и подключил его.

— Через пять минут будет готов. Превосходный арабик.

Второв пристально рассматривал собеседника. Тот выглядел удивительно бесцветно. Серые, не то седые, не то грязные, волосы слиплись на высоком лбу. Серые выцветшие глаза. Не чисто белое, как старый мрамор, лицо. Вялая линия тонкогубого рта. Возраст — в пределах от сорока до шестидесяти.

Доктор извлек из кармана коротенькую трубочку и раскурил ее. По комнате пополз удушливый, ядовитый аромат. На что Второв был профессиональный курильщик, от докторского табака у него перехватило дыхание.

— Что вы курите?

— Разве очень крепко? Это первое впечатление. Пройдет.

И действительно, прошло. Буквально через несколько секунд Второв почувствовал себя лучше. А затем почти перестал замечать запах ароматичного дыма.

— Значит, Джон ничего вам толком не объяснил? — еще раз переспросил доктор.

— Нет. Разумеется, мы о многом говорили с ним, но так, в общих чертах. Большей частью на философские темы.

— Странно! — сказал доктор. — А мне он о вас говорил очень много. Он даже как-то сказал, что хотел бы видеть вас своим сотрудником. Вы бы ему очень подошли. Молодой талантливый ученый, работающий в интересной, почти идентично совпадающей с нашими исследованиями области. Я думал, что он откровенен с вами.

— Возможно, он собирался это сделать. У нас как раз сегодня шел с ним серьезный разговор о серьезных вещах. — Второва начинало разбирать любопытство. Предчувствия оправдывались. Неспроста Кроуфорд затащил его на эту морскую посудину. За этим что-то скрывалось.

"Ну погоди же, любезный!" Второв почувствовал, как в нем подымается злость.

Доктор глубокомысленно попыхивал трубочкой. Сейчас он не казался Второву таким невзрачным. Он становился загадочным.

— Вы, конечно, понимаете, что мы с Джоном попали на «Арлтон» только благодаря определенным внутренним побуждениям. У нас была цель, и удобнее всего оказалось осуществить ее именно здесь. Нас привлек «Нельсон». Великолепная машина с огромными возможностями. Вся программа исследований, намеченная компанией, занимает у машины от силы десять процентов рабочего времени. Компания рассчитывает в будущем увеличить нагрузку. А пока мы решили использовать «Нельсона» для наших нужд. Кстати, нас особенно подстегнули ваши работы по анаэробному дыханию. Это же ключ к океану. Люди как рыбы. Ха-ха! Когда Джон возвратился из России, он сказал, что мы пока не отстаем, но каждую минуту можем начать отставать. Ваша идея вынести отдельные биологические механизмы на стенды и там их изучать нам понравилась. Кроме того, у нас уже был опыт в этом направлении. В значительной мере успех этой работы зависел от материалов, точности и организации работы. Так что мы понемножку вас обогнали. У нас на стендах работали почки, сердце, легкие, кровеносная система человека и животных. Труднее всего было с искусственной печенью, но и здесь мы кое-чего добились, и это был, пожалуй, самый крупный успех. В согласии с вашей идеей мы стремились на каждом органе, на каждом физиологическом механизме, на каждой системе ферментов провести сравнительные эволюционные исследования. Наступление шло вглубь и вширь одновременно. Да.

Доктор резко встал и принялся разливать кофе. Напиток был густой, как сироп. Второв пил его с наслаждением.

— И здесь Джон предложил использовать «Нельсона» в роли мозга эволюции, — сказал доктор.

— Как? Как?

— Идея была простой. Если рассматривать эволюцию живого как некоторый непрерывный процесс, то легко представить себе, что у этого процесса может существовать контролирующий и информационный центры.

— Мозг эволюции?

— Вот именно. Его память должна хранить опыт развития всех ветвей, его оперативные отделы подскажут наиболее оптимальные условия существования отдельных видов, и…

— И?

— Я, кажется, стал чересчур болтлив, — сказал доктор и насмешливо посмотрел на Второва.

За несколько минут доктор неуловимо преобразился. Вместо жалкого, растерянного человечка перед гостем сидел уверенный в своих делах и поступках мужчина. На его бело-розовом лице играл румянец, глаза блестели, солнечно сверкало золото зубов. Речь стала отрывистой, громкой. Он внимательно разглядывал Второва, словно видел его-впервые.

— Вы знаете, конечно, что Джон мечтает создать новую, улучшенную породу человека?

— Да, я слышал от него, но, извините, ведь это бред чистой воды! воскликнул Второв. Кофе подействовал на него возбуждающе и позволил перешагнуть через барьер вежливости. Этому способствовал и свойский тон доктора, который, видимо, в чем-то завидовал Кроуфорду.

— Не скажите. Вы просто не знаете наших работ. Кроуфорд поставил дело на широкую ногу, хотя сам он большими средствами не располагает. Но человек он довольно ловкий. «Нельсон» позволяет решить нам главный вопрос — вопрос цели. Зная все об эволюционном развитии, машина может прогнозировать успешное развитие той или иной эволюционной ветви.

— И что же предсказывает «Нельсон»? Что ждет человечество?

— Вначале у нас были курьезные случаи. «Нельсон» предсказал биологическое вырождение человечества на несколько миллионов лет раньше, чем насекомых и рыб. Впрочем, он ошибался, слишком недостаточна была его исходная информация. Самое интересное началось, когда мы обучили «Нельсона» принципам естественного отбора. Он предсказал появление современного человеческого общества почти в том виде, какой мы знаем сегодня. Но мы не остановились на этом. Джон заставил «Нельсона» работать дальше. Он хотел знать, каким должен быть человек будущего. Ему нужны были физиологические данные супермена.

— Вы их получили?

— Получаем. Постепенно. «Нельсон» не смог создать цельный биологический образ человека будущего. Социальный характер супермена нас не интересует, как вам известно. Возможно, мы здесь вторгаемся в область таких качественных превращений, которые машина просто не способна учесть. Во всяком случае, от нее мы получаем информацию о том, какими будут отдельные органы, биологические системы и механизмы, но не о том, каким будет сам человек. Но и это немало. Мы уже знаем направление, а это главное. Цели еще нет, но есть путь к цели.

— Вы не боитесь, что в конце этого пути сидит безмозглое чудовище?

— О нет! — Доктор рассмеялся. — В конце цели нас ждет сверхинтеллект. Основное внимание «Нельсон» уделяет развитию мозга. Супермен будущего очень умный человек. Но его ум особый. Ничего не забывающий ум!

— Что вы хотите сказать?

— Да… Но вам не кажется, что я и так слишком много говорю?

— Нет, мне очень интересно.

— Ну что ж, тогда слушайте.

Доктор присел рядом со Второвым и, глядя ему прямо в глаза, зашептал:

— "Нельсон" подсказывает два пути, на которых можно обогнать человечество. Первый — это создание интеллекта с новыми способами получения и переработки информации. Джон вам, наверное, говорил, что он разочаровался в науке. Это неправда. Он разочарован в современной науке. Только в современной. А почему? Да потому, что совсем недавно машина, оценивая эволюцию современного научного мышления, пришла к выводу, что оно вышло на кривую насыщения и дальше будет прогрессировать очень медленно, пока не произойдет скачок. Ученых сегодняшнего дня заменят люди, способные воспринимать суть явлений опосредованно…

— Простите?..

— Вы не понимаете? Этот скачок, обозначенный «Нельсоном» во времени как некоторый момент «X», должен соответствовать тому периоду, когда наука начнет страдать от несварения информации. Этот процесс протекает и сейчас, но будущее несет нам просто катастрофу в этой области. Вот тогда вперед выйдут люди, обладающие новыми свойствами. Те, кому для понимания вещей и событий не понадобится сложнейший и громоздкий аппарат науки наших дней. Люди, способные воспринимать мир, минуя органы чувств и приборы. Мы их называем арс-суперменами. Арс — искусство. Ученый будущего будет познавать сущность вещей не через явления, а сразу, интуитивно, как художник.

Доктор замолк и с очень довольным видом откинулся на спинку кресла. Второв молчал, обдумывая услышанное. У него чуть кружилась голова. Очевидно, табак доктора содержал какие-то наркотические примеси.

— Мне непонятно, — медленно сказал Второв, — чем вы все же занимаетесь. То ли пытаетесь выяснить, что такое идеальный человек, то ли стремитесь обогнать-современного человека и создать сверхчеловека. Здесь попахивает ницшеанством, а может, даже фашизмом…

— Чистого гуманизма, дорогой Алек, не существует. Обе задачи тесно связаны. Но мы не варвары. Наше дело принадлежит человечеству. Люди нашего общества сегодня не знают, куда им двигаться. Но стоит показать им идеал, и прогресс из болезни превратится в динамичное, целеустремленное движение. Все захотят стать суперменами, сильными и счастливыми. А счастье невозможно без силы, вам это, надеюсь, известно. Одна из важных проблем, которая автоматически решается в случае успеха нашей работы, заключается в том, чтобы не дать цивилизации погубить человечество как биологический вид. А она это делает. Сегодня цивилизация способствует не прогрессу, а вырождению человека. Она убивает его. Мы приходим на помощь людям, указывая путь, по которому нужно идти. Учтите, наш сверхчеловек не высосан из пальца на основе благостных побуждений, как это делается в некоторых религиозных и социологических учениях. Мы основываемся на строгой материалистической основе эволюционного развития. Наш идеал — это последовательное, математически точное продолжение человеческого рода. Оно основывается на богатейшем опыте прогресса живой материи.

— Господи, ну как вы не понимаете! — воскликнул Второв. — Человек существо общественное. И главное в его развитии — общество, общественные и производственные взаимоотношения. А этого вы как раз и не учитываете!

— Общество существует несколько тысяч лет, а живая материя — десятки миллионов. Кроме того, общество является структурой вторичной, его функции определяются людьми, входящими в состав общества. Мы занимаемся главным человеком!

— Вы меня не убедите, — сказал Второй, — ваши посылки представляются мне ложными. Но не будем спорить. Это ни к чему не приведет. Мы все равно не поймем друг друга. Кстати, вы говорили еще о каком-то направлении, якобы подсказанном «Нельсоном».

Доктор нахмурился. Ему, видимо, были неприятны возражения Второва.

— Не думаю, чтобы вас оно могло заинтересовать.

— Но все же?

Доктор помолчал, посасывая трубку.

"Ну и мерзкий табак!" — думал Второв, разглядывая клубы голубого дыма.

— Речь идет о полном отказе от обычных представлений о человеческой личности. Вам, конечно, это не очень понятно. Но вы, наверное, знакомы с учением теософов?

— Перевоплощение душ?

— В этом роде. Ведь человеческий индивидуум может быть записан в виде определенных молекулярных сочетаний в животном, растении, в камне. Это не так трудно сделать. И мы…

Второв резко встал.

— И вы еще говорите о материализме?! Это же мистическая чушь!

Доктор криво улыбался, наблюдая за ним.

— Нет! Нет! И еще раз нет! — взволнованно говорил Второв, расхаживая по каюте. — Все, что вы мне рассказали, наверно, ошибочно, попросту ужасно. Так нельзя работать! Это неправильный путь.

— А то, что вы делаете в вашей лаборатории, правильно? Этот мелкий прагматический подход к великой проблеме создания счастливого человека? Анаэробное дыхание и прочее?

— Счастливого человека может создать общество, а не уколы витаминов или третий глаз на затылке! — рассердился Второв. — Оно же рождает гениев, шарлатанов, дураков и прочих. И люди совсем не нуждаются, чтобы их переделывали. Избавьте человека от болезней, избавьте общество от болезней — и вам не понадобится выводить сверхлюдей в инкубаторе Ницше и Гитлера. Человеку нужно помогать, а не перекраивать на новый лад! Притом непонятно еще на какой.

— Скажите, вы считаете себя хорошим человеком, мистер Второв? внезапно спросил доктор.

— Ну, наверное, не очень, но все же… я доволен. Мои близкие…

— Вы в себе ничего не хотели бы изменить?

Второв поколебался.

— Нет, отчего же. Каждый чего-нибудь хочет. Мне хотелось бы стать ну, предположим, более талантливым, чем я есть.

— Но ведь талантливым должен быть хороший, порядочный человек, иначе его талант будет вреден для обожаемого вами общества, не так ли?

— Пожалуй. Но к чему вы клоните?

— Я предлагаю вам провести эксперимент. Это стандартный тест, который мы применяем, когда включаем объект исследования в поле деятельности «Нельсона». После обработки визуальной, словесной и звуковой информации машина выдает ответ. И, хотя тест стандартный, ответ может быть самым неожиданным. Однажды мы получили стихи, другой раз — музыку. Рекомендации «Нельсона» тоже совсем не отличаются научной стройностью. Вы помните, что эта машина содержит в своей памяти весь эволюционный опыт живой материи. На том уровне, конечно, который известен современной науке. Свои задачи машина решает любыми способами. Иногда мы получаем настоящие шарады. Например, в ответ на вопрос, каким образом блокировать реакционные группы в одном ферменте, «Нельсон» предложил нашему вниманию забавный детектив. Герои там обозначались цифрами, но это неважно. Фабула заключалась в том, что сыщик, разыскивающий убийцу, сам оказался искомым убийцей. Мы замкнули ферментативную цепочку на себя, и реакционная группа была блокирована. Как видите, в ответе использовался метод весьма отдаленной аналогии. Я хочу, чтобы вы пообщались с «Нельсоном». Очень интересно узнать, каков будет его ответ. Это несложная процедура, все можно устроить моментально.

— Сейчас?

— Конечно. Пока Джон возится с аварией, мы могли бы позабавиться.

Второв с подозрением посмотрел на доктора. Нет ли здесь какого-нибудь подвоха? Но глаза его собеседника ничего не выражали, только в глубине их пряталась смешинка.

— Да вы не беспокойтесь! Совершенно безопасно. Вы будете отвечать на вопросы, и все. Вот только раздеться придется. До пояса, конечно.

Такой уж это был день. Все приходилось делать против воли. Второв выдержал стиль этого злополучного дня. Он согласился. Скинул пиджак и начал развязывать галстук.

— Снимите часы, — посоветовал доктор. — Сильное магнитное поле. Могут испортиться.

Через несколько минут Второв уже сидел в стеклянном боксе. Его грудь и руки были облеплены со всех сторон датчиками и пластырными нашлепками. Выглядел он смешно и даже чуть неприлично. За стеклом улыбался золотозубый доктор. Он махнул рукой, и знакомый свист проник в бокс. Звук нарастал, но это не помешало Второву услышать первый вопрос, произнесенный мягким мужским голосом:

— Вы издалека. Я вас вижу первый раз. Откуда вы?

Как только Второв заговорил, в боксе воцарилась тишина. Одновременно Второв почувствовал усиливающуюся головную боль. Спазмы следовали один за другим, в ушах стучало.

— Какие вы любите сигареты? — допрашивал голос.

— С фильтром. Болгарские.

— Неужели вам не нравятся американские сигареты?

Второв слышал, что где-то стучат.

"Доктор? Или это стучит в моем мозгу?" — подумал он, закрывая глаза.

— Все же, почему вам не нравятся американские сигареты?..

— Жива ли ваша теща?..

— Как бы вы обставили свою комнату при переезде на новую квартиру?..

— Представьте себе, что вы в ресторане. Что вы закажете официанту?..

— Какие женщины вам больше всего нравятся?..

— Насколько отвечает этому идеалу ваша жена?..

— Рабочий день закончился. Как вы будете отдыхать?..

— Вас сильно обидели. Как…

"ЭТО Я, — СКАЗАЛ ВТОРОВ. — НО Я СОВСЕМ ДРУГОЙ"

У меня теперь есть отдельная квартира в новом районе Москвы. Не бог весть что, конечно: одна комната, и потолки рукой достанешь, а передняя такая — не то что развернуться, чихнуть негде, а впрочем, неважно. Главное — отдельная.

Мне нравится моя квартира. Ее некрашеный свежевыструганный паркет возвращает мне детство. Мальчишкой я любил смотреть, как в городской лесопильне из визжащей дисковой пилы ползут подрагивающие почти живые доски. Я гляжу на пол, в моих ноздрях гуляет запах древесной стружки и сосновой смолы, ноги мои топчут податливый шерстяной ковер из опилок, укрывающий задворье лесопилки, а мой висок щекочет гусиное перо, превратившее меня в последнего из могикан… Сливочная нежность паркета смущает меня. Я боюсь ступать по нему. Мне хочется резать его ножом и мазать на хлеб. Я делаю отчаянную попытку сохранить девственную чистоту пола и покрываю его твердым прозрачным лаком.

Неудача. На теплое тело дерева ложится холодный металлический блеск. Пол отодвигается от меня, становится чужим, равнодушным. Ранее различимые, всегда улыбающиеся паркетины сливаются в безликую толпу деревяшек. Я торопливо накрываю паркет ковром. Я надеюсь, что он согреется и станет прежним.

У меня забавные обои. Они шалят. Их игра со мной начинается всякий раз, как я ложусь на тахту. На стене напротив я вижу штрихи и пятна, которые двигаются, плывут, падают. Солнечные лучи в светло-зеленой глубине моря ломаются и дробятся, встречаясь с водорослями и рыбами. Моего лица касаются хвостатые извержения придонного ила, похожие на протуберанцы. Мир раскачивается, веки слипаются. Я засыпаю, но перед забытьем успеваю еще увидеть появление русалок. После я никогда не могу вспомнить, какие они. Я знаю только, что русалки появляются за секунду до начала сна.

Я не хочу спать, я сержусь и переворачиваюсь на другой бок, лицом к ближней стене. Моментально в меня выстреливают из многоствольного ружья сотни золотистых пулек. Ударяясь о невидимую преграду, они, подобно ракетам фейерверка, разбрызгиваются снопом бронзовых искр. Оказывается, наждачный материал моих обоев покрыт незаметной издали мельчайшей золотой россыпью.

Я люблю свою новую квартиру и, кажется, пользуюсь взаимностью. Пластиковая ручка ванной напоминает персик — она мохнатая и упругая. Она так и просится в руки. Я заглядываю в ванную комнату по нескольку раз на день, даже когда мне совсем это не нужно. Как нравится мне молочно-голубой кафель стен!

Электровыключатели расположены под самым потолком. Они покрыты овальными пластмассовыми нашлепками, похожими на человеческое ухо. Из мочки выключателя на ниточке свисает серьга, этакая молочно-зеленая капля, скорее кленовая почка, чем кусочек цветного полистирола. Дернешь ее раз дзень, так мелодично, как в музыкальной шкатулке! — вспыхнет лампочка. Дернешь еще — опять звон! — лампочка гаснет. Когда выключатель заедает, приходится так играть минуты две, три. Я никогда не сержусь на неполадки в моей квартире. Они служат дополнительным источником неожиданных открытий.

И, конечно, кухня… Это моя лаборатория, мой алтарь, где я приношу жертвы богу чревоугодия. Кухня напоминает бассейн. В белоснежном кафеле стен тысячекратно отражен голубоватый шкаф, зеленый стол, сиреневые разводы занавесок. Синее пламя газовых горелок бесшумно лижет днища эмалированных кастрюль. Пахнет у меня на кухне так же, как в «Арагви» или «Астории», а может быть, и лучше. Нет этого угарного чада подгоревших шашлыков и пережаренного масла. Испарения, идущие от моих яств, тоньше, ароматнее. Они чем-то неуловимым напоминают приднепровскую степь, вечерний костер на берегу реки, когда запахи воды и трав соединяются в единый плотный, почти осязаемый поток воздуха, который пьешь без конца и не можешь остановиться.

Я люблю священнодействовать на кухне. У меня даже есть фартук. Я сделал его из белого халата. Это, конечно, мужской фартук, в нем нет женского кокетства, но и коварства в нем тоже нет.

Я люблю свою новую квартиру.

Оторванный кусок обоев напоминает мне лоскут человеческой кожи, снятый с живой ткани. Рана кричит, квартира больна, и я не могу пройти мимо. Я чиню и лечу в ней каждую щель, каждую царапинку. Мутные, запыленные окна как печальные глаза. Скорее тряпку, скорее мел — протереть тоскующие стекла, вернуть им блеск неба и свежесть белых облаков. Моя забота, мой уход вознаграждаются появлением чувства выполненного долга.

У меня есть отдельная квартира, и скоро она будет у всех.

Но хватит об этом. Хватит с меня моих собственных дел, они ведь далеко не так хороши, как мне бы этого хотелось.

Впрочем, кажется, сейчас мне грех жаловаться. Я кандидат наук, занимаю солидный пост, веду важную тему, мной довольны. Работа у меня интересная и нужная. В шутку иногда говорят, что у науки есть свой Молох, который должен поглотить всю продукцию научных работников. В моем представлении это странный и сильный всеядный зверь. Его именем разные ловкачи и неудачники гипнотизируют членов ученых советов. Ему на съедение предназначаются беспомощные диссертации, эрзац-предложения, изложенные в монографиях и статьях.

Предполагается, что этот бог науки обладает поистине абсолютным пищеварением и съедает все. Я же уверен, что научная макулатура не доходит до него в полном составе, большая часть ее теряется по дороге. И слава аллаху! Ибо трудно себе представить даже сверхъестественное существо, которое способно было бы переварить ту скучную, тягучую, как резина, научную информацию, что иногда встречается в наших институтах. Я, конечно, не говорю о жемчужинах изобретательства и бриллиантах научного предвидения. Они попадаются повсюду, и там, где я работаю, тоже.

Я сам звезд с неба не хватаю. Обо мне говорят — честный труженик. В науке и искусстве такое определение граничит с оскорблением. Он делает все, что может… Но, увы, как немного он может!

Собой я, конечно, недоволен. Но назовите мне человека, который в наше время был бы доволен собой. Самый самодовольный тип страдает от недостатка самодовольства. Всем всегда кажется, что они упустили какие-то возможности и где-то как-то недопроявили себя. Виновны в этом, конечно, не они сами, а окружающие.

Правда, я знаю, что за все происходящее со мной ответствен только я. Я один.

В институте я хожу с озабоченной физиономией. Все вокруг видят, как нелегко мне достается моя трехсотрублевая зарплата и насколько она ничтожна по сравнению с моими потенциальными возможностями…

Событие или события, о которых пойдет речь ниже, произошли в день зарплаты.

Я расписываюсь в ведомости. Не считая, сгребаю деньги. Бумажки шевелятся и сопротивляются, как только что выловленные креветки. Они не хотят попадать ко мне в карман. А напрасно. Им предстоит веселая жизнь. Вместо скучного лежания в банковских пачках они у меня очень быстро отправятся в трагикомическое путешествие по жизни.

Я люблю деньги. Нет, на книжке у меня ничтожная сумма. Я обожаю тратить деньги. Они для меня элементы возможностей, такие же, как свет московских фонарей, когда идешь поздно по улице. Конечно, ходить без света тоже можно, но это трудно и не так приятно. Деньги многозначны по своим возможностям, в этом их особенная прелесть. Ведь их можно превратить во что угодно, даже в счастье твоих близких. К сожалению, я лишен и близких, и далеких. Мама пока еще живет не со мной, а с женой мы разошлись. Не развелись — разошлись. Особой разницы здесь нет.

Только я вошел в лабораторию, как меня позвали к телефону. Последний раз я слышал и видел свою жену года полтора назад. Случайно встретились на улице Горького. С тех пор мы ограничивались корректной перепиской.

Голос жены поразил меня, как взрыв лабораторной установки, на создание которой ушли три года и четыре зарплаты. Я испытал удушье, сердцебиение, галлюцинации и, наконец, железобетонное равнодушие.

— Здравствуй, Александр, — сказала жена. — Я хотела бы с тобой поговорить. Ты можешь со мной встретиться?

Я молчал, облизывая небо шершавым и твердым, точно молодой огурец, языком.

— Зачем? — наконец выдавил я.

Она помолчала.

— Это трудно… сейчас объяснить, — протянула она, — но нам необходимо встретиться.

Голос ее звучал спокойно. Никакой ненавистной мне истеричности. Как будто это не она. А смысл ее слов был предельно ясным: тебе же хуже будет, если ты не согласишься…

Меня ей не запугать. Сейчас я стреляный воробей. Но… почему не произвести разведку боем? Я решился:

— Хорошо. Давай встретимся в парке, около пяти.

— Ладно. Там, где…

Она хотела сказать «обычно» и споткнулась. Я почувствовал острую режущую боль в левом боку и испугался. У меня уже давно не было приступа. Нельзя так волноваться, нельзя…

— …возле колеса обозрения? Да?

— Да.

Она повесила трубку, а я открыл ящик письменного стола, где был спрятан валидол. Сунул таблетку под язык и криво усмехнулся. Доконали-таки они тебя. В тридцать лет ты уже сосешь валидол, старик, а что будет в сорок, пятьдесят и выше? Лучше не думать.

И все же день был испорчен. День зарплаты, день свободы был убит голосом, от которого мое больное сердце вздрагивало, как мембрана в телефонной трубке.

Я ужасно волновался. Да, ужасно, потому что во мне жил и прыгал по всему телу какой-то нервный страх. И с этим ничего нельзя было поделать. Он прокрался в меня четыре года назад, и стоило мне с кем-нибудь из семейства моей жены переговорить или повстречаться, как страх оживал и начинал метаться во мне, будто ошалелый заяц.

Я закурил сигарету, пальцы мои дрожали. Затем я заметил, что наша лаборантка Зиночка бросает на меня любопытствующие взгляды из-под свежевыкрашенного частокола своих ресниц. Я вышел в коридор и выкурил еще одну сигарету.

Комбинация никотин — валидол действует на человека так же, как запуск мотора на автомашину, поставленную на глубокий тормоз. Меня прошиб пот, наступила слабость и временное облегчение.

Я не стал возвращаться в лабораторию и позвонил из вестибюля института:

— Зиночка, Марья Андреевна там?

— Нет, она вышла.

— Передайте, что я срочно уезжаю и завтра выйду во вторую смену. Вы поняли меня?

— Сейчас вас вызвали, а завтра вы в библиотеке.

— Совершенно верно. До свиданья.

До свиданья, Зиночка. До свиданья, умница. Светлая голова, золотое сердце, волшебные руки и толстый слой краски на нежной девичьей кожице. Дай бог тебе сегодня вечером отличного партнера на танцульках.

Не знаю уж, что меня так пришибло, но я еле волочил ноги. Я, казалось, и думать забыл о предстоящей встрече с женой и весь как-то окаменел. Мне было трудно дышать, ребра скрипели и двигались медленно, тяжело, будто заржавели.

Скованный, напряженный, точно в гипсе (только голова свободно вращается), я шагал по Нескучному саду. Людей было мало, почти никого из молодежи, лишь пенсионеры, рассевшись поодиночке, стеклянными глазами смотрели перед собой.

Я прошел по дорожке, усыпанной красным толченым кирпичом, вниз, туда, где виднелись серое одеяло Москвы-реки и новые светлые здания на Фрунзенской набережной.

Я шел по тем местам, где мы с ней проходили тысячу и больше раз и словно видел все впервые. Ровная, плотная, точно ковровый ворс, трава под деревьями и на лужайках была ослепительно зеленой, как будто ее только что выкрасили масляной краской. Меж стволов и веток висели похожие на клочья ваты облака. Спускаясь вниз, я заметил баржу. Она казалась неподвижной, от нее на воду падала глянцево-черная тень. На смоленом носу баржи цвели кружевные блики.

Из кафе «Дарьял» вырвался шашлычный запах и повис огромной прозрачной грушей. Чадный, душный запах шашлыка у меня почему-то очень прочно связан с гнилостным дыханием морского берега, грязными от бесконечного отрывания мидий пальцами, крупнокалиберной дробью дождя, порывами холодного ветра и какой-то удивительной бодростью во всем теле.

В Зеленом театре вечером должен был демонстрироваться итальянский фильм. У кондитерского киоска собрались женщины, на скамейке у пруда я заметил двух отличных девушек, лебеди были похожи на плохо выкормленных гусей, а утки казались неживыми, они застыли на воде, как чучела.

Ресторан «Кавказский» напоминал колхозную кузницу. Он дымился, как паровой котел перед взрывом. У его входа уже собралась небольшая толпа, которая оживленно комментировала поведение тех, кто сидел за столиками:

— Эти вторую бутылку заказывают. Долго просидят.

— А энтот шашлык ест — как доклад о любви и дружбе читает. С тоски помрешь.

Я сделал поворот, на меня коршуном упала тень большого колеса обозрения, и я увидел Веронику.

Она была в шерстяном, болотного цвета костюме, который мы покупали вместе с ней в универмаге «Москва». Прическу она изменила, темно-русые волосы с одного боку спускались почти до плеч, а левая сторона была зачесана и освобождала чистый выпуклый лоб, отчего казалось, что один глаз у нее больше, чем другой. Она выглядела бледной и усталой, взгляд напряженный, чужой.

Наталкиваясь на прохожих, я медленно двигался к ней навстречу.

— Здравствуй.

— Здравствуй.

Как давно мы не виделись! Боже мой, как долго мы не виделись!

— Я прямо из редакции, — сказала она с расстановкой. Она не смотрела мне в глаза. — Хочу есть. Пойдем куда-нибудь посидим.

Оказывается, я помнил ее голос, ее лицо, дрожание губ так, будто мы вчера расстались. Я думал, что забыл. Это меня потрясло, и я снова разволновался.

Ресторан лениво раскачивался в такт проходившим за окном речным трамваям. Это был плавучий ресторан. Мы сидели друг против друга и молчали. Тишина была нестерпимой и вязкой. Я несколько раз порывался что-то сказать, но так и не смог. У меня не было в голове ни одной самой завалященькой мысли, а в горле пересохло, как перед ответом на экзамене.

Она тоже молчала, закрыв глаза и часть лица руками. Волосы свесились, словно пролились на полиэтиленовую скатерть.

— Две рюмки коньяка, — сказала она подошедшей официантке.

Теперь я увидел, что глаза ее сильно блестят. Сейчас заплачет, подумал я. Но она не заплакала.

В полном молчании мы выпили коньяк, съели салат из помидоров и стали дожидаться второго блюда. Она достала из белой сумочки пачку болгарских сигарет и закурила.

— Будешь?

Я отказался. Я уже год как бросил курить и не считал, что нужно начинать все сначала.

— Ну, вот что, — сказала она, стряхивая пепел в тарелку из-под салата. — Я пришла тебе сказать, что ты можешь вернуться.

Я посмотрел на нее. Все же удивительный человек моя жена. Как бы я ее ни любил, сколько бы я ни тосковал по ней, стоило ей раскрыть рот и произнести несколько слов, чтобы я начинал вздрагивать от смутного чувства раздражения.

— Почему ты решила, что я готов это сделать?

— Я не знаю, что ты собираешься делать. Я знаю, что мой долг сказать тебе это. А ты уж сам решай.

— Это, конечно, для меня большая честь.

— Еще бы! После того, что ты натворил…

— …меня великодушно прощает и принимает в свое лоно здоровая советская семья?

— Да, мы прощаем тебя.

Она чуть охмелела и начала косить. Взгляд ее стал близоруким и растерянным. С моей точки зрения, это был запрещенный прием. Она же знала, как я умилялся и любил ее такую «косенькую» и беспомощную. Я окончательно разозлился.

— Тогда придется купить пять пар темных очков, — запинаясь, сказал я.

— Зачем? — искренне удивилась она.

— Одни — отцу семейства, другие — его супруге, третьи — шурину, четвертые — бывшей жене, пятые — мне. Словом, всем!

— Но зачем?

Я наклонился и через стол заглянул ей в лицо:

— А как же мы будем смотреть друг другу в глаза? После той грязи, которой мы друг друга поливали, нам, наверное, будет несколько неловко встречаться, а тем более жить в одной квартире?

Она посмотрела поверх меня, поверх всех голов, что возвышались над столиками в зале; она смотрела на белую деревянную стену сзади меня. Мне показалось, что она начала трезветь.

— Мало ли что бывает, — сказала она. — А потом, мы можем не жить там. Ведь ты сейчас…

Она не досказала. Но я понял. Они уже метят на мою новую квартиру. В мое тело воткнули сразу десяток иголок и начали откачивать кровь. Я чуть не задохнулся от ярости.

— Даже под страхом смертной казни я не вернусь к тебе и к твоим родителям!

Она взглянула на меня и торопливо погасила сигарету. Рука ее нервно скользила по пепельнице. Я не видел своего лица, я не знаю, каким оно было, но я видел его отражение на лице жены. Очевидно, оно было страшным.

— Не пойму, за что ты нас так возненавидел, — сказала она. Губы у нее дрожали, но она мужественно старалась смотреть мне прямо в глаза.

— Я был вашим рабом. А когда рабы любили хозяев? Я не дядя Том.

Я как-то сразу успокоился и решил выложить все, что я о них думаю. За эти месяцы я много передумал. У меня развилась и созрела целая теория насчет семейства моей женушки.

Но я не успел. Она положила пачку сигарет в сумочку и встала. Сделала несколько шагов вбок, глядя на меня, затем повернулась и пошла к выходу. Я смотрел ей вслед.

Официантка принесла два лангета, на мою и ее долю.

Она так и не съела свою порцию. Она ушла голодной.

Я заказал пива и съел оба лангета. Затем мне принесли еще коньяка, и я выпил его с черным кофе. Совершенно машинально я потребовал сигареты, и мне принесли «Друг», толстую, очень неудобную коробку, которая всегда оттопыривает карман.

Я расплатился и вышел.

Я был немного пьян, совсем немного, самую чуточку. В общем, я почти все соображал, но мои ощущения напоминали слоеный пирог. Полосы ясного мышления чередовались с какими-то темными провалами, когда я почти ничего не помнил.

И было мне очень обидно. До слез обидно. Я готов был заплакать от обиды…

В таком состоянии, я знаю по опыту, лучше всего идти. Не останавливаясь, не задерживаясь, идти и идти, пока не перестанешь узнавать улицы, район, где находишься, и наконец Москва станет не Москвой, знакомой до последней трещины в асфальте, а таинственным незнакомым городом, в котором все интересно, все неразгаданно.

Вот троллейбус. Как он прекрасен! Я люблю троллейбус. Его окна разбиты на темные осколки оранжевыми буквами рекламы, рекомендующей питаться мороженым. В осколках я вижу, как беззвучно открываются рты, должно быть, льется мелодичная речь, произносятся слова высокого смысла. Определенно там говорят не на земном языке.

Мир преображен. Тот, обыденный, реальный, уполз от меня на четвереньках. Вместо него передо мною страна загадок.

Я один, для всех чужой и неизвестный, иду по городу.

Вот парень, красивый парень. Он сам не знает, до чего он хорош в темных узких брюках и толстом свитере с широким воротником, откуда, как на колонне, возносится гордая голова. Этот парень бежит, почти парит в воздухе, он торопится к автобусу и вдруг стал, будто врос, и ждет хрупкую, улыбающуюся подругу. Она машет рукой; жест легкий и нежный, словно взмах крыла, глубоко трогает меня, и мне вновь хочется плакать, на этот раз уже от сладкой грусти. Обида уходит, она сменяется ожиданием и предчувствием чего-то необычайного, какой-то светлой неожиданности.

Я слышу, как тормозит зазевавшийся таксист, точно по асфальту протащили огромный каток, обернутый наждачной бумагой, в ноздри бьет бензиновый недогар, большая фигура большого поэта с непреклонным чубом заволакивается сизым дымом, в смрадном облаке судорожно мигает красный глазок стоп-сигнала.

Возле овощного ларька столпились люди, свет на них падает снизу, и ящики с апельсинами накрыли черные великаны теней. Тени шевелятся, как гигантские раки, и напоминают о юге, жарком и томном лете.

Откуда-то пахнуло грозой, и я не сразу понял, что оказался в том месте, где трамвай делает поворот; колеса его скрежещут по серебряным рельсам, а дуга, напоминающая фантастическую птичью лапу, жадно царапает черные провода.

Здесь я увидел девушку. Она прошла мимо меня, лицо ее надвинулось, как изображение в стереокино, и сразу же ушло в сторону. Оно было ровного золотистого абрикосового цвета и казалось вырезанным из бумаги.

Я почувствовал, насколько она нужна мне, и бросился за ней. Я долго уговаривал ее, и было уже поздно, когда мы поехали ко мне. По дороге я взял в гастрономе коньяк, торт и фрукты. Надя сидела молча. Я придерживал покупки на коленях одной рукой, во второй — дымилась сигарета. Мне никак не удавалось донести до окна автомобиля пепел: он рассыпался под порывами ветра.

Я тоже молчал. Я очень устал после двухчасового словесного сражения с этой девушкой. Мне удалось уговорить ее, но победа меня не радовала. Слишком значительны затраченные усилия, слишком ничтожен результат. Я начал трезветь, и в этом была опасность. Мы ехали ко мне на квартиру, куда еще не ступала нога женщины, за исключением врачей и уборщиц, и это меня тревожило. Я не знал, как все получится. Чудеса начались с первого шага. Входная дверь не открывалась. Это было тем более поразительно, что я всего лишь три дня назад смазал и проверил замок, который и так работал безупречно. Я беспомощно дергал туда-сюда ключ, поворачивал его вправо, влево, но все безрезультатно. Дверь оставалась закрытой. Надя, молча наблюдавшая за этой мимической сценой, сказала:

— Эх ты, хозяин! Дай-ка мне, — и сразу открыла.

Мы вошли в коридор, освещенный грушевидным плафоном, причем я моментально умудрился оборвать серьгу выключателя.

Надя сняла плащ и прошла в комнату.

— Садись, — сказал я. — Вот пластинки и радиола, а там магнитофон и пленки. Есть интересные записи. Можешь послушать.

— А ты что будешь делать?

— Я приготовлю закуску.

— Я тебе помогу.

— Спасибо, я сам.

Мне не хотелось, чтобы она бродила по всей квартире. Я пошел на кухню. В холодильнике были яйца, помидоры и две коробки с сардинами. Я решил сделать яичницу. Мне пришлось очень туго. Сковородка, которую я доставал с полки, выскользнула из рук и отбила пальцы на правой ноге. Ругаясь, я прыгал на одной ноге, пока боль не утихла.

Я поставил сковородку на огонь и занялся сооружением салата. Из комнаты доносилась тихая, убаюкивающая музыка; очевидно, Надя выцарапала какой-то блюз. Помидоры приобрели свойства живых существ. Чем-то они напоминали кальмаров, осьминогов и каракатиц, вместе взятых. Выстрелив в меня красной реактивной струйкой, насыщенной желтыми икринками, они уносились прочь со стола в поисках более надежных рук. Оголенная, бесстыжая луковица отправилась вслед за ними. Я ползал по полу, пытаясь собрать составные части салата. Газовая плита несколько раз ударила меня по голове, острый угол кухонного стола пнул меня в бок, а банка с солью нарочно упала и рассыпалась как раз там, где стояли сахарница, масленка, чайница и еще что-то. Мне пришлось извлекать все эти предметы из-под снежных заносов соли. Когда я попытался открыть сардины, они плюнули мне в глаза масляным рассолом, и часть его попала на мою белую рубаху.

И тогда я понял: квартира ревновала меня к абрикосоволикой девушке. Я понял и расхохотался. Мне сразу стало легче. Через пятнадцать минут яичница была готова.

Я смотрел, как на сковороде вздуваются четыре желтых глаза, и стряхивал соль с лезвия ножа, блистающего, точно река в солнечный полдень. В кухне пахло детством и Украиной.

В соседней комнате звучал негромкий разговор. С кем это она разговаривает? Потом я понял, что это не Надя. Голос женщины был слишком знаком мне. Слишком знаком. Я выключил газ и пошел в комнату. Надя стояла ко мне спиной, опершись локтями о стол. Магнитофон потихоньку раскручивал давно известный мне диалог:

— Ну говори, что же ты молчишь? — Голос жены, нетерпеливый и как будто счастливый голос…

Лента тихо шуршит, наматываясь на бобины.

Я чувствую сильный прилив усталости. Мне как-то сразу становится все равно. Действительно, денек был у меня не из легких. Надя перематывает пленку и осторожно снимает ее с магнитофона. Некоторое время она рассматривает меня, затем подбирает брошенный мной фартук и идет на кухню. Я сижу и, закрыв лицо рукой, курю одну за другой сигареты «Друг». Они самодовольные и толстые, как сардельки. Надя приносит глазунью, помидоры, хлеб. Она накрывает стол, посредине водружается бутылка коньяка.

— На, выпей. — Она протягивает мне полную до краев рюмку.

Я с жадностью глотаю маслянистую обтекаемую пулю алкоголя. Надя садится рядом. Мы молчим, и я наливаю себе еще. Надя, конечно, курит, и это ей страшно не идет.

— Ты часто слушаешь эту пленку?

— Я слушаю ее очень часто… почти каждый день. Прихожу с работы, включаю и слушаю. Это все, что мне осталось на долгие годы, до самой старости.

— Но почему? — кричит она.

Почему? Почему? Почему?

Мысли мои сталкиваются и разлетаются, будто бильярдные шары. Как ответить, как ответить, да и можно ли ответить? Что я могу ответить на вопрос, который стал привычным, как чистка зубов по утрам, как автобусный билет. И все же я хочу ответить, я не могу молчать, меня душит гнев.

— Потому что я не могу так жить, Надя. Потому что действительно не хлебом единым жив человек… Я попал к людям-потребленцам. Они давно ничего не создают, они только потребляют. Николай Александрович милейший человек, великий дока по части рыболовства, охоты и преферанса. Его жена, Алевтина Петровна, очаровательная… Их дочь, моя любезнейшая супруга… Как бы тебе это сказать, чтобы ты почувствовала… не поняла — ты и так все понимаешь, — но содрогнулась от унижения, когда Твой единственный костюм распинается на кресте снисходительного презрения, когда твоя месячная зарплата небрежно швыряется в тот ящик, где лежат деньги на самые мелкие расходы, когда каждый кусок, съеденный тобой, учтен и доложен кому следует, когда обидам нет числа и слово «ничтожество» написано на всех стенах шестикомнатной квартиры, и написано специально для тебя…

— Хватит, хватит!

— Нет, погоди. Эти паразиты оценивают человека нашим советским рублем, и это у них здорово получается. Ведь рассуждение у них элементарно, и его трудно опровергнуть. Они говорят, они уверенно рассуждают, я на первый взгляд правильно рассуждают. Наше общество справедливо, говорят они, по своей сути, и лучшие люди (те, кто лучше работает) хорошо получают. Значит, между хорошим и богатым можно с определенной уверенностью ставить знак равенства. Понимаешь, какая подлость? Николай Александрович имеет заслуги, а ты на своем заводе (я тогда как раз на витаминном заводе работал) добейся таких же заслуг и будешь получать, будешь уважаем и почитаем. Они забывают, что мне сразу после института никто не может платить сумму, даже отдаленно соизмеримую с его пенсией. И так далее" О, эти потребители, разве их можно насытить? Им только давай, давай, давай… А что они? Они дали кому-нибудь что-нибудь?.. Страшно, Надя, жить в семье потребленцев. Ты отдаешь свой труд, свою душу, свою энергию, жизнь, а взамен — ничего. Пустота. Вакуум. Из тебя сосут все, что могут, а взамен ты не можешь ничего получить. Очень просто: у них самих ничего нет, это глотки, они обречены своей природой, перерожденной природой паразитов, на внутреннюю пустоту!

Я передохнул, собираясь с мыслями. Надя сидела, опустив лицо на руки, и молчала. Гнев оставил меня, мысли текли ровнее, плавно.

— Они опустошили меня, на моих глазах убили самое святое, что есть в человеке, — его веру в другого человека… Ну, да хватит. Я знаю одно: мы враги, мы враги до конца. Ты это понимаешь?

— Не знаю. — Ответ шелестит в тишине, так ветер гонит перед грозой листья, сухие пыльные листья с цементными прожилками. — Не знаю. Кажется, ты несправедлив. По-моему, ты очень несправедлив. Ты озлился и…

Наступает молчание. Надя встает.

— Я ухожу, — говорит она.

Я смотрю на нее, нелепый и ошеломленный.

— Но почему? — вырывается у меня беспомощный вопрос.

Она поворачивается к окну.

— Ты еще любишь жену. И это главное. А на все остальное можно наплевать. А я…

Она запнулась, затем рывком преодолела препятствие:

— Я просто не нужна тебе. Прощай, желаю вам помириться.

Она наклоняется и целует меня. Ее поцелуй, пахнущий парфюмерным отделом ГУМа, приходится в область, отведенную для близких родственников, где-то между краем глаза и ноздрей.

В дверях она задерживается и смотрит на меня. Колебание, будто порыв ветра на зеркале пруда, морщит абрикосовую кожу ее лица.

— Ты только… держи себя в руках.

Это не совет, даже не предостережение, это предчувствие. Но какое мне до них дело? Призраки и тени, они скользят по моей душе, не оставляя следа. Хватит с меня их, довольно!

Я захлопываю дверь и остаюсь один. Я с ненавистью оглядываюсь по сторонам, злоба накатывает на меня. Я царапаю обои, пинаю стул и прохожу в комнату.

Какое заблуждение! Как все это мало похоже на райский уголок! Квартира кажется мне тюремной камерой. Потолки валятся на голову, омерзительные зеленые обои ассоциируются в чем-то с грудой гниющих овощей. Эти желтые скользкие пятна… бр-р…

Теперь нужно расправиться с магнитофоном. Я вставляю пленку с голосом жены, стираю запись.

Все. Теперь все кончено. Я остался один. Глухое, плотное одиночество охватывает меня, как речной ил. Я тону в одиночестве, но мне не страшно.

— Ни с кем, — говорю я громко.

Голос срывается, а квартира молчит. Она присмирела и больше не сует свой нос в мои дела. Она знает, что я могу ударить.

— Никого, — уверенней повторяю я.

Молчание.

— Нигде и никогда.

Молчание.

Я ложусь спать спокойный и умиротворенный. Я сделал все, что мог. Я сплю крепко и глубоко. Мое дыхание ровно и мощно, как движения гребцов на академической восьмерке. Я вижу себя со стороны, и мне нравится моя манера спать.

Среди ночи меня будит какой-то шум. Я просыпаюсь. Стучат. Стучат в мою дверь. Стук отчетливый, явственный и сильный. Вздрагивает рюмка, лежащая на боку в тарелке. Я шарю в поисках выключателя, зажигаю торшер. Оказывается, я не поставил себе домашних туфель, поэтому сую ноги в холодные микропорки. Стук продолжается.

— Сейчас, сейчас, — бормочу я. Голос мой глухой и не выходит из пределов комнаты.

Я выбегаю в коридор и с раздражением замечаю вслух, что, дескать, можно бы воспользоваться электрическим звонком, а не тарабанить так отчаянно среди ночи в двери.

— Разбудите соседей, скандалу не оберешься! — ворчу я и сбрасываю цепочку с дверей.

Щелкает замок, и я выхожу на залитую светом лестничную площадку.

Там пусто. Никого нет. Площадка безжизненна, как лицо мертвеца. Никого нет. В ушах у меня стреляет и рвется на осколки тишина. Я пожимаю плечами и, оставив дверь открытой, спускаюсь по лестнице вниз.

Никого. И на улице, и в подъезде тоже никого. И вообще никого. Город спит, не видно ни одной человеческой фигуры. Я возвращаюсь, и все повторяется, как в фильме, пущенном наоборот. Запирается дверь, накидывается цепочка, гаснет свет в коридоре, снимаются микропорки, я выключаю торшер и, натянув одеяло на голову, засыпаю.

Только я смыкаю веки, как меня сбрасывает с тахты отчаянный стук в дверь. Снова стучат, и как стучат! Все панели дома ходят ходуном. Сейчас начнет сыпаться штукатурка, сейчас треснут углы, черными зигзагами побегут щели по стенам.

Стучат в мою дверь. Это очевидно. Снова дрожит рюмка в тарелке, к ней присоединилась пробка графина. Она вытренькивает — дзинь, дзинь! — так жалобно, словно просит о пощаде.

Я застыл, окоченел. Мои ноги в железных микропорках, сердце в стальных тисках, оно бьется как сумасшедшее, готовое выпрыгнуть. Я не включаю света, я жду. Стук усиливается, я чувствую, что задыхаюсь.

Я иду по темному коридору и с ужасом смотрю на дверь. Она дрожит от сильных ударов, она содрогается, как лист под ураганным ветром, световая окантовка там, где дверь неплотно прилегает к раме, становится то шире, то уже, в такт ударам. Со стенок, шурша, осыпаются пыль и известка. Я слышу, как куски стены скользят под обоями, будто под змеиной шкурой.

— Сейчас, сейчас, — шепчу я твердыми, как высохшая глина, губами. Зажмурившись, распахиваю дверь.

Свет и тишина на миг ослепляют меня.

Никого нет. Никого нет. Никого нет.

Я беззвучно плачу, глядя на пустую, безлюдную площадку. На меня хмуро смотрят обитые кожей темные двери соседей.

Что же это? За что?

Я возвращаюсь, закрываю двери. Цепочки я уже не набрасываю. В полной темноте я сажусь на тахту и сжимаюсь в комок. Я жду.

Я жду, когда снова раздастся стук в моем мозгу.

АРТУР С ЗОЛОТЫМИ КОРОНКАМИ

Второв отложил листки бумаги в сторону, посмотрел в лицо доктору. Тот улыбался, не разжимая губ. Он протянул Второву галстук:

— Вы так торопились познакомиться с реакцией «Нельсона», что позабыли надеть эту существенную деталь мужского туалета.

— Это чудовищно! — сказал Второв.

— Возможно, но ведь все правда, не так ли?

Второв покачал головой и сказал:

— Нет! Это не правда. Фактическая сторона изображена относительно правильно. Но об этом я сам ему рассказал, вернее, ответил. Он оказался неплохим психиатром. Куча каверзных вопросов, которые выворачивают человека наизнанку. Но общее настроение, мои чувства, мои мысли… Это ложь, ошибка! Я так не чувствую, не думаю! Этот человек хотя и похож на меня, но он — не я. У него чужая психология. И несвойственная мне обостренная чувствительность.

Доктор внимательно наблюдал за ним.

— А может быть, вы все же ощущаете нечто подобное?

Второв не ответил.

— Вам не нравится созданный машиной образ? Вы не хотите быть таким, но, к сожалению…

Две-три секунды молчания. Второв ждал.

— …вы такой есть на самом деле. В машину нужно верить, у нее в памяти тысячелетний эмоциональный и логический опыт не только человечества, но и всей живой материи.

Второв не торопясь стал повязывать галстук. Лицо его было спокойно.

— И вы по-прежнему считаете, — продолжал доктор, подойдя вплотную, что нельзя создать машину эволюции?

— Что еще за машина эволюции?

— "Нельсон", с его колоссальной фактической и ассоциативной памятью, со стендами, где исследуется природа отдельных биохимических процессов, с его задачей предсказания нового человека, — это и есть машина эволюции!

— А, — откликнулся Второв. — Это вы его назвали машиной эволюции?

— Мы его так назвали, а вы на собственном опыте убедились в его интеллектуальной силе, не правда ли? Весь ваш внутренний мир был сконструирован машиной за несколько минут. Это мир сложного интеллигентного человека. В несколько минут! И, хотя вы отрицаете, я чувствую, что машина права. Признайтесь, у вас была магнитофонная запись голоса жены?

— Ну, была.

— Вы хоть слово о ней говорили машине?

— Нет… пожалуй, нет. Говорил о существовании магнитофона.

Доктор улыбнулся, повалился в кресло и торжественно задымил.

— Эксперимент, что и говорить, впечатляющий, — негромко сказал Второв, — но я не особенно разбираюсь в электронике, поэтому для меня многое непонятно. Например, как перерабатывает машина информацию о частоте дыхания, пульса и тому подобное. Конечно, поразительно, что машина способна проникать в глубины мыслей и чувств на основе такой, казалось бы, заурядной информации, как вопросы-ответы, потоотделение, размер зрачков и температура кожи. Тем не менее человек, писатель например, тоже конструирует душевный мир героя, исходя из опыта и визуальных наблюдений. И здорово получается, как вам известно. Однако все это не может служить основанием для того, чтобы считать «Нельсона» машиной, работающей над улучшением рода человеческого. Я просто не верю во всю эту затею. Машину можно послушать, но и только. Частное мнение, ценность которого определяется его содержанием, не более. Не делайте из машины кумира. Она всего лишь помощник человека. А решать — человеку. У вас модель мира заслоняет сам мир.

— Что об этом говорить, мистер Второв! — Доктор вскочил. — Мы не рабы «Нельсона». Совсем наоборот. Но меня огорчает ваше неверие. Мне хотелось заинтересовать вас нашей главной идеей.

— Что ж, считайте, вы добились своего, — улыбнулся Второв.

— Но не совсем так, как нам бы этого хотелось. Я вижу, вы не загорелись. Вас не вдохновили блестящие перспективы этой работы.

— Нет, почему же? Все увиденное и услышанное мной достаточно интересно.

— Вы не так говорите, дорогой Алек, я не слышу энтузиазма в вашем голосе.

— Что поделаешь, — рассмеялся Второв. — Возможно, мы живем на свете, чтобы разочаровывать друг друга.

Доктор вежливо улыбнулся. Они замолчали. Второв собрал листки, на которых «Нельсон» излагал свои впечатления от знакомства с молодым советским ученым. Машина отпечатала их на русском языке. Ничего удивительного в этом не было.

— Если вы не возражаете, я возьму их с собой, — нерешительно сказал Второв.

— Пожалуйста. Только покажите это Джону.

— Да, где же Кроуфорд? Мы с вами весьма интересно проводим время, но… уже поздно.

— Не беспокойтесь, он нас разыщет. Как только кончит, появится у меня. Он всегда сюда приходит. Кстати, могу продемонстрировать вам еще кое-что, некий результат наших усилий. Качество человека будущего, которое существует уже сейчас. К сожалению, я плохо владею русским языком, но это, надеюсь, лишь усилит эффект… Вы посидите немного, а я кое-что напишу.

Он схватил карандаш и стал старательно выводить русские буквы.

Прошло не меньше часа, пока он был занят этим странным делом. Потом удовлетворенно откинулся на спинку кресла и улыбнулся.

— Возьмите это, — сказал он, протягивая Второву исписанные листы.

"У меня теперь есть отдельная квартира в новом районе Москвы…"

Что это? Второв стал лихорадочно сличать записи доктора с машинописным текстом «Нельсона». Сомнений быть не могло. Слово в слово! Буковка в буковку. Совершенно непостижимо!

Наступило тягостное молчание. Говорить Второву не хотелось, да и не о чем было ему говорить. Он уже четко представлял уровень проблем, решаемых Кроуфордом. Еще один безумный поиск. Дай бог ему удачи, конечно. Но во всем этом есть что-то патологическое. Второв был слишком здоровый, слишком трезвый и нормальный человек, чтобы разделять восторги по поводу таких сумасшедших затей.

Доктор что-то обдумывал, покусывая золотыми клыками короткую трубку. Второв с отвращением принюхивался к запаху ароматического дыма.

"В этом табаке может содержаться наркотик, который заставил меня болтать во время разговора с «Нельсоном», — внезапно подумал Второв.

— Хотите посмотреть еще один документ, созданный машиной? — вдруг спросил доктор.

— Давайте, — неохотно отозвался Второв. — А что там?

— После того как машина сформулировала задачу о сверхинтеллекте, я поставил перед ней вопрос о возможных путях бессмертия индивидуума. Мой эксперимент проводился в тех же условиях, что и ваш. Я сидел в том же боксе. И вот какой притчей мне ответил «Нельсон».

Доктор положил перед Второвым несколько листков. На этот раз на английском языке.

"…Джон, как всегда, был флегматично спокоен. В его глазах отражались стол, бутылки и обидное равнодушие ко всему на свете. Но я знал, что под его невозмутимой внешностью сейчас, как и всегда, бурлит бешеная страсть коллекционера и искателя.

Джон жаждал необычного. Он коллекционировал неожиданности, ошибки, промахи, удивительные случаи и небывалые факты. Он собирал и изучал все, что ошарашивает и потрясает воображение и чувства. В его руках были зажаты концы неведомой паутины, в которой билась невероятность. Его всегда обуревали сногсшибательные находки и новости, но он не всегда мог с ними сладить. В таких случаях он вызывал меня. Так было и сегодня.

Мы немножко помолчали, разглядывая кольца дыма, поднимавшиеся к потолку, где висела обильно украшенная стекляшками люстра. Потом Джон сказал:

— Артур, ты знаешь, я, кажется, нашел его…

— Короля?

— Ага.

Джон давно мечтал о центральной находке для своей коллекции редкостей, но до сих пор это ему не удавалось. И вот он говорит, что нашел его…

— Что же это такое?

— Он сейчас придет сюда…

Я был разочарован. Значит, это человек. Плохо, так как в людях, как мне казалось, нелегко найти что-либо из ряда вон выходящее. Все люди очень похожи.

— Ученый?

— Нет.

Тем хуже. Самая новая и ошеломляющая информация у тех, кто впереди. А человек как таковой… Я представил себе, как по темной, плохо освещенной улице, над которой висит глухое, беззвездное небо, идет человек. Он шагает по твердому асфальту, сунув руки в карманы, обычный пешеход обычного города. Он проходит по тем местам, где уже проходили миллионы и еще пройдут миллиарды. Вечный пешеход вечного мира…

Что несут на себе его согнутые плечи, какие слова застыли на его языке, какие мысли, готовые вспорхнуть, затаились в складках его мозга?..

Джон надеется, что ты удивишь и заворожишь нас новым всплеском неведомого. Посмотрим…

Он родился из моего внутреннего взгляда, и, прежде чем я успел что-то сказать, он уже сидел рядом с нами и пил из рюмки наш коньяк.

Внешность у него была… Я не могу описать его внешность, мне иногда кажется, что ее у него вообще-то не было. Вернее, было у него то, что мы привыкли называть внешностью, но в ней было больше от меня и от Джона, чем от него самого. Я думаю, что уже потом мы просто придумали эту внешность.

Конечно, это был безумец. Я сразу понял, что имею дело с сумасшедшим. Удивительно, что Джону не пришла в голову та же мысль. Стоило только взглянуть в его черные, горящие глаза… Хотя нет, глаза у него были синие, глубокого морского оттенка, или… нет, они были бесцветные. Белые круги с темными точками зрачков. Очень страшно. А может быть, у него и вовсе не было глаз. Одним словом, я говорю, что потом мы с Джоном уже многое напридумывали. И глаза, и прочее.

Так вот, пока он пил горячий кофе, я понял, что Джон влип в грязную историю. Конечно, это очень страшный человек. Он ненормален, ясное дело. И вдруг этот субъект, которого Джон называл не по имени, а только «вы», поворачивается ко мне и говорит:

— Все это правильно. Я действительно безумец, но форма моего сумасшествия, как мне кажется, представляет большой интерес для науки.

Внезапно я заметил, что во время нашего коротенького разговора ни он, ни я не открыли рта. А Джон даже не смотрит в нашу сторону. Мне стало так жутко, что ноги похолодели. Я откашлялся и говорю:

— А в чем же, простите, эти странности?

Он улыбнулся беззаботно и пленительно, показав мне свои золотые зубы.

— Давайте я вам все расскажу по порядку, а вы уж сами будете решать.

Я привожу его рассказ почти дословно, если только можно сказать что-нибудь дословно об этом типе.

— Видите ли, — промолвил он, — мое безумие, хотя я его безумием не считаю, нисколько не похоже на поведение тех психов, которые отсиживаются в больницах. Разница между нами очень простая.

Я посмотрел на Джона. Тот слушал молча, с интересом, но, как обычно, чуть индифферентно.

— У обычных психопатов, — продолжал незнакомец, — искажено отображение реального мира. В их мозгу запечатлена изуродованная картина действительности, поэтому они все время попадают впросак. Со мной в этом отношении все в порядке. Я вижу мир таким, как он есть, очень верно и очень точно. Поэтому я не сижу в сумасшедшем доме. Но со мной происходит другое, и я скорее уголовная личность, опасная для общества и государства, чем психический больной.

Он отхлебнул черный напиток и продолжал:

— Я не ведаю, что творю. Иногда это бывают совершенно сказочные вещи. А иногда, наоборот, безумно глупые.

Впервые это случилось в детстве. Мы с приятелями катались в лодке на реке. Я тогда не умел плавать, а в нашей компании попался один подлый и трусливый парень. Он перевернул лодку и, когда я стал тонуть, бросился прочь. Остальные поддались панике и поплыли в разные стороны. Я остался один, и дело мое было плохо — мы находились посредине реки. Внезапно что-то произошло, и я лег на волны. Они показались мне твердыми и ребристыми, как засохшая грязь проселочной дороги. Я лежал очень долго, пока эти идиоты не подогнали ко мне лодку…

Потом наступил перерыв. Прошло около двадцати пяти лет, когда Оно вновь повторилось. Правда, далеко не в такой спасительной форме. Была война. Однажды по сигналу военной тревоги нам пришлось выбегать из большого здания казармы. И вдруг я почувствовал, что не могу пройти в широко открытые двери. Передо мной мелькали спины, ранцы и автоматы моих товарищей, а я стоял и смотрел и знал, что мне нельзя пройти через эти двери. Капитан рявкнул: "Давай! Чего стал?!" Я побежал и… с размаху наскочил на какую-то невидимую преграду. Мне показалось, что там была стеклянная стена. Даже звон пошел, как будто ударили по фарфоровой тарелке. Я в кровь разбил лицо и больно ударился грудью. Когда капитан увидел, как я расквасился, он махнул рукой и выбежал. А я остался один в здании. Я пытался пролезть в окна, но они были такими же непроницаемыми для меня. Рухнула бомба, угодила в казарму и погребла меня. Я получил серьезную контузию и провалялся до конца войны в госпитале. А после войны мир вокруг меня совершенно перевернулся. Я никогда не был уверен в том, что со мной произойдет. Главное, что я все воспринимаю очень нормально. Никаких логических заскоков, никаких галлюцинаций, видений. Все в полном порядке — и зрение, и слух, и рефлексы. Но стоит мне начать что-либо делать… Сплошные чудеса и… анекдоты. Ни за что нельзя ручаться. Минутами я обладаю высшим могуществом. Но я никогда не знаю, когда Оно ко мне придет, в какой форме Оно будет и надолго ли во мне сохранится. Порой я бываю слаб, как ребенок. Самое настоящее безумие, когда… Да, вот так, — сказал он, помолчав, — и все же мне порой кажется, что я в какой-то мере сам как-то руковожу этими чудесами. Нет, нет, конечно, я никогда не знаю, что будет, и не знаю, чем все кончится и за какой срок, но все же… Есть какой-то миг, совсем короткий, буквально секунды, когда как будто молния тебя ударит и ты уже знаешь, что сейчас начнется… И знаешь, как все пойдет. Да что говорить! — вдруг вскричал он. — Ведь вы мне все равно не верите?

Я опять ощутил жуткое чувство падения с большой высоты.

— Вот ему, — он кивнул на Джона, — я уже как-то показал, что я могу. Теперь он верит, что я самый оригинальный человек на земле. А вы, Артур, как?..

— Что делать? — улыбнулся я. — Научный работник не может верить словам, ему нужен эксперимент.

— Хорошо. — Он как-то странно посмотрел на меня. — Я согласен.

— Но вы же сами говорили, что не знаете, когда это найдет на вас. Как же мы…

— Давайте собираться у меня каждый вечер, пока он не сможет что-нибудь показать, — вмешался Джон.

— Идет.

Мы стали прощаться с Джоном. Он вывел нас на лестничную площадку и сказал:

— Завтра в восемь у меня.

Мы вышли на ярко освещенный проспект, по которому пробегали машины. Незнакомец поднял воротник и шел, задумчиво покашливая. У перекрестка он глухо сказал:

— Мне направо. До свиданья, Артур.

Я пошел прямо по проспекту, раздумывая о сегодняшнем вечере. Ничто не подтверждало, что Джон действительно сделал ценную находку для своей коллекции редкостей. Вряд ли этот человек годится в короли. В нем есть что-то, но пока это сплошной детский лепет… Ни одного факта, какие-то сказки, намеки… Ерунда. Но, с другой стороны, Джон не такой человек, чтобы его можно было удивить новой формой сумасшествия. Нужно будет завтра утром позвонить ему, узнать, что мог показать ему этот человек.

Вдруг я услышал за спиной быстрые шаги. Я обернулся и чуть не упал. Там стоял он.

— Погоди! — Глаза его горели, губы дрожали от возбуждения.

Он протянул руку, и моя ладонь прилипла к ней. И, хотя наши пальцы были разжаты, я не мог оторвать своей руки.

— Зачем откладывать? — шептал он. — Зачем откладывать? Ты увидишь сейчас, как это бывает, как оно случается!

Не выпуская моей руки, он корчился в конвульсиях, лицо его помертвело.

— Я вот что сделаю… я вот что сделаю. Ты поверишь, на всю жизнь поверишь, всегда будешь помнить…

Ужас и отвращение наполняли меня. Но я не мог сдвинуться с места. Мои ноги, словно приваренные невидимым сварочным швом к асфальту, не двигались.

Все происходило так быстро, что я успевал только воспринимать события, не осмысливая их.

Внезапно он выбросил левую руку, и она вонзилась мне в грудь. Постепенно рука погружалась все глубже и глубже, я уже видел совсем близко перед своим лицом его бешеный взгляд, оскаленные зубы, ощущал горячее дыхание.

— Я войду в тебя, я буду всегда в тебе, — шептал он, — тогда ты поверишь в меня…

Я почувствовал, что его туловище на какой-то миг прилипло к моему телу и… исчезло. Боль, резкая, неистовая боль пронзила меня. Я крикнул и побежал…"

— Странный рассказец, — сказал Второв, откладывая записки в сторону. Ваш вычислительный центр не по праву носит свое имя. «Нельсон» ему не подходит. Лучше было бы "Эдгар По" или на крайний случай «Хемингуэй». Он у вас не вычисляет, а сочиняет.

— Вы полагаете? А мне ответ кажется предельно ясным. Речь идет о перевоплощениях, которые так обычны в сказаниях древних. Первые представления о молекулярной транспортировке связаны с теорией теософов. Бессмертие индивидуума начнется тогда, когда будут созданы молекулярные копии. Их можно будет передавать от человека к животным.

— Простите, — Второв резко встал, — это очень интересно, но мне действительно пора идти.

— Ну, если так, — разочарованно сказал доктор, — я сейчас позвоню Джону. Он зайдет за вами.

Второв наблюдал за стариком. Сейчас было ясно, что доктор очень стар. Что-то в нем приковывало внимание Второва. Какая-то деталь, такая обычная и в то же время чем-то неприятная и неожиданная.

"Зубы. У него золотые зубы, — подумал Второв. — Мало ли у кого золотые зубы!"

Дверь в каюту широко распахнулась, и вошел Кроуфорд.

— Вот вы где! А я вас ищу. — Кроуфорд был грязен и весел. — Он вам еще не вывихнул мозги своими теориями?

Второв покачал головой. Нет, нет, ему было очень интересно и полезно побеседовать с доктором.

— Ну и хорошо. Простите, что я вас столь негостеприимно покинул. Но теперь, поскольку я освободился, мы можем продолжить наш разговор, сказал Джон. — Итак, мы как будто остановились…

"Опять разговор?" — с ужасом подумал Второв и, попрощавшись со стариком, пошел к выходу. Кроуфорд закрыл дверь, бросив на прощанье:

— До свиданья, Артур.

Второв чуть не подпрыгнул. "Артур?! И золотые зубы? Артур и золотые зубы…"

В каюте Кроуфорда все оставалось на местах. Недопитый джин и банки с грейпфрутовым соком, неначатая бутылка виски, пепельница, полная окурков…

Кроуфорд торопливо опрокинул рюмку, Второв выпил немножко сока и встал.

— Что у вас там приключилось, Джон? К чему были эти скафандры и прочее?

— По чьему-то недосмотру разбежались радиоактивные крысы. Каждая живой источник в семьдесят рад! Понимаете, что это такое?

Второв кивнул. Потом спросил:

— Переловили?

— Не всех, — ответил Кроуфорд. — Пришлось пустить в отсеки веселящий газ из баллонов. Сейчас помещения дезактивируются. Опасность была грозная!

Второв подошел к Кроуфорду, заглянул ему в лицо.

— Скажите, Джон, была ли у вас по отношению ко мне еще какая-либо цель, кроме простого обмена научной информацией? — внезапно спросил он.

Кроуфорд слегка смутился.

— Да, была. — Он взглянул прямо в глаза Второву. — Я собирался предложить вам остаться здесь и работать со мной. Мне нужны талантливые, честные работники. Но, очевидно, именно поэтому, как я понял, вы бы никогда не согласились. И я не стал предлагать.

— Правильно сделали, — сказал Второв. — И еще вопрос. Вот то знакомство с жизнью вашего общества, которое мы предприняли совместно с вами, оно шло как этап совращения или возникло случайно?

— Это была моя импровизация. Скажу вам еще, Алек! Так, по крайней мере, будет честно. Но это строго между нами… Мне… как бы это точнее выразиться… намекнули сделать вам такое предложение. Именно намекнули! Не прямо, не грубо, но дали понять…

— Спасибо вам, Джон. Откровенность — лучший подарок. И последний вопрос. Этот доктор, он… что? Он не совсем…

— …нормальный? Да он просто псих! Я его держу как наблюдателя. Ведь никто не хочет жить внизу с нашими зверюшками. Один Артур согласен.

— А эта история с золотыми зубами?..

— Он уже успел рассказать вам про страшного незнакомца?

— Да.

Джон выпил еще рюмку и улыбнулся:

— Ловок. Впрочем, это его коронный номер. На этом он, собственно, и свихнулся. Раньше он был толковый специалист. Докторскую степень по биохимии получил в Англии, в Оксфорде. Его работу отличали в свое время как выдающееся достижение. Ну, а потом пошло, пошло… Мне искренне жаль его. Это подвижник. Он пожертвовал собой ради науки. В наше время на это мало кто идет.

Они поднялись на палубу.

— А вот и ваш катер! — Кроуфорд указал пальцем на белую точку в солнечной синеве.

"Арлтон" замер на серебристо-синем зеркале воды. Лениво вспыхивали и растворялись блики света на солнечной дорожке. Высоко в небе планировал на восходящих потоках фрегат.

Катер был еще довольно далеко. Они повернули шезлонги навстречу легчайшему бризу и распростерлись в них, бессильно свесив руки. Словно отдыхали от изнурительной работы. Второв и на самом деле чувствовал себя очень уставшим. Но впервые за эти дни на душе было легко. Почти, безмятежно. Теплые дуновения и масляный блеск воды клонили ко сну. Чтобы не задремать, Второв опять спросил Кроуфорда об Артуре, хотя, если говорить начистоту, все это теперь его не очень интересовало.

— Это долгая и очень запутанная история, — сказал Джон, закуривая. От его антимоскитной спички пошел неприятный белый дымок. — Мне самому тут многое неясно. Больше того, кое о чем и рассказать-то толком нельзя сочтут за идиота! Откровенно говоря, может быть, поэтому я и не люблю обсуждать эту странную историю. Выработался своего рода тормозной рефлекс…

— Вы опытный рассказчик, Джон, — усмехнулся Второв. — Хоть кого заинтригуете.

— Наверное, я выгляжу сейчас в ваших глазах страшным ломакой? Но поверьте, это совершенно непроизвольно. Я и вправду чувствую некоторое смущение. Но не буду затягивать увертюру.

— Ага. Занавес поднят!

— Отлично. На сцене метеорит. Это главное действующее лицо.

— Метеорит? — удивился Второв. — Какой еще метеорит?

— Заурядный углистый хондрит. Артур тогда увлекался этим делом. Исследовал высокомолекулярные составляющие хондритов. Надеялся найти внеземные формы жизни. И, на свое несчастье, как будто нашел. Ему принесли на анализ осколки метеорита, упавшего на галечный пляж Ньюфаундленда. Обычными физико-химическими методами Артуру удалось выделить вещество, структурно подобное дезоксирибонуклеиновым кислотам. Оно легко кристаллизовалось, и Артур даже решил, что имеет дело с неизвестным вирусом. Ничего необычного в таком предположении, конечно, не было. Ведь несколькими годами ранее ваш соотечественник показал, что могут существовать вирусы, построенные только из ДНК, без всякого белкового чехла. Поразительно было другое. Элементарный анализ кристаллов резко не походил на все, с чем до сих пор сталкивалась наша наука. Во-первых, не было углерода; во-вторых, обнаружились только следы азота и водорода. Это была неорганическая псевдо-ДНК. Кремний, алюминий, фосфор и, как в известных соединениях, кислород и сера. Но структура та же!

— Артур опубликовал свои данные?

— Нет.

— Почему? — Второв даже не пытался скрыть свое недоверие.

— Не успел. Просто не успел. Он задумал большую серию опытов по исследованию биологической активности выделенного вещества. Со свойственной ему стремительной, если можно сказать так, методичностью поставил эксперименты на мышах и крысах. Очевидно, результаты были настолько удивительны, что он ввел вещество себе. Никого не предупредив, ни с кем не посоветовавшись. Я очень мало, к сожалению, знаю о том, что удалось получить Артуру в первых опытах. Однажды, впрочем, я присутствовал на эксперименте с подводным лабиринтом. Инъектированные мыши находили путь в десятки раз быстрее контрольных. Это были поистине гениальные мыши! Но Артур не стал гением. Обретя феноменальную память, он сделался душевнобольным. Он может, допустим, прочесть железнодорожное расписание и воспроизвести его тут же или потом, через много дней. Но что толку? Себя-то он потерял! У него началось раздвоение личности. Рассказ о золотых зубах во многом правдив. Но дело в том, что третий там не участвовал. Только Артур и я. Но с Артуром произошло раздвоение. Он как бы обрел способность смотреть на себя со стороны. Наблюдатель был Артуром, объект совершенно чужим человеком. Если учесть, что после опыта зубы у него стали крошиться и ему пришлось сделать золотые протезы, то вы поймете, какими глазами он смотрел на себя со стороны.

— Но ведь это же дичь какая-то! Чушь несусветная! Как будто дело только в золотых зубах и раздвоении психики! А затвердевшее море? А невидимое стекло в казарме? Это же маниакальный бред…

Кроуфорд мягко и многозначительно положил свою руку на локоть Второва:

— Давайте не будем больше говорить об этом. Я же предупреждал, что есть вещи, о которых может рассказать только кинопленка. Многое из того, что вы слышали, действительно бред безнадежно больного человека. Но кое-что я видел сам. Понимаете? Сам! И все же, разве кто-нибудь поверит мне, что я видел, как, допустим, человеческая рука прошла сквозь орущий радиоприемник, будто через разряженный газ? Вы вот разве поверите?

— Не поверю, — спокойно улыбнулся Второв.

— Ну вот видите! И я бы тоже не поверил на вашем месте.

— А что, вы действительно видели, как рука прошла сквозь приемник?

— Таковы люди! — Кроуфорд возвел очи к небу. — Верить не верите, а узнать все-таки хотите! Вот из таких-то противоречий и состоит все адамово племя. Нет, ничего я не видел!.. Пойдемте попрощаемся с капитаном. Катер уже причалил. Впрочем, повремените немного. Мы болтали о пустяках, а главного я вам так и не сказал.

Кроуфорд достал из бокового кармана пиджака плотный голубой конверт.

— Алек! Здесь кое-какие результаты моих работ по анаэробному дыханию. Я усовершенствовал ваш метод, и мне удалось получить интересные вещи. Конечно, будь у вас моя аппаратура, вы бы достигли большего. Но дело не в этом. Просто я хочу отдать это вам.

— Мне? Но почему, Джон? Почему?

— Не велика заслуга осуществить чужую идею, Алек. Идея принадлежит вам, а воплощение ее — мой подарок, на память… Просто на память… Кроме того, я чувствую себя немного виноватым перед вами и не хочу, чтобы вы плохо думали обо мне и… о всех нас.

— Но я не могу…

— Оставьте! Я никогда не вернусь к этой работе. Понимаете? Никогда! Вы знаете, какой ответ дал «Нельсон» на мой последний запрос?

— Нет.

— По оценкам специалистов, к двухтысячному году станет реальной одна поистине страшная возможность. Речь идет об управлении человеком с помощью искусственных средств. Я попробовал решить эту задачу на локальном примере моей страны. «Нельсон» получил всю информацию об использовании у нас транквилизаторов. Ответ был беспощаден. При известных условиях правительство может применить галлюциногены типа диэтиламина лизергиновой кислоты, для того чтобы удержать массы в состоянии покорности и вечной зависимости. С помощью все более изощренных средств людей будут заставлять действовать в интересах правительства и капитала, причем люди толком не будут знать, как их обводят вокруг пальца. Этот психологический контроль окажется еще более действенным в сочетании с контролем над продолжением рода. Вот каким может стать наш "смелый новый мир". Младенцев будут помещать в колбы с различными растворами, где их умственное развитие будет производиться в соответствии с определенной программой… Машина эволюции предупреждает, что эволюция может в один прекрасный день закончиться. Я знаю, Алек, что многое из виденного произвело на вас тягостное впечатление. Но то, что вы видели, — только следствия. Причины глубоки и трагичны, скрыты, не всегда постижимы и… У нас нет будущего, Алек, у вас будущее есть. Потому и забирайте себе мое научное барахло. Не бог весть что, конечно! Но оно сэкономит вам год-другой работы. Двигайте, Алек. Катер ждет. Я, пожалуй, не поеду вас провожать. So long! Come again![1] Нет, не возвращайтесь, — добавил он по-русски.

Капитан приложил затянутую в белую перчатку руку к золотым листьям козырька. Самодеятельный оркестр ударил "Читануга чу-чу". Все было необыкновенно торжественно.

— Подумайте над тем, почему разбежались радиоактивные крысы, Алек! крикнул с высокого белого борта Кроуфорд.

Треск мотора и голубые выхлопы сгоревшей солярки заглушили слова и скрыли лица.

"Крысы всегда бегут с обреченного корабля, — подумал Второв, — даже если они и радиоактивные. Но кто обречен: «Арлтон» или…"

— Прощайте, Джон! — закричал Второв, помахав рукой.

Но тот только помотал головой. Набежавший ветерок уносил слова и легонько курчавил зыбь…

Могучий «Антей» с русским экипажем уносил Второва домой. Самолет лег на левое крыло, и в иллюминаторах мелькнула серая синева океана. Потом опять показалось солнечное разреженное небо. За бортом 42 градуса мороза.

Второв удобно вытянулся в кресле и сунул памятные записки и рекламные проспекты в портфель. Все-таки это была интересная поездка. И важная. Он еще сильнее укрепился в мнении, что вторичные структуры белков скрывали какое-то ценное, но совершенно непредвиденное качество. Надо было идти вглубь. Падре правильно учуял. (Ну и чутье!) Если эксперименты Кроуфорда удастся повторить…

Мысленно он опять перенесся на несколько дней и на тысячу миль назад. Только что понял, что смутно беспокоит его. Достал машинописный текст:

"У меня теперь есть отдельная квартира в новом районе Москвы…"

— Ну есть, черт возьми, и что дальше? — проворчал Второв. — Обычная двухкомнатная квартира в кооперативном доме. Что за странный культ жилплощади? Конечно, я ждал ее и радовался ей, но вовсе не кисну я там в полном одиночестве. И никогда я не облизывал ее, как кошка. Там были порядочное, надо сказать, запустение, пока не приехала мать. В лаборатории действительно торчу по двенадцати часов. Вероника совсем другая…

Он опять прочел все, но это уже не произвело на него сильного впечатления. Он читал рассказ о жизни совершенно чужого человека. Даже внешне на него не похожего. Он действительно представлял себе лицо того, другого. Оно медленно выплывало из тумана и приобретало сначала расплывчатые, потом вполне конкретные черты. Так вырисовывается перед читателем лицо героя, внешность которого автор не описывает. Вырисовывается из поступков и слов, побуждений души и вещей, которые его окружают.

И Второв увидел этого другого человека, жизнеописание которого напоминало его собственное. Но это был совсем чужой человек. И лицо у него было совсем чужое. Совсем другое было лицо.

Машина солгала, потому что ничего не знала о той жизни, из которой пришел к ней он, Второв. Она перенесла на него весь свой механический опыт, богатый и бедный, вместе с тем опыт, полученный ею от окружающих.

И еще понял Второв, что тоже приобрел опыт, отнюдь для него не бесполезный. Он впервые серьезно задумался над тем, что собирается делать дальше и как живет сейчас. И что ему очень мешает. И что дает опору, когда приходится туго. К нему приходила несколько запоздавшая зрелость. Не столь уж молодой кандидат наук переставал быть мальчишкой. Начинался очень интересный процесс, за которым Второв следил как бы со стороны, но с теплым, дружеским участием.

Потом он стал опять думать о своей работе. Это были привычные мысли, и он почувствовал себя совсем хорошо. Тяготившая его неясная тревога растаяла, и стало легко и чисто, как в сверкающем надоблачном небе, за двойным круглым стеклом.

Захотелось поскорее очутиться дома. Перед глазами всплыла солнечная Москва. И стало совсем, совсем хорошо.

ПРОЩАЙ, ПАДРЕ…

Второву показалось, что Падре как-то скис, изучив привезенные им материалы. Листки с выкладками, таблицы и графики он забрал к себе домой и три дня не появлялся в лаборатории. Потом вдруг позвонил Второву, велел захватить лабораторный журнал и срочно приехать. Голос его звучал тускло и устало. Впрочем, впечатление могло оказаться обманчивым. Разве телефонная трубка не искажает голос? Еще как искажает…

Второв сложил в свой шикарный желтого пластика портфель, который, кстати, прилипал в солнечный день к рукам, все, что удалось ему собрать по проблеме «АД» до отъезда на конгресс. Он сказал, что больше сегодня в институт не вернется, перекинул через руку пиджак и вышел во двор. Пятна осенней ржавчины легли уже на пыльные смородиновые листья. Трава совершенно выгорела и пожухла. За аккуратно подстриженными шпалерами крыжовника проносились троллейбусы, сплошным потоком шли машины. Оттуда пахло разогретым асфальтом и отработанным бензином. Жаль было покидать тенистый оазис институтского двора.

Второв провел рукой по черной металлической поверхности дьюара. Она уже успела нагреться на солнце. Не верилось, что внутри клокочет холодом жидкий аргон.

Второв взглянул в опаленное небо, шумно вздохнул и решительным шагом прошел в калитку мимо механиков в грязно-синих халатах, которые с великой предосторожностью разгружали кузов с кислородными баллонами.

Ему повезло. Первый же таксист снизошел до того, что притормозил и, высунувшись в окно, крикнул:

— Вам куда?

— В район Смоленского, если можно, — заискивающе улыбаясь, попросил Второв.

— Ладно! Садитесь, — немного подумав, согласился шофер.

Пока они ехали по Ленинскому проспекту, Второв успел обдумать все те вопросы, которые нужно обязательно задать шефу.

Машина описала широкую дугу и влетела в освещенный люминесцентными лампами туннель, который выходил на Садовое кольцо, прямо к Крымскому мосту. Такому же висячему, как и огромный мост через Гудзонов залив. Второв еще раз подивился волшебным возможностям авиации. Еще совсем недавно он стоял… Но тут же поймал себя на том, что отвлекся. Нужно было обдумать еще и тактику разговора. Он собирался многого добиться от шефа.

Работать по-прежнему совершенно немыслимо. Практически он совершенно один. Ни людей, ни собственных ассигнований и никакой надежды на новые приборы. Все лимиты уже израсходовали другие.

Он достал записную книжку и попытался нацарапать основные пункты разговора. Но писать было трудно. Мешали толчки и подскакивания машины. Да и вполне можно было обойтись без записей. Он и так отлично знал, что ему нужно. Во-первых, группа. Два или, лучше, три научных сотрудника, собственный механик и две лаборантки. Хорошо бы, одна из них умела печатать на машинке… Зиночка в этом смысле идеал… Теперь приборы. Конечно, в первую очередь ОР-99, этот легендарный шедевр электротехнической японской фирмы «Тошиба», потом четыре бокса, ультрацентрифугу, хроматограф, установку ЭПР, электронный микроскоп с ультрамикротомом и всевозможное стекло… Остальное мелочи. Остальное как-нибудь…

— Вам куда? — сурово спросил таксист, притормаживая перед красным светом у смоленского исполина, перед входом которого чинно выстроились многосильные красавцы с разноцветными флажками на радиаторах.

— Девятинский переулок, пожалуйста, — сказал Второв, возвращаясь на грешную землю.

Но разговор с шефом протекал совсем не по плану и закончился совсем иначе, чем это предполагал Второв.

Падре сам отворил ему обитую блестящим зеленым дерматином дверь и провел к себе в кабинет. Выглядел он очень уставшим, даже слегка осунулся за эти дни, если, конечно, такое слово применимо к круглому румяному толстяку.

Молча взял он из рук Второва лабораторный журнал. Лениво и как-то очень незаинтересованно пролистал его, будто наперед зная все, что там написано. Впрочем, он, кажется, действительно это знал. Долго ничего не говорил, уставясь невидящими глазами в окно, за которым нестерпимым блеском сверкали расплавленные сквозные окна похожего на раскрытую книгу здания СЭВа. Что читал в этой стальной и стеклянной книге Падре, о чем думал?

Второв почувствовал себя почему-то очень неловко. Больно уж непривычным было молчание шефа.

— Вы очень выросли, Александр Григорьевич, — хрипловатым и каким-то "не своим" голосом сказал шеф, поворачиваясь к Второву. — Очень… Я изучил все, что вы привезли с собой, и мысленно сопоставил это с тем, что у вас уже было… И я вдруг понял, что где-то внутри и незаметно для всех вы крупнее того американца. Крупнее! Я это понял. А ведь он блестящий исследователь. Почти гениальный. Вот какая петрушка получается, Александр Григорьевич…

Второв покраснел и заерзал на стуле. Он готов был бежать отсюда сломя голову. Слов нет, ему было приятно. Но смертельно, совершенно смертельно неудобно. Потому и приятность прошла стороной, почти не задев его. Осталось только это непонятное смущение, даже какой-то стыд, в котором он тонул без возврата. Притом слова Падре были совершенно неожиданными. Второв не знал, что ему делать, и даже не пытался возражать обычными приличествующими на такой случай словами.

— Обдумал я и те идеи, Александр Григорьевич, которыми вы поделились со мной во время нашей последней встречи. Обдумал и оценил. Вы широко замахнулись, широко и далеко. Вы переросли меня. Вам уже не нужна моя опека… Не перебивайте меня! — Мановением руки он посадил на место Второва, который приподнялся со стула и силился что-то произнести. — Не перебивайте… В той каше, которую я заварил с «АД», вам уже делать нечего. Ваша проблема крупнее, значительнее. Может быть, она не так выигрышна, но несомненно более важна для науки… Теперь слушайте меня внимательно, я уже все решил. У Алексея Кузьмича есть вакансия заведующего лабораторией вторичных структур. Лучшего человека, чем вы, ему не найти. Идите туда вместе с вашей тематикой.

— Но…

— Идите, идите! Мы сохраним наши связи в недрах Совета по «АД». А пока развивайте свое направление. Лаборатория еще не укомплектована, лимиты колоссальные. Сами и людей себе подберете, и оборудование закупите. Чего еще желать можно? Пока будете "и.о.", потом защитите докторскую и станете полноценным завлабом.

— Да…

— Идите, батенька, домой и хорошенько подумайте. Я и так знаю все, что вы собираетесь мне сказать. Подумайте, подумайте. Потом мы с вами все поподробнее обсудим. А мне на дачу пора собираться. Заждались, поди: дачный муж, и все такое. Одних поручений целый список. Так что желаю приятного отдыха. Идите и подумайте хорошенько. Для «АД» это необходимо. Без детальной разработки вторичных структур нам с места не сдвинуться. Совет советом, а не дадим солидного научного обеспечения — по головке не погладят. Для пользы дела, Александр Григорьевич, для пользы дела.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЗВЕЗДНЫЕ ДНИ