Переночевав в низкорослом ельнике, скрюченный холодом, с прыгающей челюстью, утром он попытался выглянуть из оврага, чтобы понять расположение лагеря.
И вовремя выглянул.
Со стороны Покровской горы прямо к тому месту, где он таился, шли двое. Широкоплечий в белой рубахе с засученными рукавами и переломанным лицом, словно по нему лошади скакали. И долговязый, но сразу видно: жилистый.
Ванька мгновенно скорее нутром, чем разумом почуял приближение беды. На нем белая овчина. Сам на человека едва похож с глазами травленого зверя, с черными вспухшими губами и расплющенным от удара носом. Что подумают, коли схватят?
Зубов ломанулся по дну оврага бегом. Уж чего-чего, а убегать он умел. Петлями, то по одному склону, то по другому. Он слышал их у себя за спиной. Ошалевших от погони и азарта, а еще от страха. Тоже ведь боятся. А ну как – чудище в образе волка.
А еще он знал здесь каждый куст, каждое дерево. И хоть был сильно изнурен сидением в воеводском остроге, а силы, понимал, неравны. Не догнать им, окаянным.
Овраг вывел к Днепру. Он скинул полушубок и зашвырнул в воду. Течение подхватило и медленно, поворачивая белый бугор струями, потянуло прочь.
Зубов успел броситься за огромный валун, что торчал прямо из склона. Там должна быть пещерка рыбацкая. Так и есть.
Еще в детстве, когда играли они в разные игры, научился Ванька сливаться с любыми стенами, с камнями, с землей и травой. Можно было в упор смотреть и не заметить.
Пригодилось ему эта наука в жизни. Ох как пригодилась.
Мцена и Сосновский смотрели на белый полушубок, уплывающий по Днепру, с каждым мгновением становясь все меньше и меньше. И вот уже – едва различимая, мутная точка.
– Как вы думаете, Якуб, мыслимо ли выжить в такой холодной воде?
Мцена вновь не счел нужным отвечать. Провел ладонью по мокрому загривку.
– А если это и вправду не человек? Ведь не похож он на человека. – Сосновский шумно переводил дыхание, в душе благодаря Создателя, что не пришлось сражаться с самим дьяволом.
– Не верю! – сипло выдохнул палач.
– Как? Как вы сказали? Не верите! Право, но ведь мы видим своими глазами. И по сторонам нет никого. Да и следы ведь прямо к воде ведут.
– Зачем ему убегать от двоих безоружных?
– Да как же?! – Сосновский едва не лопнул от обиды. – Это вы, позвольте заметить, не вооружены. А у меня при себе пара пистолетов и сабля.
– А ну стрельни. – Мцена скривился.
– Да вот возьму и выстрелю. Я неплохой стрелок. Показывайте цель.
Палач смотрел немигающим взглядом на струи Днепра. Повторил:
– Стреляй!
Сосновский потянулся к сумке с порохом. Достал пистолет и стал заряжать.
Мцена, не поворачиваясь, наотмашь ударил внешней стороной кисти. Попал в лоб. Сосновский качнулся и неуклюже сел на землю.
– Теперь понял? – Палач зашагал в сторону лагеря.
А за серым валуном сотрясалась в приступах беззвучного смеха исхлыстанная плоть Ваньки Зубова.
Глава 7
Для Оладши это была самая любимая пора. Хлеб уже засеян, гряды посажены, а сенокос еще не начался. Травы сок набирают только к концу июня. Вот тогда головы не поднять, только успевай дух переводить. Хотя сенокос Оладше тоже нравился. Особенно ночевки в стогах сена. Душисто и не жарко. В избе мука сущая: тут тебе и мухи, тут тебе и духи. А в стогу хорошо. Смотришь на то, как воздух темнеет, и засыпаешь под стрекот кузнечиков. В небе ночь блином светит. Масляным, горячим. И пахучим. Кто этого не чует, тому сны не сладки. Утро же такое, словно бабка Дарюха ухватом чугунок из красной печи тянет. Чугунок вот с кашей. Слюной подавишься.
Оладша перехватил гарпу, подул на острие, как учил дед Ульян, и стал осторожно подходить к воде.
В заливе на мелководье грелись две большие щуки. Они вяло двигали плавниками и хвостом. Незаметно ходили жабры. Как неживые. Издали так больше похожие на две затонувшие темные палки. Но вид этот очень обманчив. Рыба остро чует опасность и в воде слышит хорошо. Поэтому Оладша приближался, стараясь, чтобы его тень не упала на воду. Мягко, на цыпочках босыми ногами.
Бабка Марюха ждет щуку на пирог. Ох и вкусный пирог у нее получается. Молодой человек проглотил слюну. Шаг. Еще шаг. Удар гарпой. Щука извивается. Тонкая струйка крови поднимается и плывет по течению.
Оладша представил, как эта тонкая струйка плывет через бырь, огибает камни, пробивается сквозь траву и попадает в старицу, во владения самого Водяного царя. Царь ловит струйку в ладонь и понимает, что это кровь его родной, любимой дочери. Обезумев от боли, садится он верхом на сома Сомовича и едет покарать убийцу.
Оладша хватает щуку и быстро отходит от воды.
– Такой большой, а все Водяного царя боишься? – услышал он за спиной.
– А ты больно смелая, погляжу. – Молодой человек повернулся.
Дарья стояла на отвесном берегу, катая босой ногой камешек. Белая рубашка с синей вышивкой, белый платок на голове, повязанный высоко, так что открывался полностью лоб и волнистые пшеничные пряди. Днепровский ветер заставлял рубашку прижиматься к телу, выставляя напоказ каждый изгиб ладной фигуры.
Оладша подошел к самому обрыву и посмотрел снизу. От увиденного сердце едва не захолонуло.
Бросив наверх щуку, он стал взбираться. А глаза… глаза-то куда спрятать! Да и не надо прятать. Давно уже это сокровище только его.
Молодой человек обхватил девушку за стан и притянул к себе. Другой рукой попытался надвинуть на лоб платок.
– Фу. Рука рыбой пахнет. – Дарья вскинула голову и поцеловала в губы.
– А ну как лоб припечет. Ума не будет. Обморочной станешь. Мне такая жена зачем?
– Вот когда женишься, тогда и…
– Вот и женюсь.
– Да уж год как обещаешь.
Вместо слов Оладша поднял любимую, осторожно держа под лакомые, крепкие ягодицы.
Она наградила его глаза долгими, прохладными поцелуями.
– Мне бы вот только клад сыскать, Дарьюшка! Не с чем сватов заслать, сама знаешь.
– А ты не бойся, я за другого не пойду, пусть хоть одну в лесу к дереву привязывают.
– Даже Белого не боишься?!
– Я в сказки деда Ульяна не сильно-то и верила.
– Да уж какие тут сказки. Жил у нас такой волк. Сам видел.
– Уже десять лет как Ульяна нет. А волки, поди ж ты, два века живут?!
– А може, от того волка сын где-то родился? – Оладша начинал обижаться.
– Деду Ульяну поверить, так и конь под воротами ржет к напасти. Кости и те давно того коня истлели.
– Вот неверующая. Конь тот и не ржал, наверно. Просто так померещилось.
– Знамо, не ржал. Коли бы ржал, то война бы пришла. Это так. И вообще, кости не ржут.
– Много ты понимаешь. Ты только над дедом Ульяном не смейся. Они меня вырастили с бабкой Марюхой. Матери давно уже нет, сама знаешь. Где-то на Каспле похоронена. А отец ночь и день в кузнице.
– Ладно-ладно. А давай полюбимся, а! – Дарья жарко прильнула. – Мне можно сегодня. И завтра можно будет.
– Давай. – Оладша повалился в молодую траву, не выпуская девушку из рук.
– Так и держи. Никогда не выпускай, слышишь?
– Никогда.
Она оседлала его, выдернув из-под себя подол рубашки.
– Оладша, иди в домик!
Он смотрел, как она спит. Опорожненный. Освободившийся от горячего семени. Легкий и спокойный. Смотрел на волосы, на плечи. Поднимал край рубашки, чтобы увидеть бедра и ягодицы. Он уже знал, что если любимая засыпает на животе, то она удовлетворена и счастлива. Если на боку, то задумчива. А если на спине, то это скорее усталость или тревога.
Ему нравилось все подмечать и по мере сил что-то менять. А потом радоваться этим изменениям.
А еще он находился на седьмом небе блаженства, когда ложился головой на ее лоно. И поворачиваясь с боку на бок, всегда находил губами сладкую прохладу бедер. Или замыкал свой слух ее бедрами. И ничего не слышал, кроме звуков растекающейся по сосудам любви.
Он очень смутно помнил усатых гайдуков. Крики и визг баб. На дворе полыхал огонь. Пожар ломился в окна и в открытую дверь. Из дыма и желтых языков пламени появился человек в темно-синем платье с алыми вставками на груди. Усы висели ниже бритого подбородка. Человек держал за волосы его мать, которая уже не могла стоять на ногах. Он бросил ее животом на стол.
Мать подняла на Оладшу глаза с черными кругами. И губы с запекшейся кровью беззвучно попросили: «Не смотри!»
Оладша натянул на голову одеяло и пополз в печь. Это его и спасло. Дом частично выгорел, и не окажись он под защитой печной стены, то непременно бы сгорел.
Из печи его достал дед Ульян. Задохнувшегося, отравившегося дымом настолько, что его поначалу посчитали мертвым, поскольку никаких признаков жизни не обнаруживалось.
Но дед Ульян умел воскрешать из мертвых.
…Ой ты, Горе мое, Горе серое,
Лычком связанное, подпоясанное!
Уж и где ты, Горе, ни моталося —
На меня, бедного, навязалося.
Уж я от Горя во чисто поле.
Я от Горя во темные леса.
…
Упадет звезда поднебесная,
Угасает свеча воска яраго —
Не становится у нас млада царевича.
…
Сослал Господь грозных ангелов,
Страшных, грозных, немилостивых.
Вынули душу его сквозь ребер его,
Да вознесли же душу вельми высоко,
Да ввергнули душу во тьму глубоко.
Глава 8
Получив крепкий отпор во время первого приступа, поняв, что легкой прогулки на свежем воздухе не получится, гетман Жолкевский приказал рыть шанцы напротив Богословской башни. В шанцы установили мортиры, и начался планомерный обстрел крепости. Огонь велся также по Богословской и Авраамиевской башням из Чуриловки. Смоляне отвечали из дальнобойной двусаженной пушки.
Ландскнехтам Вайера удалось захватить Заднепровский острог, но дальше продвинуться они не смогли. Смоляне отошли в крепость и оттуда повели ружейную стрельбу. Сам фон Вайер вынужден был признать, что захват острога равносилен пирровой победе.