В. А. ПронинЯвка с повинной
ЯВКА С ПОВИННОЙ
Странный посетитель
Он шел, засунув руки глубоко в карманы плаща и нагнувшись вперед, будто тащил какой-то непомерно тяжелый груз. Из-под козырька фуражки он видел перед собой лишь несколько метров дороги — песок, выщербленный асфальт, камни, вывороченные строительными машинами. Низкие рваные тучи неслись над самыми крышами.
То, что предстояло Владимирову, вызывало у него смешанное чувство раздражения и боязни. Он вышел из автобуса на несколько остановок раньше, чтобы пройтись и попытаться собраться с мыслями, еще раз прикинуть — не делает ли глупость, не вернуться ли домой да и забыть обо всем...
Это серое здание из силикатного кирпича он знал и раньше, но подошел к нему впервые. Окинул взглядом окна, постоял с минуту, отвернув лицо от ветра, а потом, не разгибаясь, не вынимая рук из карманов плаща, зашагал прочь. Но не пройдя и квартала, вернулся и вошел в здание.
В коридоре оказалось неожиданно тепло и тихо. Владимиров распрямил затекшую спину, огляделся. Мимо проходили люди. Некоторые на ходу быстро и внимательно рассматривали его. И он чувствовал, что смотрят не так, как на улице, смотрят испытующе. Впрочем, это ему, наверное, казалось. Вряд ли кто-то смотрел на него как-то по-особенному, слишком много разных людей бывало здесь за день.
— Простите, — решился он наконец остановить одного из проходивших мимо. — Мне нужно сделать заявление... Я вот пришел... Не знаю, к кому обратиться... Понимаете, там человека убили, и я...
Через минуту он уже сидел в кабинете следователя прокуратуры и с удивлением рассматривал однотумбовый стол, стулья — точно такие же были у него дома. Он ожидал увидеть что-то необычное, заранее опасался, даже не зная чего, а теперь вдруг успокоился. Самое страшное позади. Ему уже не нужно делать какие-то усилия, перебарывать себя — дальше все пойдет само собой.
Следователь — почти его ровесник — смотрел выжидающе и нетерпеливо. Видно было, что он согласился выслушать случайного посетителя скрепя сердце, чтобы поскорее вернуться к своим текущим делам и заботам. Но первые же слова этого робеющего человека заставили следователя насторожиться.
— Поймите меня правильно, — заговорил Владимиров. — То, что произошло со мной... В общем, получилось так, что я вынужден был принять участие... Я помогал преступнику прятать труп. Мы его утопили.
— Ничего себе начало! — следователь откинулся на спинку стула и оглянулся по сторонам, словно призывая в свидетели всех присутствующих. Но в кабинете кроме него и странного посетителя больше никого не было. — Когда это случилось?
— Три дня назад.
— Почему же вы не пришли раньше?
— Так вышло... Я не мог. Он держал меня при себе, не отпускал ни на минуту...
— Кто?
— Преступник.
— То есть убийца?
— Да. Он сказал мне, что это он... То есть признался, что это его рук дело. Еще в самом начале...
— Что именно? — следователь начал терять смысл рассказа. В самом деле, приходит человек и говорит об убийстве. Преступник почему-то признается ему, а потом таскает его за собой непонятно зачем. — Что его рук дело?
— Ну... преступление, — послушно ответил посетитель.
— Где же он сейчас, этот ваш знакомый?
— Он не мой, почему мой... Я его никогда раньше не видел, познакомился с ним три дня назад. И вот я здесь, у вас... Сам пришел, чтобы рассказать...
— Одну минутку. Где он сейчас?
— Он уехал. На поезде. Вернее, я от него уехал, а он остался на какой-то станции. А туда мы вместе поехали. Он заставил меня ехать вместе с ним. У него денег хватило на билеты только до той станции. И там я убежал от него, когда он... В общем, я прыгнул на проходящий поезд и через несколько часов...
— Подождите, подождите, — следователь потер ладонью лоб. — Что-то я не понимаю. Почему вам нужно было от него бежать? Почему вы не могли просто повернуться и пойти в другую сторону? Почему вы не задержали его на станции, где всегда есть милиционер, или здесь, в городе, на вокзале, где вам достаточно было крикнуть?
— Видите ли, все гораздо сложнее, чем это может показаться здесь, в кабинете.
— В чем же дело?
— Он несколько дней не отпускал меня...
— До этого мы еще доберемся. Я говорю о мотивах вашего поведения. Значит, вы испугались?
— Возможно. Все случилось так неожиданно, что я... Я до сих пор не могу прийти в себя.
Следователь отметил про себя осунувшееся лицо Владимирова, его воспаленные глаза. Судя по всему, последние дни он действительно провел не самым лучшим образом. Он не производил впечатление шутника или больного. Отвечал связно, четко, самокритично. Не торопился выкладывать все, ожидая очередных вопросов. Глаза у него как бы остановились, словно он и сейчас все еще видел перед собой события того злополучного вечера. Однако чувствовалась в нем какая-то успокоенность. Наверно, вот так же сидит у врача человек, измученный болезнью, в которой он долго не решался признаться даже самому себе.
Показания Владимирова
Мы с отцом живем на берегу реки в небольшом частном домике, недалеко от мясокомбината. На берегу, прямо у нашего огорода, лодочная станция, мой отец там сторожем работает.
Так вот, о том вечере. Дело-то к вечеру шло, осенью темнеет быстро. Фонарей у нас почти нет, ближайший — возле колонки. Я как раз сходил за водой, а когда возвращался, увидел на тропинке того парня. Была в нем какая-то, знаете, нагловатость. Особых примет я не заметил. Полные губы, глаза серые или что-то в этом роде, часто улыбается. Такая у него манера разговора — с улыбочкой. И когда злится, тоже улыбается. И когда угрожает или боится. Сейчас вот я припоминаю — боялся он, все время боялся. Я, конечно, вел себя неважно... Не знаю, как объяснить, но мне почему-то хотелось его выручить, вроде я был виноват перед ним в чем-то...
Ну, иду я с ведрами и вижу на тропинке парня в светлой плащевой куртке и кепочке. Он попросил воды. Напился. Спросил у меня, где живу. Я сказал. Тогда он прошел со мной в наш двор. Как-то оживился, когда увидел лодки у берега, намекнул, что здорово на меня надеется. Мне тогда это лестно показалось, я ведь не знал, что дальше будет. А дальше... В общем, тогда он мне и сообщил, что недалеко, в прибрежных камышах, лежит человек. Сказал, что ударил этого человека камнем по голове. Тот якобы сам был виноват, а он только защищался. И потребовал лодку, чтобы отвезти убитого подальше от берега. Спросил еще, знаю ли я глубокие места на реке. Я сказал — знаю. Мы отчалили. Я сел на весла...
Сейчас это звучит дико, я понимаю, но все так и было. Я действительно сел вместе с ним в лодку. Вначале думал, что он врет, что лодка потребовалась ему для чего-то другого. Но потом, когда увидел на берегу того человека...
Что я могу сказать в свое оправдание? Он угрожал мне, но, знаете, все угрозы поблекли, когда я увидел... В общем, он сказал, что я могу вот так же лежать в этих самых зарослях с проломленным затылком и никто не найдет меня до самой весны.
Мы сбросили убитого в воду. Правда, перед этим парень обыскал его, но, кроме нескольких рублей, ничего не нашел. Да, были еще какие-то документы, но он, кажется, швырнул их в реку. А потом начались те трое кошмарных суток, когда он боялся отпустить меня. Сначала мы отправились в депо, это рядом с нашим домом. В столовой поужинали и всю ночь сидели за пустым столиком. Там столовая открыта круглосуточно: приходят электровозы из рейсов, снова уходят... Под утро мы забрались в кабину электровоза. Когда рассвело, парень потребовал, чтобы я снова взял лодку, и мы объехали места, где были вечером. Он боялся оставить следы, боялся — что-нибудь всплывет...
Теперь я осознаю, что мог позвать рабочих, сидевших за соседними столиками, мог кликнуть дежурных. Но не сделал этого. Между нами к тому времени возникло нечто вроде сообщества. Знаете, такое чувство, будто мы друзья по несчастью...
Он купил два билета на поезд и заставил меня поехать вместе с ним — боялся, что я заявлю в милицию. Ему казалось, что чем дольше он сможет продержать меня при себе, тем меньше останется следов, и его не смогут найти. Больше всего он опасался оставить следы, все время о них думал. Даже в деповской столовой пил чай, держа стакан через салфетку, чтобы не оставить отпечатков пальцев. Конечно, это было смешно, потому что стаканы тут же уносили в посудомойку. Стулья там алюминиевые, так он старался их тоже не касаться — ногой пододвигал.
Прошу учесть, я пришел добровольно. И еще я настаиваю на том, что все время действовал под страхом и угрозами. Я могу принести характеристику с места работы. У меня нет ни одного замечания. Вызовите людей, которые меня знают, — они вам подтвердят...
Тупик
К показаниям Владимирова отнеслись всерьез, хотя прокурор поначалу усомнился в их достоверности. Случай был действительно уникальный. Чтобы человек почти добровольно помогал совершенно незнакомому преступнику скрывать следы (и какие следы!) — подобного никто не мог припомнить.
— Если все было действительно так, — заключил прокурор, — то этому гражданину не откажешь в своеобразном мужестве. Ведь он пришел с повинной, сознавая, что несет ответственность.
— А мне кажется, — сказал следователь, — что его приход сюда вызван отнюдь не мужеством. Да, это явка с повинной. Но за ней — перестраховка. Вчера он был на побегушках у убийцы, а сегодня пришел к нам рассказать об этом и покаяться. Случается, что и трусость толкает людей на красивые поступки. Владимиров боится жить дальше со своей тайной, она оказалась слишком тяжелой для него. Я допускаю, что он порядочный человек, не крадет на своем мясокомбинате, переходит улицу в положенном месте, не ездит «зайцем» в автобусе. Но я не уверен, что он это делает по убеждению, а не из трусости. И, может быть, даже страдает от того, что не способен украсть или проехать бесплатно.
Оперативная группа выехала на место происшествия в тот же день. В ее составе были следователь, фотограф, судебно-медицинский эксперт, работник с собакой. Владимиров уверенно показал место в зарослях, где лежал труп. Показал лодку, весла, даже ключ от замка, которым лодка крепилась к металлическому колышку, вбитому в прибрежный песок. Все эти действия были необходимы, так как следователь должен был прежде всего наверняка убедиться в том, что Владимиров не лжет, не оговаривает себя и неизвестного парня по имени Николай. Чего не бывает!
Установили, что замок несколько дней назад открывался — об этом свидетельствовали свежие царапины на ржавчине. Весла, на которые указал Владимиров, были более влажными, чем другие, сваленные в сарае. На берегу, в том месте, где якобы лежал труп, трава действительно была примята. А потом эксперт нашел капли темно-бурого цвета. Почти съеденные осенним туманом, они были едва заметны на листьях камыша. Нашли и камень с такими же следами. Как потом выяснилось, кровь человека на нем оказалась той же группы, что и на камышах. Конечно, тогда, во время поиска, никто не мог утверждать, что еле заметные буроватые пятна на листьях и камне — наверняка следы преступления. Но позже, когда была проведена экспертиза, стало совершенно ясно: это кровь.
Поднявшись по тропинке от берега, следователь вышел к автобусной остановке. Вверху проходила широкая асфальтированная дорога. Судя по виду тропинки, ею пользовались только летом, когда на реке можно было и порыбачить, и искупаться. Возникла версия, что преступник и его жертва приехали сюда на автобусе и вышли к воде именно в этом месте. Густые заросли камыша не позволяли прийти сюда берегом. Пробраться сквозь них, не оставив следов, было невозможно.
Владимиров не смог точно показать место, где они сбросили труп в воду: стемнело, мол, да и состояние у него в тот момент было не такое, чтобы все запомнить. Попробовали воспользоваться услугами водолазов, но они оказались бессильны: в мутной осенней воде дно не просматривалось даже на метр.
А вскоре ударили морозы. Спокойная поверхность воды быстро покрылась льдом, и поиски пришлось прекратить.
Следователь прошел по следам Владимирова и Николая, оставленным ими во время похождений в городе. Он встретился с рабочими, которые были в столовой депо как раз в ту ночь, когда там сидели эти двое. Многие помнили их, описали Николая, но не добавили ничего нового к тому, что уже было известно.
Собственно, вся работа дала лишь подтверждение тому, что преступление было совершено. Получить же неопровержимые доказательства не удалось. Поездка на маленькую станцию, где Владимиров сбежал от Николая, тоже ничего не дала. Следствие, несмотря на добытые косвенные доказательства, оказалось в тупике.
Неожиданность
Наступила зима. Владимиров, как и прежде, исправно ходил на работу, встречался с друзьями. Неприятные переживания, связанные с недавними событиями, подзабылись, и теперь он даже немного гордился собой: мол, и на его долю выпало кое-что из ряда вон. Он, правда, выдержал это испытание не ахти как, но еще неизвестно, как вел бы себя другой на его месте. В компании Владимиров не прочь был рассказать о событиях ноябрьской ночи, о том, как он ловко и бесстрашно своим нарочитым, да-да, нарочитым послушанием обманул бдительность опасного преступника и удрал от него, бросившись на ступеньку поезда, когда тот замедлил ход у станции. Подернутые дымкой времени, теперь эти события выглядели несколько иначе, да и собственная роль казалась почти мужественной.
Как и прежде, с грохотом проносились мимо поселка тяжелые железнодорожные составы, но теперь Владимиров чувствовал, что имеет личное отношение к железной дороге, к грохочущим поездам, его волновали воспоминания о станционных огнях, о стуке колес. Во всем этом было нечто необычное, очень далекое от его ежедневных забот на мясокомбинате. Иногда на него словно накатывалось что-то, ему нестерпимо хотелось уехать подальше от этого берега, этой работы, от воспоминаний недавнего прошлого. Но, проводив взглядом последние огоньки состава или длинный несущийся в темноту ряд вагонных окон, Владимиров возвращался к своим делам успокоенный.
Иногда в душу к нему закрадывался тревожный холодок: а вдруг вернется Николай и снова потребует какой-то помощи? И Владимиров думал о том, сможет ли он на этот раз вести себя иначе. Но опасения и сомнения быстро развеивались.
А следователь хорошо запомнил и странного посетителя, пришедшего к нему однажды осенью, и его странный рассказ, и собственные безуспешные поиски. Он часто возвращался мысленно на тот пустынный берег, в ту ноябрьскую ночь, на автобусную остановку у крутой тропинки, снова и снова прикидывал — все ли сделал тогда, не пренебрег ли чем-то важным? Уже занимаясь другими делами, он повторил запрос — не пропадал ли человек, не разыскивается ли кто после той ноябрьской ночи?
А человек все-таки пропал. Не пришел ни на работу, ни домой. Но ни родные, ни сослуживцы об этом не заявили. Вернее, заявление поступило, но... лишь через полгода после его исчезновения. И сказать наверняка, что пропал именно тот человек, о котором рассказывал Владимиров, было совершенно невозможно.
Однажды апрельским днем, когда с реки сошел лед, раздался неожиданный звонок (такие звонки всегда неожиданны).
— Добрый день, — услышал следователь знакомый голос старшего опергруппы. — Помнится мне, осенью вы что-то разыскивали в реке...
— Да, было такое. Но мы ничего не нашли.
— Да, тогда поиски пришлось прекратить. Но теперь лед сошел, и... он всплыл. Я, конечно, не могу утверждать, что это именно тот самый, кого вы искали осенью, но место совпадает. Как раз напротив лодочной станции.
— Выезжаю, — коротко ответил следователь.
В карманах одежды сохранились документы. Владимирову тогда просто показалось, что Николай бросил их в воду. Видно, он посмотрел их и сунул обратно в карман. Пенсионная книжка инвалида третьей группы принадлежала учителю химии Ивану Александровичу Гусеву. Она размокла, листки слиплись, чернила расплылись, но в лаборатории удалось прочесть все записи. А деревянный протез вместо ноги не оставлял никаких сомнений в том, что это был именно Гусев. Подняли дело. Просмотрели описание одежды, которое дал полгода назад Владимиров. Оно было довольно неопределенное, но в общих чертах описанная одежда совпадала с той, которую показали следователю в лаборатории.
Судебно-медицинская экспертиза установила, что смерть наступила примерно около полугода назад, то есть где-то в ноябре, но... не от нанесенных ударов, а от утопления. Другими словами, Владимиров и неизвестный пока Николай, возможно, сами того не подозревая, сбросили в воду живого человека.
И снова Владимиров, зажав коленями сцепленные ладони, сидит в кабинете следователя.
— Как поживаете, Владимиров? — спрашивает следователь. — У вас все в порядке? Ваш друг Николай больше не появлялся?
— Какой он мне друг! Нашли друга... Я уж и забыл о нем.
— Рановато стали забывать.
— Что вы хотите сказать? Его нашли? Задержали?!
— Нет, Николая мы не нашли. Но мы нашли труп, судя по всему — того самого человека, о котором вы рассказывали.
— Вот видите, я не врал! А вы не хотели мне верить!
— Хм... Вы как будто даже гордитесь тем, что сделали тогда!
— Но я не врал! Ведь не врал же! Я все вам рассказал.
— А все ли? — следователь почти с состраданием вглядывался в побледневшее лицо Владимирова. Нет, оно не стало более мужественным. Стоило выразить сомнение в искренности его слов — и вот уже он судорожно вытирает о брюки взмокшие ладони.
— Вы хотите сказать...
— Я хочу сказать об экспертизе. Установлено, что тот человек умер уже в воде, вы утопили его, то есть он был лишь оглушен. И для меня сейчас важен вопрос: знали вы, что сбрасываете в воду живого человека, или нет? Вот заключение эксперта.
Владимиров взял листок бумаги, как-то косо подержал его перед глазами и положил на стол. Прочесть написанное он был не в состоянии.
— Если вы на самом деле не знали, что тот человек был жив, это смягчает вашу ответственность.
Владимиров промолчал. Он впал в какое-то оцепенение и не слышал слов следователя, не видел стакана с водой, который ему поднесли...
Как же получилось, что об исчезновении человека стало известно лишь спустя полгода? Сама собой напрашивается мысль, что прежде всего жена должна была поднять тревогу. Это естественно: пожилой человек, инвалид не пришел ночевать домой, не пришел и на следующий день.
Надо сказать, что Гусев неважно жил с женой. После очередной ссоры женщина крепко обиделась на своего мужа, больше того — разозлилась и, когда он исчез, сказала соседям, что он ушел и что ничего другого она от него не ждала.
— Думаю, дирекция школы должна была заявить о том, что Гусев перестал являться на уроки, — сказала она следователю. — Возможно, я не права, но мне казалось, что, обратившись в милицию с заявлением, я уподоблюсь тем незадачливым женам, которые мечутся между парткомом и профкомом, требуя вернуть в дом сбежавшего мужа. Именно это меня останавливало.
— То есть самолюбие? — уточнил следователь.
— Наверно, можно сказать и так. Я работаю в той же школе. Когда у меня спросили об Иване Александровиче, я ответила честно, что ничего о нем не знаю и что дома он не живет. У меня спросили, не знаю ли я, где его можно найти. Я ответила совершенно искренне, что не знаю.
— Здесь как раз перед вами был директор школы, — медленно проговорил следователь, листая протокол. — Он сказал мне, будто вы убедили его и вообще всех в школе, что Иван Александрович куда-то уехал. Это так?
— Нет. Я никого ни в чем не убеждала. Но в то, что Иван Александрович уехал, я верила сама.
— А ему было куда уехать? — спросил следователь.
— У него где-то в Воронежской области есть родственники.
— Вы писали туда, звонили?
— Нет.
— Почему? Ведь это так естественно — узнать, где человек.
— Откровенно говоря, я не в ладах с этими родственниками и не считала себя вправе писать им. Но когда я получила от них письмо и поняла, что он у них и не появлялся, то... буквально через несколько дней обратилась в милицию..
— Но прошло уже столько времени...
— Хм! Вы так на меня смотрите, будто я имела возможность что-то изменить, но не захотела.
— Я смотрю на вас как на человека, который мог поступить порядочнее, но не поступил.
— До свиданья.
Следователь подошел к окну. Женщина прошла по улице совсем рядом, отделенная от него лишь двойными стеклами. Высоко вскинутая голова, развернутые плечи, четкий стук каблуков по асфальту слышен даже в кабинете. Она шла по пустынной улице как сквозь молчаливую осуждающую толпу, которой она только что высказала свое пренебрежение.
«Не знаю, не знаю, — подумал следователь. — Может быть, Иван Александрович был не самым лучшим человеком, но, учитывая то, что я о нем слышал, он наверняка не был и самым худшим. И люди обязаны находить в себе силы подняться над собственным тщеславием, самолюбием, над обидами...»
А теперь нарушим плавный ход повествования и перенесемся на несколько лет назад, к другому человеку, по имени Николай, тому самому, о котором рассказывал Владимиров.
«Маленькие слабости»
Николай Паденчук не был матерым бандитом, грабителем, не был даже тунеядцем или карманником. Он был обычным парнем, веселым, неунывающим, всегда знал, куда пойти, с кем весело провести время. Он был человеком, о котором говорили «с ним не соскучишься».
Родился он во Львове, оттуда же ушел в армию. Во время службы познакомился с красивой девушкой по имени Люба и после демобилизации вместе с ней приехал домой. Вскоре у них родился сын. Еще до армии Николай приобрел специальность электрика, быстро нашел работу. Казалось бы, все отлично — живи, работай, учись. Однако...
Его путь к преступлению становится в какой-то степени понятным, если внимательно прочитать протоколы допросов.
Из показаний Николая Паденчука
Убийство произошло случайно. Никогда не было у меня желания убить человека, я даже мысли об этом не допускал. До сих пор в себя прийти не могу...
Все началось с пустяка. Когда я вернулся из армии, то мне показалось, что потеряно много времени, и я решил наверстать, ну, как бы дать себе маленькую поблажку. Иметь много свободного времени, интересней проводить его, больше общаться с друзьями, бывать в разных местах... В общем, я решил, что работа от меня никуда не уйдет, и особенно не торопился устраиваться. Согласен, слабость проявил, но... мало ли какие слабости бывают у людей...
Как часто все-таки случается, что судьбу человека определяют эти самые «маленькие слабости», легко прощаемые всеми. Невыполненное обещание, невинная ложь, претензии к ближним, которые вроде бы недопонимают твою исключительность. Это тоже «слабости» — жажда приятного времяпрепровождения, новых впечатлений, нежелание «закабалять» себя обязанностями, ответственностью, работой.
Цели и мечты Николая Паденчука были на удивление непритязательны: побродить в любое время по улицам города, выпить стакан-другой вина, потом встретить друга и шагать вместе, поглядывая на девушек, перемигиваясь понимающе и многозначительно. Чем не жизнь! А если к вечеру соберется компания, да с несколькими бутылками, то вообще все великолепно. Тогда уж можно и всерьез поразвлечься. Например, покуражиться над поздним прохожим, сдернуть с него галстук, а строптивого и ударить. Или угнать машину и бросить ее где-нибудь. Кстати, за такой вот безобидный вроде бы угон машины Николай получил первое серьезное предупреждение от представителей районного отдела внутренних дел и заплатил штраф (деньги, разумеется, дала мать).
Из показаний матери Паденчука
Когда сын вернулся из армии, я надеялась, что у нас начнется новая жизнь. У него хорошая специальность, жилье у нас было, приехал он вместе с Любой. Девушка мне понравилась, старательная такая, воспитанная, к Коле хорошо относилась. Он тоже любил ее. Бывало, задержится она где-нибудь в очереди или по хозяйству, так он прямо места себе не находит. Покрутится-покрутится и бежит искать. Но вот... не знаю, как об этом говорить... расписываться с ней он не хотел. Она жила у нас, скоро ребенок должен был появиться, но... Я ему не раз говорила, что, мол, нельзя так, девушку в нехорошее положение ставишь. И соседи уже стали намекать, посмеиваться за спиной. А он одно в ответ: никуда, мол, она не денется, поживем — увидим. Но в конце концов я все-таки настояла, расписались они. Вроде бы все хорошо, жить бы да радоваться, но тут вышла эта история с машиной. На кой ляд она ему потребовалась — ума не приложу! Друзья, конечно! Потом устроился работать на мебельный комбинат, но там тоже неприятность случилась...
Из показаний представителя комбината
Паденчук работал у нас недолго. Работник он был неважный, мы сразу увидели, что на комбинате не приживется. Однажды его задержали с двумя связками полированных заготовок. На товарищеском суде мне показалось, что он искренне раскаялся, дал слово, что подобное больше не повторится, ну, и говорил все, что в таких случаях обычно говорят. Поверили ему. Парень он сам по себе неплохой. С людьми сходился легко, но за этим чувствовалась, знаете, необязательность, легковесность. Естественно, когда он ушел от нас, потери никто не ощутил.
Из показаний жены
Мы поженились с Николаем по любви. Не было у нас ни расчета какого-то, ни вынужденности. Он ко мне хорошо относился, особенно вначале. У Николая было такое понимание, что если он все время будет ко мне заботлив, внимателен, это как бы унизит его. Он считал, что жену надо время от времени ставить на место. Может быть, в этом и нет ничего страшного, но когда муж постоянно приходит пьяным ночью или под утро, когда нашей жизнью начинает интересоваться милиция, а он только и делает, что подчеркивает свое превосходство, когда любой разговор кончается окриком, попреками в том, что даром чужой хлеб ем, а это было его любимое обвинение... В общем, однажды я не выдержала — взяла сына в охапку и села на поезд. И не жалею. К тому времени от любви уже ничего не осталось. Сейчас я работаю на заводе, живу с девчатами в общежитии. Сын, правда, у родителей в деревне, но что делать...
«Красивая» жизнь
Прошло уже несколько лет с тех пор, как Николай вернулся из армии. Он остался тем же — беззаботным и уверенным в себе. Как и прежде, встречался с друзьями, охотно проводил с ними время на улицах города, охотно смеялся над их непритязательными шуточками. Если товарищеский суд на мебельном комбинате как-то и повлиял на него, то вовсе не в лучшую сторону. Нет, он не обиделся, не озлобился, просто появилось желание доказать, что он не так уж неудачлив, как некоторые могут подумать. В своих «шалостях» он стал осторожнее, практичнее, хитрее. Озорства заметно поубавилось.
Иногда приходили письма от ребят, с которыми Николай служил в армии. Одни поступили в институты, другие продвинулись по работе, многие уехали на большие стройки. После таких писем он несколько дней порывался броситься за друзьями вдогонку, но это желание быстро проходило. Чтобы поступить в институт, требовалось засесть за учебники, повторить всю школьную программу. Чтобы преуспеть на работе, надо было, по его словам, «уродоваться». А на больших знаменитых стройках очень холодно и нет таких уютных улиц, как в древнем городе Львове. И снова Николай надвигал кепочку на глаза, совал руки в карманы и отправлялся на поиски развлечений.
Когда Люба, забрав сына, уехала, даже не оставив адреса, Николай почувствовал себя как рыба, выброшенная на мель. Кутежи сразу потеряли привлекательность и смысл. Они были хороши, когда он знал, что есть человек, который сейчас волнуется, не отходит от окна и вздрагивает каждый раз, когда слышит шаги на пустынной улице. Это придавало остроту его поискам «красивой жизни». Жена была для него своеобразным аккумулятором, от которого он время от времени заряжался чувством собственного достоинства, уважением к самому себе (и то и другое почему-то постоянно терялось в забегаловках, на улицах, в скверах).
Еще до того, как Люба с сыном уехали, Николай однажды наведался в деревню, в гости к новым родственникам — родителям жены. А почему бы, собственно, и нет? Времени свободного уйма, на дворе лето, а старики должны принять его как положено. В общем, приехал, погостил. Походил залитыми солнцем улочками деревни, оценивающе так походил, сунув руки в карманы и остро поглядывая по сторонам. Местные жители сразу определили — себе на уме человек. А когда родственник уехал, тесть обнаружил пропажу двухсот шестидесяти рублей. Деньги в доме даже не прятали, на виду лежали. Короче говоря, исчезла вся сумма, которую собрали старики к тому времени. Можно себе представить гнетущее молчание в доме после отъезда «близкого человека». Старые люди были обмануты в самых лучших своих чувствах. Окажись Николай в трудном положении, старики, не задумываясь, отдали бы ему эти деньги. Но не могли они простить наглости и бесцеремонности зятя.
Через несколько дней Николая подобрали на товарной станции и отправили в вытрезвитель. Пропил он шестьдесят рублей. Остальные деньги были при нем.
Наверное, Николай и сам не почувствовал, когда перешел ту грань, за которой воровство стало привычным и легким делом. Угрызения совести? Пройденный этап. Тем более что воровал он, как правило, у людей, доверявших ему. Эти люди вызывали у него презрение. Жили они, по его понятиям, убого: каждый день ходили на работу, считали оставшиеся до зарплаты деньги, копили рубли на покупку каких-то вещей...
Так и тянулось время. И однажды Николай заскучал, для полноты ощущений ему явно не хватало жены. Он решил разыскать Любу. Для начала наведался в деревню к ее родителям (надо же где-то узнать адрес). Но те «родственника» даже на порог не пустили. Поскольку дело уже шло к ночи, попросился переночевать к соседке. Ей был известен лишь город, где Люба обосновалась, — областной центр и то, что живет она в общежитии при заводе. Утром женщина приготовила гостю завтрак и ушла на работу. Николай, проснувшись, подкрепился, прихватил вещи поценнее и отбыл в сторону областного центра.
Убийство
День начался с бутылки вина. Затем, почувствовав прилив сил и возросшее желание поговорить с бывшей женой, Николай отправился по общежитиям. В городе оказалось много крупных заводов, и каждый имел по несколько молодежных общежитий. День был воскресный. В коридорах, вестибюлях, красных уголках общежитий толпились парни и девушки. Было ясно, что все они хорошо знают друг друга, все свои, всех их что-то объединяет. А Николай везде был чужим. Правда, его внимательно выслушивали, ему сочувствовали, пытались помочь, выяснить, не знает ли кто девушку по имени Люба Паденчук, но в конце концов смущенно разводили руками: извини, мол, друг дорогой, но нет у нас такой девушки. И он шел дальше, все больше замыкаясь, настораживаясь и с каждой новой неудачей все острее чувствуя свою изолированность.
Пообедал Николай в каком-то кафе (там же выпил еще бутылку вина) и снова вышел на улицу. Он опьянел не только от вина, но и от горечи, досады, бессилия сделать что-либо. Плакал в какой-то подворотне. А когда слезы высохли на осеннем ветру, опять пошел по общежитиям. Но обойти их все за день оказалось попросту невозможно.
Все-таки он по-своему любил жену, и кто знает, как повернулась бы его, их судьба, найди он ее в тот день. Но он так и не нашел Любу.
Наступал вечер, стало темнеть, а Николай, продрогший и усталый, все еще бесполезно шагал по улицам. Когда уже почти стемнело, он выпил в сквере еще одну бутылку и сел в первый попавшийся автобус. На сиденье рядом с ним оказался человек средних лет, у которого несколько неестественно была отставлена в сторону нога. Николай потом вспомнил, что нога у попутчика стояла как-то не так, но в автобусе не обратил на это внимания. Он уже никого не искал и в автобус сел вовсе не потому, что хотел доехать еще до одного общежития. Ему нужен был слушатель, которому он смог бы рассказать о том, как любил жену Любу, как подло она с ним поступила, лишив всех радостей жизни, и какие вообще женщины неблагодарные, как легко предают любящих мужчин, плюют на самые святые чувства, мечты и желания. Как ни странно, но направление мыслей Николая в тот момент было именно таким, он искренне считал себя обиженным.
С мужчиной, сидевшим рядом, Николай заговорил свободно и бесцеремонно, не отягощенный ни чувством такта, ни уважением к пожилому человеку. Автобус не успел доехать до очередной остановки, а Николаю уже не хватало обычных слов и интонаций — слишком важна была для него тема разговора, слишком изнурили его сегодняшние переживания, да и выпил достаточно. Перейдя на крик, он заодно перешел к словам, которые не положено произносить в общественных местах. Теперь уже все пассажиры могли по достоинству оценить силу его любви и ненависти. Пассажиры оценили и попросили водителя высадить Николая на первой же остановке. Вместе с ним вышел и прихрамывающий гражданин, которому Николай пытался поведать свою горькую историю.
О дальнейших событиях того осеннего вечера, пожалуй, наиболее полное представление даст официальный текст протокола.
Из показаний Николая Паденчука
Мужчина сошел на остановке вместе со мной. Почему он это сделал — я не знаю. Мы разговаривали с ним в автобусе, я рассказал ему про себя, про то, что ищу жену, что ночевать мне негде... В автобусе-то у нас с ним разговор не кончился. Он предложил мне пойти к нему домой, но я отказался. Хотя, конечно, надо было пойти, тогда бы ничего этого не случилось. Злой я был, ну и, конечно, выпивши. Мы с ним, когда вышли, о женщинах говорили, он со мной не соглашался, доказывал, что я не прав, и опять предложил пойти к нему переночевать. Я опять отказался, но ему показалось обидным, как я это сделал, и он хотел уйти. Тогда я разозлился и ударил его. Не очень сильно ударил, но он почему-то упал. А когда поднялся, я столкнул его с обрыва — там обрыв такой, сразу возле автобусной остановки — и он к берегу скатился. Он как-то странно падал. Потом уже, в лодке, я увидел, что у него вместо одной ноги протез. Ну, а когда он покатился вниз, меня еще больше злость взяла: я подумал — он нарочно падает, чтобы я отстал от него. Я тоже спрыгнул к берегу. Там камень лежал, и я ударил его этим камнем по голове. Два раза ударил. После этого он уже не двигался. Я подумал, что он убит, и решил спрятать его, чтобы замести следы. Когда поднялся от берега к поселку, то увидел парня, он нес воду. Я попросил его помочь мне спрятать труп, и он согласился. Потом он увязался за мной. А через несколько дней, когда мы уже уехали из города, я прогнал его. Занудливый он какой-то... Как мы утопили того человека? Ну как, нашли камень на берегу, привязали к нему брючным ремнем и столкнули в воду. Вначале он не тонул, камень выскальзывал, мы снова возвращались к берегу, искали другой. Знаете, у меня все время перед глазами та ночь на берегу... Постоянно кошмары снятся, как он из воды на нас смотрит... Потом я совершил квартирную кражу, специально, чтобы попасться, и меня посадили.
Кошмары
Это снилось ему уже не раз. Он знал, что вот-вот должно произойти что-то жуткое, и весь сжимался в предчувствии. Сердце, даже во сне, билось тяжело, он вздрагивал от его гулких неритмичных ударов. Николай с трудом держался в какой-то посудине — как будто бы в дырявой лодке — и черная вода просматривалась до самого дна. На дне что-то двигалось, там кто-то был, и этот кто-то знал о нем, следил за ним. А потом стал медленно к нему приближаться, не спуская с него спокойных светлых глаз. Изо рта у него выскальзывали пузырьки воздуха. И когда глаза оказались совсем рядом, когда тот, поднявшийся со дна, коснулся его холодными пальцами, он закричал.
Паденчук закричал, и от его крика проснулись соседи по нарам. Он уже не первый раз будил их своими душераздирающими воплями среди ночи, а это надоест кому угодно. Кошмары снились ему все чаще, повторяясь с унылым и жутковатым однообразием: его преследовал поднимающийся со дна человек со спокойными светлыми глазами.
Когда Николай совершал квартирную кражу, заранее планируя понести за нее наказание, он рассчитывал прежде всего замести следы, уйти от наказания за убийство. Была и еще одна цель — прийти в себя, успокоиться, залечить, так сказать, душевную травму. Но началось непредвиденное. В душе словно разрасталась какая-то опухоль. Этой опухолью был страх. Причем, кроме страха перед ночными кошмарами, его изнурял страх разоблачения, несмотря на то что спрятался он, как ему казалось, совершенно надежно.
Ему разрешили свидание с матерью, но почти все отведенное время они промолчали. Разговор, который произошел между ними, можно было бы записать несколькими фразами.
Мать: Как же это произошло, Коля?
Сын: Что теперь говорить... Произошло. Чего не бывает на свете...
Мать: Господи, взять в доме чужие вещи... Зачем они тебе? Стыд-то какой, господи!
Сын: Что вещи... Есть кое-что посущественней... Видишь ли, мать, как тебе сказать... Дело в том... В общем...
В общем, Паденчук так и не решился сказать матери о своем преступлении. А наутро, проворочавшись ночь на жестких нарах, отправился к начальнику колонии с повинной. Он подробно рассказал, почему решил признаться. Ситуация была не менее странная, чем в свое время с Владимировым, когда тот тоже пришел с повинной. И так же, как Владимирову, Паденчуку вначале не поверили. Случаются самооговоры под влиянием «юридических советов» других осужденных, кое-кого не очень веселая жизнь в местах лишения свободы толкает на своеобразные «шутки». Короче говоря, Паденчуку пришлось еще доказывать, что преступление, о котором он поведал, совершил действительно он. Следователь попросил его описать внешность Владимирова, рассказать, как выглядел учитель Гусев, нарисовать схему двора у дома Владимирова.
А потом была очная ставка.
Следователь: Гражданин Владимиров, знаете ли вы сидящего перед вами человека?
Владимиров: Да, знаю. Это тот самый человек, с которым я прошлой осенью встретился, когда нес воду домой. Тогда он угрозами заставил меня принять участие в преступлении.
Следователь: При каких обстоятельствах произошло ваше дальнейшее знакомство?
Владимиров: После того, как мы сбросили с лодки человека, Паденчук — это я сейчас только узнал, что его фамилия Паденчук, — несколько дней не отпускал меня ни на шаг, заставлял всюду сопровождать себя, пока я не удрал от него.
Следователь: Гражданин Паденчук, знаете ли вы сидящего перед вами?
Паденчук: Да. Он помог мне сбросить в воду человека, которого я убил прошлой осенью. Но никакими угрозами я от него ничего не добивался. Просто я попросил его, чтобы он помог мне спрятать труп. Он согласился.
Следователь: Как вы думаете, почему он согласился?
Паденчук: Мне кажется — испугался. Когда я сказал ему, какая мне нужна помощь, он словно очумел, мне приходилось подсказывать ему самые очевидные вещи. Ну, например, когда мы вернулись с реки, он забыл привязать лодку, я сказал ему, чтобы он это сделал. Сказал также, чтобы он отнес весла в сарай, а ключ от лодки повесил на место. Он все это делал, но как-то механически... Несколько дней таскался за мной повсюду. Думаю, он боялся остаться один, опасался, что я все свалю на него. У меня тогда было очень мало денег, но пришлось и ему купить билет, а потом я его попросту прогнал.
Следователь: Почему вы сказали, что вам пришлось купить ему билет?
Паденчук: Мне не хотелось ехать с ним, он был обузой. Но он так клянчил, что я не мог ему отказать.
Следователь: Гражданин Владимиров, вы подтверждаете показания Паденчука?
Владимиров: Нет... То есть да... О внешней стороне событий он говорит правильно, я действительно вынужден был помогать ему... Но я не клянчил. Я просто спросил, не поехать ли нам вместе. Вот и все.
Они взглянули друг на друга только один раз — когда оба оказались в одном кабинете. А потом обращались только к следователю, даже когда опровергали или уточняли показания друг друга. Следователь был каждому из них ближе, в нем они хотели вызвать какое-то сочувствие, перед ним хотели оправдаться или хотя бы попытаться это сделать.
Вот, собственно, и вся история. Состоявшийся суд признал Паденчука Николая Юрьевича виновным в убийстве (ст. 102 Уголовного кодекса РСФСР) и приговорил его к десяти годам лишения свободы. Владимиров был признан виновным в укрывательстве убийства и осужден к одному году исправительных работ. Суд учел его чистосердечное раскаяние и явку с повинной, которые, согласно статье 38 Уголовного кодекса РСФСР, признаются обстоятельствами, смягчающими ответственность.
Так почему же все-таки Николай Паденчук совершил убийство? Как он объясняет, его охватила внезапная ненависть к человеку, который хотел даже помочь ему. В этом человеке он словно увидел виновника всех своих неудач, а если не виновника, то по крайней мере объект, на котором можно сорвать зло за все свои безуспешные попытки зажить «красивой» жизнью. В ту ноябрьскую ночь Паденчук оказался на берегу реки, еще не совершив опасного преступления, но уже готовый к нему. За его плечами был уже немалый груз. Оскорбление человеческого достоинства, вроде бы «невинная» кража, «заимствование» вещей у людей, которые ему доверились, пренебрежение к близким и... И однажды утром человек просыпается злым и опустошенным, потому что за всем этим — постоянное стремление прятать свои мысли от окружающих, боязнь проговориться и ощущение, что все люди — враги, которых нужно опасаться. Нужно прятаться от порядочных, самому притворяться порядочным, а делать это с каждым днем, с каждой новой подлостью все труднее... И выдерживает не каждый.