Мало сознают, что идеал всемирного братства и сотрудничества не работает, если он не включает в себя способность интеллектуально и эмоционально адаптироваться к нашим собратьям из других стран. Запад достиг некоторого эмоционального понимания Востока через культуру и литературу, но это не устранило интеллектуальную пропасть; мы не приблизились к пониманию типов логического мышления, которые отражены в истинно восточных формах научной мысли или анализа природы. Для этого необходимо лингвистическое исследование логики родственных языков и осознание того, что она равноценна нашим структурам мышления.
Уорф скончался 26 июля 1941 года в возрасте 44 лет после долгой и продолжительной болезни, вопреки которой до последних дней он мужественно продолжал заниматься наукой и писать. Он успел сделать больше, чем предполагал, но лишь малую часть того, что мог бы. Некрологами отозвались не только местные газеты, но и такие издания, как «Нью-Йорк таймс», а затем, разумеется, и ряд научных журналов.
Этот биографический очерк я не могу закончить, не сказав несколько слов о личности Уорфа и его привычках в работе. Прежде всего, он был способен на чрезвычайно глубокое и устойчивое сосредоточение. Ни к чему не относился легковесно или небрежно. Свидетельством его скрупулезности являются его рукописи, написанные карандашом, аккуратным и всегда разборчивым почерком; в машинописных текстах ошибки встречаются крайне редко (он почти всегда сам набирал научные труды и письма). Он был готов работать практически бесконечно: опубликованные им работы составляют лишь малую часть рукописного материала, а его записные книжки поистине необъятны. Не задумываясь, он при необходимости переписывал – от руки или на машинке – страницу за страницей развернутые языковедческие тексты. В письменных работах он умел излагать свои мысли творчески, убедительно и непринужденно; зачастую первый черновик с минимальными правками становился финальным вариантом. Тем не менее он почти всегда делал карандашный черновик перед набором текста, даже для переписки. Такая неутомимая преданность науке, несомненно, отнимала у Уорфа силы и здоровье, хотя утомленным он никогда не выглядел. Он обычно работал до поздней ночи, отдыхал, лишь ненадолго засыпая или проигрывая что-нибудь из классики на своей пианоле. Строго расписания не придерживался, и мог как опаздывать, так и задерживаться допоздна на работе, но всегда успевал сделать многое. В качестве физической нагрузки он любил пешие прогулки, часто проходя 7–8 километров от работы до дома в Уэдерсфилде, с возможной остановкой по пути в Библиотеке Уоткинсона.
Светская жизнь не играла в его жизни существенной роли, за исключением общения с коллегами-лингвистами. Он поддерживал атмосферу жизнерадостного любопытства, и ему всегда было что сказать интересного и нового. Как я уже писал в другом месте, Уорф был спокойным, вдумчивым преподавателем; он не боялся подолгу молчать, если пытался вспомнить что-то или обдумать какую-то проблему. Однако когда он начинал рассказывать мне о каком-то своем новом озарении, плавность и ясность его речи была просто потрясающей. Поведением он не походил ни на ученого, ни на предпринимателя, а производил впечатление спокойного, неторопливого, непринужденного творца. Ему была совершенно чужда корысть, и все мы будем помнить его за то, как щедро он делился своими замечательными мыслями.
Название этого сборника «Язык, мышление, действительность» – это название книги, которую Уорф надеялся написать и краткий набросок которой можно найти среди бумаг, оставшихся после его смерти. Книга должна была быть посвящена памяти Эдварда Сепира и Антуана Фабра д’Оливе, и в ней предполагалось изложить значение языка и науки о нем для прояснения наших представлений о внешнем мире. В примечаниях указано, что книга, задуманная как учебник для колледжей и снабженная соответствующими тестами в конце глав, должна была содержать в приложении языковые очерки латинского, греческого, иврита, языков кота, ацтеков, хопи, шони, русского, китайского и японского. Эта книга, разумеется, так и не была написана, но я считаю, что ее название вполне подходит для настоящего издания, в которое вошли почти все работы Уорфа, относящиеся к тому, что он называл принципом лингвистической относительности. Принцип этот на правах гипотезы гласит, что структура языка влияет на то, как человек понимает действительность и как в соответствии с этим пониманием себя ведет. В настоящее издание также включены наиболее интересные и полезные, на наш взгляд, работы Уорфа по общему языкознанию и вопросам изучения языков Центральной и Северной Америки.
Изучение всего многообразия работ Уорфа позволяет выявить основную тему, уходящую корнями в самые ранние его размышления, связанные, возможно, с его первыми шагами в лингвистике. Мы уже видели, как еще в 1925 году Уорф пытался проверить теории французского мистика Фабра д’Оливе, утверждавшего, что некоторые древнееврейские буквы и сочетания букв содержат таинственные, фундаментальные корни-идеи. Проверяя эти теории, Уорф обнаружил, что имеет дело с тонкими, скрытыми под поверхностью сходствами между, казалось бы, несвязанными идеями. Это был первый шаг – проникнуть под оболочку сухих, ломких, изолированных слов, за которыми могут скрываться фундаментальные понятия. И вот мы видим озабоченность Уорфа базовыми умственными операциями и ощущаемое им неудобство смирительной рубашки, которой является язык, в коротком очерке, которому я дал название «О сцеплении идей». Впервые публикуемый в настоящем сборнике, он был написан в 1927 году, и было это письмо психологу Хорасу Б. Инглишу, составившему словарь психологических терминов. Уорф просил Инглиша предложить ему термин для обозначения нового вида ассоциации между идеями. Уорф пытался найти понятия или термины более общего или абстрактного характера, чем те, которые предлагает любой язык. Ни одна из психологических школ того времени, по мнению Уорфа, не способна была помочь в прояснении заботивших его вопросов, и об этом он сетует в короткой, ранее не публиковавшейся заметке, которой мы дали совершенно произвольное заглавие «О психологии». Тем не менее многое в работе Уорфа очень близко к психологической проблематике. Поиски корней-идей привели Уорфа в самые разные сферы, в том числе в изучение языков ацтеков и майя.
Вспомним, что Уорф довольно рано обратил внимание на то, что такие языки, как древнееврейский, ацтекский, майя, изначально выстроены в соответствии с планом, принципиально отличающимся от того, что мы видим в английском и любом другом из – воспользуемся им же введенным термином – языков среднеевропейского стандарта (SAE). Он назвал их «олигосинтетическими» языками, т. е. языками, словарный состав которых формируется из очень небольшого числа элементов. «Каждый элемент, – утверждал он в своем докладе по ацтекским языкам, читанном в 1928 году, – это, во‑первых, очень простой фрагмент артикуляции-поведения и, во‑вторых, широкая идея или комплекс связанных идей, которые соответствуют этому поведению». Он считал, что ему удалось разложить лексику ацтеков на не более чем тридцать пять таких корней. «Теперь следует отметить, – продолжал он, – что феномен олигосинтеза открывает новые области в малоисследованной отрасли психологии языка. В нем мы видим, что все поле идей в языке разделено между примерно тридцатью пятью элементарными понятиями, и в результате мы впервые получаем карту, или план, реального царства идей. Раньше, когда идеи распределялись по ряду категорий, эти категории были результатом интроспекции какого-нибудь мыслителя, но с этой картой идей языка все обстоит иначе, ведь мы натолкнулись на нее как на природный факт; при этом ее пока еще смутно различимая конфигурация наталкивает на мысль об использовании экспериментальных и индуктивных методов». В этих несколько смелых идеях можно усмотреть, во‑первых, определенную тягу к принципу звукосимволизма, предполагающего, что между звуками и значениями могут существовать внутренние отношения (помимо произвольных отношений, установленных в том или ином языке), и, во‑вторых, слабый намек на теорию лингвистической относительности. Проблема звукосимволизма долгое время не давала покоя лингвистам и психологам. Эдвард Сепир, например, провел эксперимент, который дал надежду на дальнейшее изучение этого явления [29]. Применительно к теории лингвистической относительности, предвосхищенной в теории олигосинтеза Уорфа, ключевым является понятие широкой идеи или комплекса связанных идей, которые могут быть ассоциированы с языковым элементом, ведь от этой мысли всего лишь шаг до представления о том, что языки с различными семантическими рисунками могут создавать различные карты царства возможных идей, или, как выразился Уорф много позже, что разные языки могут предлагать различные «сегментации опыта».
Идея лингвистической относительности возникла в полноценной форме только после того, как Уорф начал учиться у Сепира. Лишь начав анализировать язык хопи, грамматика которого гораздо сложнее и нюансированнее, чем у ацтеков или даже майя, он начал понимать, что понятие лингвистической относительности может быть раскрыто гораздо более наглядно и содержательно, если отмечать различия не только в лексике, но и в грамматической структуре. Этому посвящены статьи по языку хопи, опубликованные в настоящем сборнике; в них Уорф делится своими провокационными открытиями в вопросах системы глагола хопи, в отношении хопи к классам существительных и т. д.
Все интересы Уорфа в лингвистике, не считая его ранних увлечений религиозными вопросами, связаны с фундаментальными проблемами смысла, или, если угодно, с фундаментальными интеллектуальными операциями. В очень интересной и выразительной работе «Языковая подоплека мышления в первобытных обществах», написанной около 1936 года и впервые публикуемой в этом сборнике, Уорф настаивает на том, что «лингвистика есть, по сути, поиск того, что такое значение». Настоящая задача лингвистики, пишет он, «заключается в том, чтобы озарить непроглядную тьму языка, а тем самым и образ мыслей, культуру и взгляды на жизнь данного коллектива, озарить светом “золотого нечто”, как, я слышал, называют преобразующий гений значения». Уорфа больше интересовала сущность, а не процесс. То есть его больше интересовало то, о чем, в некотором абстрактном смысле, думают, а не процессы мышления, и такое мировоззрение привело его в лингвистику, полную «содержания», а не в психологию, относительно «бессодержательную» в своей озабоченности общими механизмами в духе «стимул-реакция». Уорф, по-видимому, действительно считал, что содержание мысли влияет на процесс мышления или что различное содержание порождает различные виды процесса, так что обобщение о процессе становится невозможным без учета содержания. Он полагал, что различия в содержании мысли и соответствующие им влияния на мыслительные процессы и поведение в целом будут наглядно выявлены при сравнении различных языковых структур. Он был чрезвычайно изобретателен в поиске как очевидных, так и тонких различий в языковых структурах, и эти различия были вполне наглядны, по крайней мере, на лингвистическом уровне. Однако на этом он не остановился: он попытался также привести доказательства вариаций поведения, связанных с различными языковыми явлениями. И хотя эта попытка, возможно, не была вполне успешной, она, во всяком случае, нашла свое воплощение в статье «Отношение норм поведения и мышления к языку», написанной летом 1939 года. Это была последняя работа н