, — и т. д. и т. п. И, в общем, этим же суконным сучьим языком написана вся газета, читать ее — как будто глотать черные сухари с больным горлом. Это был язык Государства. Вспомним марафоны генсека на радио во время съездов. Так говорили на собраниях, летучках, в киножурналах, некоторых книгах, фильмах. Ну и где эти идеологизмы? Язык обложило, как при ангине, — и прошло. И чей язык? Партбоссов, чиновников, следователей и газетчиков. Очередь за колбасой изъяснялась сочно и красочно. И Казаков писал свою «Осень в дубовых лесах», Рубцов — «Горницу», а тетка моего отца, баба Варвара из Барщевщины, угощая гостей самогонкой, пела (сохранилась магнитофонная запись): Прибудь, прибудь, прибудь, прибудь, / Удалой молодчик! Утеки ко мне! / Сядем, сядем, сядем, сядем, / Удалой молодчик! О-ох, за тясовый стол. / Выпьем, выпьем, выпьем, выпьем, / Удалой молодчик! У-ох, по рюмке вина. / Са вячора, ах са вячора / Удалой молодчик все пил да гулял. / К белому свету, ох к белому свету / Удалой молодчик Богу душу дал! / Назавтре рано, ах назавтре зарано, раненько раненько / Ох, несут хоронить, / Позади идуть, позади идуть / Отец, мать родная, ох убиваютца. / У ворот стояеть, у ворот стояеть / Красная девчонка, ох, насмехаетца: / Было табе, было табе, / Удалой молодчик, ох, в гости не ходить, / В гости не ходить, в гости не ходити / Вотачку не пити! Ах, вотачку не пити, вотачку не пити / Нас двух не любити! / Было табе, было табе, / Удалой молодчик, одну мяне знати, замуж мяне брати!
Язык сильнее идеологий.
А лес аббревиатур и грозных сокращений? Сейчас то ли аббревиатур стало меньше, то ли мы их просто не замечаем. Но даже аббревиатуры могут быть поэзией. Как, например, у О. Григорьева: «Лопнула труба, / Дело мое труба! / — Гражданин, / ИО ОБЛ СОВ ПРОФКОМпросы / Не решают такие вопросы. / Вы обращались в ГОР КЛОП ВОШЬ ВКРЕД? / — Нет. / — А в ДУР ЗДРАВ ГНИД СБЫТ? / — Я был там избит. / — А вы были в СОВ ПУПЕ? / — Нет, но я был в СОВ ПОПЕ. / — Хорошо, / Пишите заявление» — и т. д.
Язык любую пагубу переборет.
3. Когда-то я с удивлением узнал, отчего вода в Байкале чистая. Микроскопический рачок-бокоплав — ткач его чистоты. Байкал и так огромен. А некоторые ученые утверждают, что это — зарождающийся океан.
Виталий Кальпиди
1. Принципиальный признак духовного движения человека — это сознательное понижение инстинкта самосохранения и в конечном итоге доведение его до нуля. Понятно, насколько исторической практике до этого далеко. Но речь не об этом, а — обо всем. Говорят, кто ясно мыслит, тот ясно излагает. Думаю, что тот, кто ясно мыслит, тот не излагает, а ясно мыслит. Этим процесс у него исчерпывается. Желание высказаться на абстрактную тему — неприлично. В спорах никакая истина не рождается. В спорах каждый демонстрирует свое мнение, пытаясь, если удастся, посрамить мнение оппонента. При этом вселенная мышления так разряжена, что ни одна мысль в принципе не противоречит другой. Более того: они практически не могут даже встретиться. И только человеческая инициатива пытается сблизить их настолько, что вступают в силу законы выдуманной нами гравитации. Такие вещи могут быть хорошо обдуманны, но почти всегда они — плохо осмысленны. Мудрость не приобретается, а изобретается. Она склеивается из мусора личных заблуждений слюной искренности. Думать, что развитие Языка «вширь и вкось», плодящее новые слова, — признак положительного развития, очень наивно и никакой логикой, кроме ее отсутствия, не подтверждено. В начале было Слово, а не слова. Стоит задуматься.
Могучий русский язык ненастолько могуч, не очень русский и не совсем язык. По крайней мере, последнее столетие. Что бы с ним ни случилось, он достоин еще худшего. Почему? Да просто — в отместку. Именно наш язык формирует продажно рефлексивную, патологически самопрощающую личность. В какой момент человек становится носителем языка? В какой момент язык становится носителем человека? И нет в этом риторическом вопросе никакой метафоры… да и не риторический он вовсе. Основной исторический закон таков: все что угодно может случится когда угодно. Жаль, что с нами «все что угодно» случается всегда. Жить с этим невозможно. Еще хуже — с этим умереть.
2. В статье Гусейнова понравилось, как автор с высокой скоростью вдохновения удаляется от предмета обсуждения. Очень неравнодушный человек, позволяющий себе демонстративные заблуждения. Любая проблема не стоит в конечном итоге и выеденного яйца. Тут важно, какого человека она выращивает в своей виртуальной пробирке. Проблема — это просто недоинтеллектуальный жанр. Решение проблемы невозможно в принципе. Настоящее мышление не позволит себе гулять по помойкам проблем. Например, политическая, законотворческая и социальная проблематика современного российского общества в лучшем случае сводится только к одному: каким образом сварганить справедливое и честное государство при отсутствии справедливых и честных людей. Развлекаться в этом болоте можно сколько угодно. Проблематика — это алкоголизм мышления. А на выходе нас ожидает — белая горячка решений.
Что касается статьи Елистратова — я ничего в ней не понял. Меня не интересует «подтекст». Мне важен «затекст». Кто стоит/сидит/лежит за текстом. Насколько он способен не попасть под власть им же самим написанного. Человек не исчерпывается языком. Но и язык не исчерпывается человеком. Его безнадежность заложена в схеме, где китаец и каракалпак, говоря по-английски, причем не зная оного, способны впасть в иллюзию, что понимают друг друга. Но самое главное, что китаец — это вы, а каракалпак — самый близкий вам человек.
Северный полюс языка — это коммуникация. Южный — экзальтация. А расстояние между ними — меньше нуля.
3. Попытка пользовать язык в «изысканном» виде — это литература. Сочинять конструкции, где форма мастурбирует наперегонки с содержанием, — ужасно смешно и даже весело. Относиться к этому чрезмерно серьезно стоит только в том случае, если ты хочешь убить в себе ощущение реальности. Что тоже любопытно. Может ли писатель повлиять на язык? Не знаю. Если говорить о себе — то я не могу. У меня для этого нет даже площадки действия. Стихи — это развалины, остающиеся после драки языка и автора. По качеству этих развалин можно судить, кто кого подмял. Если побеждает язык — то это скучно. Если автор — это мелко. Но иногда эти развалины радиоактивны, и там мерцают фантомы идентификации, благодаря которым читатель может быстро примерить текст на себя. Текст трещит, расползается, необратимо мутирует, но все же налезает на читателя. И тут у текста появляется целесообразность. Хорошо это или плохо? Неважно. Но точно, что язык тут никаким боком ни при чем. Хотя, если честно, поэзия редко становится способом мышления. Чаще всего стихи — лишь консервные банки, в которых запаян фарш личных впечатлений. Наклеиваются новые именные этикетки (часто с отличным ярким дизайном), а внутри — одно и то же. Такое положение дел настолько отдает идиотизмом, что в конечном итоге становится таинственным.
Поэты, что бы они там себе и о себе ни говорили, всегда борются с языком и даже с речью. Во имя чего? Не знаю. Честное слово, не знаю. Возможно, они просто хотят стать ангелами.
Любой язык стремится стать мертвым языком. Литература — это длинная витрина с набором его посмертных масок. Если быстро идти вдоль этой витрины, то возникает эффект анимации. И кажется, что все оживает. А иногда даже живет.
Светлана Кекова
Само обращение к теме «творящей функции языка», как мне кажется, очень плодотворно. Но Михаил Эпштейн в своей статье фактически сводит творящую функцию русского языка к созданию новых слов. Создание новых слов — это только одно из воплощений творческой энергии языка, которая проявляется в самых разных сферах. Если мы будем оставаться на уровне «словаря» (ибо в статьях М. Эпштейна и И. Левонтиной речь идет именно об изменениях в словарном запасе языка), то, например, неплохо было бы вспомнить работу о. Сергия Булгакова «Философия имени», где он проводит различение между «первословами-мифами» и искусственными, ложными словами, образовавшимися, по мысли Булгакова, после вавилонского смешения языков. Именно эти «слова-мифы», как мне кажется, являются источниками и носителями творческой энергии языка. Булгаков пишет о том, что слова рождаются, а не изобретаются, что возникает слово ранее того или иного употребления. Слово, как считает Булгаков, — «самосвидетельство космоса в нашем духе». В слове скрыта некая тайна, и поэты в своем творчестве пытаются эту тайну открыть или хотя бы прикоснуться к ней. Тайна слова, «Адамова тайна» — одна из тем поэзии Арсения Тарковского, который пишет: «Знал, что в каждой фасетке огромного ока, / В каждой радуге яркострекочущих крыл / Обитает горящее слово пророка, / И Адамову тайну я чудом открыл». Но живой организм слова, сквозь который таинственно светится логос, может быть подменен словом падшим, удаленным от источника жизни. В стихотворении «Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был» поэт пишет: «Больше сферы подвижной в руке не держу, / и ни слова без слова я вам не скажу, / а когда-то во мне находили слова / люди, рыбы и камни, листва и трава». Подобное совпадение философской и поэтической мысли знаменательно.
Вообще творческая функция языка — вещь таинственная, и тайна эта лежит в области духа. Александр фон Гумбольдт определяет язык следующим образом: «Язык есть беспрестанное повторение действия духа на членораздельный звук для претворения его в выражение мысли»; «Язык, как в отдельном слове, так и в связной речи, есть акт, истинно творческое действие духа». Вячеслав Иванов в статье «Наш язык», осмысляя воззрения Гумбольдта на язык, пишет: «Язык, по глубокомысленному воззрению Гумбольдта, есть одновременно дело и действенная сила; соборная среда, совокупно всеми непрестанно творимая и вместе предваряющая и обусловливающая всякое творческое действо в самой колыбели его замысла; антиномическое совмещение необходимости и свободы, божественного и человеческого; создание духа народного и Божий народу дар». Если рассматривать творящую функцию в контексте такого понимания языка, то проблемы, поднятые в статьях Эпштейна и Левонтиной, приобретут новое измерение. То, что мы называем «порчей языка», или оскудением его словаря, или деградацией речи, имеет прежде всего причины духовные. Позволю еще раз процитировать Вячеслава Иванова, который, как мне кажется, исчерпывающе охарактеризовал волнующую нас проблему, анализируя состояние русского языка после революции: «Что же мы видим ныне, в эти дни буйственной слепоты, одержимости и беспамятства?