х, закурили в расстройстве. И вдруг идёт мимо мужичонка — весь точно в такой же извёстке.
— А ну-ка, мужик, — встрепенулся Мыльный, — иди сюда…
Оказалось: он! На место преступления потянуло придурка. Хоть бы почистился сначала!
Дальше — больше. То ли чёрт помогал Алексею Михайловичу, то ли зря он восемь лет просиживал штаны в ОБЭПе. Сразу надо было в опера подаваться.
В итоге Герман Григорьевич Непадло уже не знал, огорчаться ли очередному успеху ненавидимого подчинённого или же, напротив, радоваться.
Вот и славно. Вот и сработались.
Должно быть, не раз и не два помянули менты покойного Лаврентия тихим матерным словом. Судите сами: вдову не заподозришь по причине отсутствия, ограбление отпадает, среди сослуживцев ни единого Сальери — настолько все были умные, что старались держаться от правдоискателя подальше (киллеры — они ведь тоже иногда промахиваются). И что остаётся? Остаётся профессиональная деятельность. То есть хуже не придумаешь.
От большой безнадёги потревожили бывшую супругу убитого, но, как и следовало ожидать, ничего хорошего из этого тоже не вышло. При первом упоминании имени жертвы яркая блондинка ударилась в слёзы и принялась взахлёб перечислять обиды, нанесённые ей Лаврентием при жизни в законном браке, причём каждая новая подробность увеличивала скорбь. Сами по себе сведения были небезынтересны, однако никакого отношения к данному делу не имели.
— Жил по ошибке и погиб по ошибке, — всхлипывая, подвела итог несостоявшаяся вдова.
Пожалуй, эта несколько загадочная фраза была единственной похвалой покойному. И то, согласитесь, довольно сомнительной.
— Точечные застройки, — собрав своих орлят, угрюмо говорил старший оперуполномоченный Мыльный. — Саня! Все его передачи насчёт точечных застроек. Последний месяц он только о них и базарил… Костя! Депутатов-взяточников мне. Каждого, кого он хотя бы раз назвал… Стихи кто-нибудь пишет?
Мыльный вскинул глаза. На молодых лицах оттиснуто было лёгкое недоумение.
— Я спрашиваю, стихи из вас кто-нибудь сочиняет?
Переглянулись, с ухмылкой покачали головами.
— Кончай лыбиться! — вспылил Мыльный. — Шуточки им!.. Славик!
— А чего я?
— Того! Кто полтора года на филфаке учился?
— Так меня ж отчислили…
— Ну по глазам же вижу, сочиняешь!
— Алексей Михайлович! Как перед Господом Богом…
Несколько секунд Мыльный неистово смотрел в глаза подчинённому, но тот не дрогнул.
— Бардак! — с отвращением подвёл черту старший опер. — найдёшь того, кто сочиняет, возьмёшь у него стишки и перепишешь своим почерком… Объясняю: при Союзе писателей по четвергам собирается литературная студия. Вход свободный. Ты — начинающий поэт. Спросят, кем работаешь, сильно не ври. Скажешь: слушатель Высшей следственной школы…
— Понял…
— Ни хрена ты пока не понял! Про ёфикацию слышал?
— Нет.
— Значит, так. Существует Союз ёфикаторов. Задача у них — воскресить букву «ё».
— В Ульяновске памятник ей поставили, — сказал Костя. — Букве «ё».
Сказал — и тут же об этом пожалел. Задумчивый оценивающий взгляд начальства остановился на нём. К счастью, помедлив пару секунд, вернулся к Славику.
— Местное отделение ёфикаторов возглавляет Пётр Семёныч Пёдиков. Именно Пёдиков, а не Педиков, запомни! Так вот он ведёт эту самую литературную студию. Подружись, расспроси…
Нет, не всё так плохо, как кажется. Вскоре выяснилось, что дело обстоит гораздо хуже. Негласные обвинения в адрес блюстителей правопорядка отпали сами собой, но ни милицию, ни прокуратуру это нисколько не обрадовало. Ранним утром в небольшом сквере возле фонтанчика дворниками был обнаружен ещё один мужской труп с теми же признаками насильственной смерти: затылок потерпевшего пробит тупым предметом, а на груди вырезано слово «ЖЁЛЧЬ».
— Сериал, — изрёк сумрачный опер Мыльный.
Не подвела его интуиция.
— Ты!.. — вскинулся полковник Непадло — и приглушил голос до шёпота. — Думай, что говоришь!
— Думаю, — ещё мрачнее отозвался опер.
— Вот и думай про себя!
Остолбеневший над трупом прокурор Серафимыч молча играл желваками и так сопел, будто минуту назад собственноручно передвинул служебный сейф. Негромкого разговора ментов он вроде бы не услышал, хотя сам наверняка был одолеваем той же безрадостной мыслью.
Однако, замалчивай не замалчивай, а от фактов никуда не денешься. Пару часов спустя (это уже в Управлении) настырный опер заявился в кабинет Германа Григорьевича.
— Сразу мне это «ё» не понравилось, — брякнул он с порога.
Полковник вспылил, хлопнул ладонью по столу.
— Раз «ё», значит, обязательно маньяк? — Тут он запнулся и с подозрением вперил взор в подчинённого. — В словарь, небось, заглядывал?
— Заглядывал.
— «Жёлчь»?
— «Жёлчь».
— Через «ё»?
— Через «ё».
Впрочем, сходство обоих происшествий бросалось в глаза и без сличения орфографии. Лаврентий Неудобняк возвращался с работы через тёмный парк, а Николай Пешко (так звали второго потерпевшего) примерно в то же время суток шёл через скверик, правда не с работы, а с литературного вечера, где читал стихи (стихи, стихи!) собственного сочинения. И в том, и в другом случае никаких намёков на сексуальные мотивы преступления не обнаружилось, да и до полнолуния было далековато. Хотя нашим маньякам, как известно, фазы луны не указ. Любая сгодится.
Первым делом, конечно, пересмотрели записи разоблачительных передач Лаврентия, уделяя на этот раз особое внимание орфоэпии. Всё верно: «аферу» Неудобняк произносил исключительно через «е». О речевых особенностях Николая Пешко судить было пока сложно. В библиотеке, где он выступал со своими стихами, ничего конкретного припомнить не смогли. Сказали, что несколько шепеляв — и всё. В поэтическом сборнике, напечатанном за счёт автора, слова «жёлчь» не нашлось. Частное издательство, выпустившее книжку, заверило, что буквы «ё» рукопись не содержала вообще.
Одинокий вдовец в годах — кому и чем он мог не угодить? По словам соседей, обычный склочный старикашка, любил пошуметь о социальной несправедливости. Когда-то работал на заводе контролёром ОТК, потом ушёл на пенсию по инвалидности после того, как ему в цехе случайно опустили на голову крюк мостового крана. Сидел дома, кропал стишки, считался своим человеком в детской библиотеке, часто был туда приглашаем как поэт и ветеран труда.
Возможно, состоял членом Союза писателей.
Нелишне заметить, что Алексей Михайлович Мыльный дедукцию считал баловством, логике предпочитал здравый смысл и основной упор делал на работу с осведомителями. Трудно поверить, но список его информаторов вообще не содержал мёртвых душ и, если кто-нибудь расписывался в ведомости за ту или иную сумму, это наверняка был совершенно реальный человек.
Одна беда: никто из завербованных Мыльным не работал в сфере культуры и искусства.
До четвергового заседания студии оставалось два дня, и старший оперуполномоченный решил, не дожидаясь внедрения Славика в ряды начинающих авторов, лично посетить Дом литераторов.
Одно другому не помешает.
Переступив порог предбанничка, отделявшего кабинет секретаря от суетного мира, невольно приостановился. За монитором восседала яркая блондинка с пышным ртом и строгими глазами. При виде вошедшего чуть отшатнулась.
— Послушайте, ну сколько можно?! — шёпотом возмутилась она. — Ещё и сюда пожаловали…
Это была первая и последняя жена трагически погибшего Лаврентия Неудобняка, опрошенная лично Алексеем Михайловичем на прошлой неделе.
— Здравствуйте, Руся, — озадаченно приветствовал её старший опер. — Так вы здесь работаете?
— А вы и не знали! — ядовито выговорила Руся.
— Я не к вам, — успокоил её Мыльный. — Секретарь на месте?
— Послушайте! — сказала она. — Мы развелись с Лаврентием шесть лет назад. Какого чёрта…
— Я совсем по другому делу.
— По какому?
— Рукописи принёс, — и соврал, и не соврал старший оперуполномоченный. То, что лежало в его папке, действительно было сплошь написано от руки.
Соблазн расспросить Русю о Николае Пешко возник у Мыльного лишь на секунду. Слишком уж свежа была память о предыдущем их разговоре. Тогда её пришлось отпаивать корвалолом.
Руся же, уяснив, что сотрудник органов сам грешен в смысле изящной словесности и прибыл вовсе не по её душу, стала вдруг надменна и пропустила пришельца к начальству не сразу, а выспросив сперва в приоткрытую дверь, свободно ли оно.
Будь на месте Алексея Михайловича кто-нибудь помоложе и понаивней, он бы немедля заподозрил в секретаре местного отделения Союза писателей искомого серийного убийцу. Был Исай Исаич старообразен, костляв, в движениях порывист, а взгляд имел безумный. Впрочем, причиной тому, возможно, являлись очки с сильными линзами. Над голым, рельефно отблескивающим черепом вился прозрачный дымок волос.
— Пешко? — грозно переспросил секретарь. — Графома-ан…
И разразился сатанинским смехом. Глаза его при этом стали мёртвые.
Определённо, о случившемся он ничего ещё не знал. Пришлось информировать. Услышав о трагической смерти поэта, секретарь оцепенел на миг, затем сунулся в правую тумбу стола и сноровисто извлёк из ящика початую бутылку.
— Помянуть, — глухо сказал он.
— Я на службе, — напомнил опер.
— Помянуть!!! — яростно вскричал секретарь.
Помянули.
— Ну так что он? — душевно спросил опер.
— Знаешь, — сдавленно признался секретарь и замотал нагим, слегка опушённым черепом. — Бывают святые люди, но этот… Всю жизнь! Понимаешь? Всю жизнь отдать поэзии… Дара Божьего… Хочешь перекрещусь? — Снял очки, перекрестился, снова надел. — Дара Божьего — ни на грош. Но — предан! Предан был литературе до самозабвенья. Это подвиг!
— Жёлчный был человек?
— Кто?
— Пешко.
Безумные глаза маньяка, увеличенные линзами, уставились на опера.