Все его жалели, и Сёмка был сыт…
III
Прошло две недели.
Много дорог и деревень осталось позади, за Сёмкой. Он не унывал и брёл не торопясь, только иногда поспрашивал:
— Далеко ль ещё до Расеи?
— До Расеи-то? — отвечали ему. — Да не близко. К зиме, гляди, попадёшь, а может, и раньше.
— А зима-то скоро?
— Нет, зима не скоро. Ещё осени не было.
Когда Сёмка проходил селом или когда издали случалось ему завидеть высокую белую колокольню с золотым крестом, то слёзы навёртывались ему на глаза, а на душе становилось радостно и тепло.
Он снимал шапку, бросался на колени и, плача, восклицал:
— Господи, пошли поскорей зиму!
Иногда на краю дороги Сёмка встречал одинокий деревянный крест; поблизости не было ни жилья, ни даже сторожки, а только лес с одной стороны да степь — с другой.
И задумывался Сёмка над этим крестом, и всегда вспоминались ему отец и мать, вспоминался шатёр среди поля, где они умерли, и Сёмка, забывая усталость, ускорял шаги, шепча своё заветное слово:
— Домой! Домой!..
Но вот наконец и город…
За городской заставой сначала запестрели перед Сёмкой направо и налево бревенчатые серые домики с зелёными, красными и серыми крышами, потом пошли белые каменные дома. По улицам бродили куры, хрюкали свиньи. Потом потянулись дворы и заборы, встретились у почтовых ворот полосатые верстовые столбы, раскинулась площадь с высокой колокольней за железной решёткой, а напротив неё торчала серая тощая бревенчатая каланча, где на самой макушке ходил вокруг по барьеру солдат, а впереди опять виднелись башни заставы…
Не останавливаясь, Сёмка прошёл городом и снова вышел на тракт, где было ему привольнее и веселее.
IV
Чем дальше, тем более во всём замечал Сёмка, что наступает осень. «Ладно. Скоро зима», — думалось ему, и родное село казалось всё ближе и ближе. На полях не вились уже пёстрые бабочки, не кружились стрекозы, деревья роняли листву, трава увядала, небо чаще заволакивалось серыми жидкими тучами, по ночам стояли холода.
Но Сёмка думал: «Теперь недалеко. Теперь уже скоро».
Проходя по тракту, Сёмка чувствовал голод; он с утра ещё ничего не ел.
Завидев в кустах человека, который сидел, поджав под себя ноги, и что-то жевал, Сёмка остановился и с завистью глядел, как тот, облупив яйцо, откусывал, заедая хлебом.
— Тебе чего? — спросил человек, не поднимаясь и продолжая жевать.
Сёмка молчал.
Человек этот был немолод, с серой короткой бородой, с загорелым и обветрившимся лицом, с узкими впалыми глазами. На ногах его были надеты шерстяные пимы, на плечах пёстрый пиджак, а на затылке картуз.
— Тебе чего? — повторил он, вглядываясь в Сёмку.
— Дедушка, — несмело ответил Сёмка, — дай, христа-ради, хлебца кусочек…
— Самому, приятель, люди добрые дали. Ну, да на… поделюсь. — Он протянул ему корку и опять спросил: — Ты чей такой? Откуда взялся?
— Домой иду… В Расею.
— В Расею? Вот и я в Расею. А зачем ты идёшь?
Сёмка начал подробно рассказывать о своей жизни. Он говорил, как было ему скучно в бараке, как захотелось домой и как он убежал ночью, а незнакомец всё слушал да кивал головою, точно хваля его за что-то.
— Молодец, брат! — проговорил старик, похлопав Сёмку по руке. — Только, гляжу я, плохая твоя жизнь. Видно, по моим следам пойдёшь: ни дома тебе не видать, ни своего места не знать… Собачья жизнь. Прямо собачья!
— А ты, дедушка, кто такой? — с интересом проговорил Сёмка и сел напротив старика.
— Кто я-то? Да никто. Так… Одно слово — неизвестный…
Старик глубоко вздохнул и провёл ладонью по лицу, точно утираясь.
— Да, брат… Ты человек малый, а и то вон родина-то назад тебя потянула. Всегда она так, точно мать родная… тянет, тянет… Места нигде без неё не найдёшь. Придёшь, взглянешь на неё, матушку, одним глазком, ну и легче!
— А что, дедушка, дойду я к зиме до Расеи?
— Нет, не дойдёшь. Потому — пойдут холода, а на тебе вон даже пальтишка нет… Хаживал я, знаю. Не дойдёшь, говорю. Замёрзнешь.
От его слов Сёмка закручинился. Задумался и старик. Оба, потупив глаза, молчали.
Сёмке в это время казалось, как он будет замерзать, и было горько, что никто об этом не узнает в Белом. А старик думал свою думу и молча шевелил усами.
— Так ты куда? — неожиданно спросил Неизвестный, поднимаясь с травы.
— Я, дедушка, домой…
— Ну, и я домой. Пойдём вместе.
Оба они молча вышли на дорогу и побрели не торопясь вперёд.
V
Свечерело… Ливший с полудня дождь пронизал до костей и Сёмку и Неизвестного.
— Иди, брат, иди, — подбадривал старик. — Поспешай. А то двинет это осень-то взаправду, по-настоящему, а мы с тобой ещё до гор[4] не дошли. Что ж тогда? Пропадать нужно.
— Иду, дедушка.
— И то запоздали. Как бы холод, боюсь, не ударил. А то беда!
Сёмка, несмотря на усталость, чувствовал себя хорошо. Встреча с попутчиком радовала его и бодрила. Он был спокоен, что теперь уж не собьётся с дороги и что дедушка приведёт его куда нужно; да и поговорить было приятно. А дедушка всё время рассказывал и про родину и про Сибирь, где копают золото, говорил об острогах, о воле, о суровой сибирской зиме и о зелёной весенней травке, которая так и манит человека домой, так и не даёт ему покоя ни днём, ни ночью.
— А что, дедушка, мы уж много прошли? — спрашивал Сёмка.
— Видишь — голодней стало: значит, к Расее подвигаемся. А за горы перевалим, там ещё голодней будет, потому и говорю: поспешай! В Расее деньгу любят, а у нас с тобой этого самого нету, ну и ночуй где хочешь и ешь что знаешь. Сибирь, брат, добрая. Только добро-то её нам не по вкусу… не по зубам. Поспешай, паренёк, поспешай!
В стороне от проезжей дороги остановился обоз. Было темно и холодно, и красное пламя костров приветливо манило путников. Распряжённые лошади в потёмках бродили по поляне, пощипывая вялую осеннюю траву, возы стояли с поднятыми кверху оглоблями, а мужики, разведя огонь, грелись и варили ужин.
— Хлеб да соль! — сказал Неизвестный, подходя к костру. — Дозвольте погреться, приятели.
— Садись, — ответили равнодушные голоса.
Старик подсел и протянул к огню руки. Сёмка тоже приблизился. Промокшее платье его вскоре согрелось, и по спине пробежала приятная дрожь.
— Откуда тянешься-то? — спросил кто-то из сидевших, вглядываясь в лицо Неизвестного.
— Издали идём. К домам пробираемся.
— Паренёк-то твой, что ли?
— Нет, встречный. Переселенский он-то. Сиротой остался.
— Вишь ты, промок, сердешный!
На Сёмку все обратили внимание. Он сидел возле самого костра и, ёжась, глядел, как горят и корчатся в огне сучья, как тянется по ветру белый дым, как пенится и шипит в котелке варево.
— Сирота, стало быть? — спросили мужики и опять стали смотреть на Сёмку.
Потом начали разговаривать о хлебе и о работе; потом, когда поспела еда, принялись за ужин.
— Ешь, несчастненький, ешь, — угощали Сёмку, — а то, вишь, зазяб.
Сёмка наелся и прилёг отдохнуть. После горячей пищи ему было приятно поваляться возле огня. Сучья весело трещали, пахло дымом и свежей корой — совсем так же, как бывало в Белом. Только если бы это было дома, он накопал бы сейчас картошки и бросил бы в огонь. И Сёмке вспоминался обуглившийся картофель, который и пахнет, и руки жжёт, и на зубах хрустит.
Над головой Сёмки светились звёзды, такие же ясные, частые, как в Белом, и ему хотелось думать, что Белое теперь где-нибудь близко… Ноги его ныли от усталости, земля холодила бок и спину, а костёр так хорошо пригревал ему лицо, и грудь, и коленки.
Мужики всё ещё о чём-то разговаривали, и дедушка тоже разговаривал с ними. Сёмка слышал его голос: «Трудно, приятели, трудно…» И мужики говорили тоже, что трудно. Потом голоса их стали глуше, и тише, точно зажужжали пчёлы… Потом поплыли перед Сёмкой красные круги, потом разлилась широкая холодная река, а за рекой показалось Белое… Сёмка хотел броситься к нему вплавь, но Неизвестный поймал его за ногу и сказал: «Трудно! Трудно!» Потом опять завертелись красные и зелёные круги — и всё перемешалось…
Сёмка спал как убитый.
VI
Было раннее утро, когда он открыл глаза. По небу тянулись тучи, холодный ветер налетал порывами на потухший костёр и, выхватив кучу золы, со свистом разносил его по полю. Мужиков уже не было, а Неизвестный, свернувшись в комок, лежал на земле.
Сёмка приподнялся и сел.
— Дедушка! — позвал он старика, но тот не ответил.
«А где ж мужики-то?» — подумалось ему сейчас же, и вдруг стало страшно за Неизвестного.
Ветер свистел, раздувая золу; по чёрным головешкам шуршали обгорелые ветки, и всё поле, казалось, шуршит и стонет. Становилось жутко.
— Дедушка! — крикнул ещё раз Сёмка, но голос его отнесло ветром в другую сторону.
Глаза его против воли закрывались, голова отяжелела и сама падала на плечи. Сёмка снова прилёг, а вокруг и отовсюду гудело ему в уши: з-з-з!.. И ему чудилось, что Неизвестного убили разбойники, чудилось опять где-то близко Белое, но войти в него кто-то мешает, кто-то тянет назад, тянет туда, на огромное поле, где стоит серый барак. «А… ты домой?!» — говорит чей-то сердитый голос. Затем приносят горячие щи и наливают Сёмке прямо в рот, льют на голову, льют всё больше и больше, так что на голове вырастает целая горячая гора, а щи всё льют, всё льют… Голова распухает, внутри горит костёр. Сёмка задыхается — и открывает глаза. Над ним сидит Неизвестный и печально кивает головой.
— Что, брат? — говорит он, трогая его лицо рукою, и Сёмка видит над собой небо, солнце, серую бороду, впалые глаза. — Что, брат? Дело-то наше, видно, дрянь.
— Дедушка… — еле пробормотал Сёмка.