– Может, хватит ему кайфовать? – спросил Маханова одноклассник Вовка Муравей.
– Как скажешь, – согласился Махан и вмазал Генке две звонких оплеухи – справа налево и слева направо.
Никакого эффекта.
Муравей ахнул.
В общем, если бы испуганный Угуч не побежал за Данькой, еще когда Генке было только щекотно, если бы не примчал Даньку, а тот не взялся сразу же колдовать над Генкой, – всем сынам разведчиков очень крупно бы не поздоровилось: упекли бы их в дурку до скончания времен (кроме Генки, конечно), а как тяжко было бы после этого их отцам во враждебной Америке – можно только догадываться…
– Ну, поймал кайф? – первым делом спросил Махан вернувшегося жить дальше Генку.
Тот держался за горло и молчал.
Даньке не требовалось подобными безобразиями удерживать внимание приятелей.
Несколько дней назад, 13-го мая, на Радоницу, когда отсталые люди, слегка отдохнув от недавней Пасхи, опять начинают верить в Бога и почитать померших, Махан и Данька наглядно продемонстрировали, какими разными путями они достигают своих целей, даже если эти цели практически одинаковы. Махан с самыми верными адъютантами из клуба сынов чекистов полдня таился за могилками поселкового кладбища. Кладбище это весьма удачно раскинулось в лесу за интернатовской оградой, приучая школьников к быстротечности всего, в том числе и неприятностей, и утешая посельчан, пришедших навестить родные могилки, тем, что и кроме смерти в жизни нашей полным-полно всякого «не дай бог».
Вперегонки с Маханом таились и поселковые пацаны. Все они ожидали, когда захмелевший люд покинет родных покойничков, оставляя малолетним налетчикам по яйцу, куску уже подсохшего с Пасхи кулича и рюмке самогона на каждой могилке. В то же самое время Данька верхом на Угуче и в сопровождении вечно затерханного пятиклашки по прозвищу Ушастый молча прошли вдоль могил, приостанавливаясь перед фотографиями померших поселян. Им и говорить ничего не приходилось: хорошо пьяные родичи покойных вперебой совали в сумку на Угучевом плече куличи, яйца и всякую вкусную снедь. Ушастый только успевал оттаскивать полную суму в заросли и заново появляться с пустой. Самогона им, конечно, не наливали, но потом, когда Махан (как и его соперники) с трудом осиливали третью-четвертую могилку, давясь куличом и не в силах уже на дух слышать запах самогона, Данька неспешно и деловито сливал стаканчики в заранее припасенный пятилитровый бидон – один за другим. Завуч Раиса Николаевна еще с неделю бросалась с жальбой ко всякому согласному наново послушать: «Зусим новый бидон… Муха еще не долблась… Намедни купила – ажно рупь пятнадцать… Помыла и опрокинула на забор, каб сохнул, и на минуточку всего отвярнулась – на секундочку одну – нету… Я точно говорю, это нездарма: сначала Чернобыль этот, потом бидон… Это какая-то специальная банда вредителей…»
Завучев бидон, полнехонький самогоном, Данька чуть ли не на следующий день продал директору поселковой бани, выцепив того из бесконечной очереди в винный отдел продмага. Данька понимал, что этот мелкотный начальник ничего плохого ему не сделает – вокруг ведь сплошная борьба за трезвость, и самогон покупать очень неправильно… Махан, прознав про всю эту операцию, только завистливо протянул: «Во жиды-ы-ы!.. Во дают!» Ну а собранной Данькой пасхальной едой вся школа лакомилась дней пять – сам-то он ел дома, и для него эта операция была вполне бескорыстным приключением.
К слову сказать, завуч, надоевшая всем со своим бидоном, хоть и пальцем в небо, но случайно попала рядом. Была банда. Разумеется, к Чернобылю она никакого отношения не имела – работала исключительно по школе и поселковым дворам. Организовал эту мобильную группу неугомонный Данька, но как бы он ее обтекаемо и романтично ни называл, была это самая настоящая банда и промышляла она воровством, правда мелким.
Доведавшись, в конце концов, про Данькину шайку, Махан с неизменным «Подумаешь!» взялся сам за ремесло благородного разбойника, но был выловлен в учительской в первом же своем налете. Когда уже стало очевидно, что его вот-вот заметят, Махан даже зажмурился. В страшных снах эта уловка иногда помогала: ты не видишь и, стало быть, тебя могут не увидеть. Здесь не помогло. Поимщики сначала обрадовались – появилось объяснение всем мелким пропажам, но Махан так искренне наплел про двойку в журнале, которую он хотел стереть – так это было нелепо, никто не стал бы так нелепо врать, так чисты были его набухшие слезами глаза и так пусты его карманы (Махан попросту не успел), что легче было ему поверить. Отпустили почти без последствий – подумаешь, учительскую вымыть… и коридор… и сортир…
После неудачного опыта самостоятельного хищения чужой собственности Махан вступил в Данькину банду и радостно подхватывался исполнять дотошные Данькины планы по очередному набегу…
А вы думали, что подростки – это такие ангелочки?..
Воровать у взрослых – не грех. Это как воровать у угнетателей. Это не воровство даже, а восстановление справедливости. Исключения составляют те места, где ты свой – твой дом или где тебя приняли и привечают. Там воровать – это крысятничать. Так одинаково понимали и детдомовский Махан, и домашний Данька.
Они вообще были во многом похожи ухватками и более всего – вечной неугомонностью. Угуч даже на полном серьезе предполагал, что они потерянные во младенчестве родные братья и сами не знают про это. Но Угуч и не собирался их просвещать, потому что тогда вместо него при Даньке будет жить Махан, а этого Угучу совсем не хочется…
Главное, чтобы другие не догадались про то, о чем знает Угуч. Учителя вот тоже почти одинаково ненавидят Даньку и Махана. Правда, за разное: Махан вызывал дикое раздражение своими кривляниями и гримасами, а Данька вдруг ни с чего особенного начинал спорить, доказывать свою правоту, и не было никакой возможности поставить его на место.
«…возмутительно. Да если настауник и ошибся ненароком – твое дело молчать в тряпочку и не вякать. Не смеет всякая недоделка ронять авторитет педагога прямо в классе при всем честном народе. Как можно не разуметь таких простых вещей!..»
Данька не разумел. Он даже устроил сердечный приступ своей классной руководительнице географичке Алевтине Николаевне по прозвищу Два Глобуса. При этом самого приступа никто не видел, если не считать приступом ходячие ходуном под кофточкой глобусы, пылающие в огонь щеки и визгливую истерику…
А настоящей виновницей этого приступа была Машка Зайцева – Данькина одноклассница из восьмого.
Поздней зимой вдруг прозналось, что Машка не просто поправляется для здоровья, а давно уже живет беременная. Была бы она детдомовская – и разговоров бы никаких: прямиком к врачам, исправили все, что она неправильного натворила, и заперли бы в карцер перед дуркой… Но Машка была домашняя, и не просто домашняя, а дочка не очень крупного областного начальства. Приходилось ждать, пока папаша-начальник соизволит забрать все свое потомство из школы. Но нельзя же просто ждать, сложа руки… Вокруг дети, и страшно подумать, как это может на них отразиться…
Алевтине поручили провести открытое собрание пионерского отряда восьмого класса о юношеской чистоте и любви к родине. По этому поводу открыли актовый зал. Машку посадили в первом ряду, чтобы ни одно слово не прошло мимо нее. Завуч говорила про родину, пионервожатая про Зою Космодемьянскую, а потом на сцену взошла Алевтина и втиснулась за самодельную трибуну, взгромоздив глобусы сверху. Она начала про девичью честь.
По ее словам выходило, что главная девичья честь – это отдать свою жизнь за счастье родины, как это сделала Зоя Космодемьянская, а потом нарожать много здоровых детей, которые тоже отдадут свою жизнь за счастье родины, но позже – когда придет их черед…
– А что у нас? – вопрошала Алевтина. – Где наша девичья чистота? – прогромыхали гневные залпы над Машкиной головой и затихли…
– Я няпорченная, – отозвалась вдруг Машка в неожиданной тишине.
– Чего? – не поняла Алевтина.
– Няпорченная, – громко повторила Машка. – Спросите хоть у врача… Так что никакой чистоты я не теряла…
– Где же это бачымо? – загремела Алевтина. – Николи такого не бывало…
– Бывало, – звонко, внятно и уверенно произнес Данька.
– Чего бывало? – взялась отбиваться классная.
– Невинная девушка становилась беременной, – отчетливо отчеканил Данька. Примерно две тыщи лет назад, – будто с книжки диктовал Данька. – А потом родила мальчика Иисуса, который стал Богом…
– Которого вы распяли? – съязвила с места во втором ряду химичка Зинаида Владимировна.
– Распяли не мы, – не согласился Данька, – но могли и мы. Это же наш мальчик и кому какое дело, как страна казнит или милует своих граждан…
– Как это ваш? – запротестовала Алевтина.
– Натурально наш, – взялся пояснять Данька. – Сын, рожденный еврейкой, – еврей, а Мария…
– Так что скажешь, Богородица тоже ваша?
– Безо всякого сомнения.
– Дети, не слушайте его, – влетела на сцену пионервожатая Клава. – Во-первых, Бога нет, – звонко отрапортовала она, – а во-вторых, он не имеет никакого отношения к евреям…
– Здрасте, оп-па, Новый год, – хохотнул Данька.
– Вот видите: я – няпорченная, – невпопад, но упрямо повторила Машка.
– Недоцелка, – резанула теть-Оль откуда-то из-за дверей, где кучковались любопытные поварихи, технички и медсестры.
Вот тут Алевтина и завизжала…
А к концу дня Машка высвистала Даньку на подоконник и расспросила с подробностями про ту давнюю историю с беременностью Марии.
– Знаешь, – сказала она раздумчиво, уяснив Данькин рассказ. – Я тоже Бога рожу. А когда он войдет в Иисусин возраст, – он вернется из своих странствий и спасет всех нас.
Прошло лет тридцать после тех событий. Я пишу эти строки и думаю про то, что, может, и вправду явится нам Машкин сын и спасет нас всех, если больше некому…