е, пузыри карабкались по стенкам на поверхность и лопались, выпуская на свет бесконечные отряды новых крошечных отражений.
– Свет! – приказал вождь хрипло. – Погасите свет!
Неслышной рысцой метнулись вдоль стен официанты – и через пару секунд бронзовые колеса люстр под потолком погасли, погрузив огромный, тревожно ахнувший зал в полутьму. Остались гореть только боковые канделябры. На стол будто накинули черное покрывало – отражения исчезли. Легкий перезвон приборов стих, какой-то высокий мужчина в военном кителе, произносивший тост в честь юбиляра, застыл с коньячной рюмкой в напряженно поднятой руке. В молчании вождь поднес фужер с минералкой к губам и с удовольствием осушил.
– Ну что же вы? – спросил он у мужчины в кителе. – Продолжайте, пожалуйста, товарищ. Мы слушаем.
И поднял на тостующего ободряющий отеческий взгляд. У мужчины в кителе было очень знакомое лицо – лицо вождя.
Вождь поставил пустой фужер на стол, громко звякнув хрусталем о вилку. Огляделся. По обе стороны от него уходили вдаль и тонули в темноте ряды лиц – они возвышались над генеральскими погонами, дорогими штатскими костюмами тонкой шерсти, атласными отворотами фраков, обнаженными плечами кремлевских дам с гроздьями бриллиантов вокруг холеных шей. Тела были разными, а лицо одно-единственное: его собственное.
Он резко встал, уронив за собой стул. Пошел вдоль стола, подходя то к одному гостю, то к другому, брал в ладони эти одинаковые лица, вертел под разными углами, подолгу разглядывая в неверном свете канделябров. Гости испуганно вставали при его приближении, покорно подставляли головы. Он чувствовал, как под пальцами потеют и сжимаются чужие щеки, как напрягаются жилы на шеях, как сменяют друг друга ароматы: дорогих духов, хорошего коньяка, водки, лекарства, папирос, нафталина. Скоро стало понятно, что занятие это бесполезное: лица были похожи, как яйца в одной кладке. Вождь сделал рукой успокаивающий жест – продолжайте веселиться, товарищи, – и медленно пошел вон. На бросившуюся к нему свиту соратников рявкнул, не оборачиваясь: «Я же просил – веселиться!»
Шагая по кремлевским залам, почувствовал вокруг себя робкое и беспокойное человеческое облако: адъютанты, секретари, врачи, распорядители… Всех отослал прочь, всех и, мучая крупную неподатливую пуговицу у основания шеи, бросил в образовавшуюся пустоту: «На дачу, на дачу!»
Скоро автомобиль уже мчал его по ночной заснеженной Москве. Вождь смотрел из теплой глубины салона на пустынные улицы, освещенные тусклыми желтыми фонарями. Дома стояли темными глыбами, спали. Зябко трясли ветвями деревья на ветру, изредка мелькали за окном встречные машины. Прохожих не было, это успокаивало. Как вдруг на противоположной стороне проспекта вождь заметил маленькую продрогшую фигурку: кутаясь в ватник и наклонив против ветра голову в нелепой меховой шапчонке, какой-то мужичок упрямо брел через ночь, прижимая к груди небольшой предмет.
– Догнать! – негромко скомандовал вождь.
Автомобиль резко развернулся, скользнув шинами по льдистой дороге, и через несколько секунд поравнялся с прохожим.
– Рядом езжай. – Вождь соскреб ногтями иней на стекле и припал к окну, стараясь разглядеть лицо мужичка.
Тот, как назло, высоко поднял плечи и низко надвинул на лоб шапку – наружу торчал один нос. Заметив рядом, на дороге, большой черный автомобиль, а спереди и сзади от него еще пару авто поменьше, мужичок настороженно сбавил шаг, переставляя ноги все медленнее, сгибая их все больше, словно засыпая на ходу. Затем глянул испуганно из-за плеча – и припустил бегом по темной улице.
Он бежал, смешно подбрасывая колени, иногда поскальзываясь на льду и взмахивая руками, но сверток свой из рук не выпускал. Дома на проспекте стояли плотно, сплошной стеной, в которой изредка чернели низкие арки. В одну из них мужичок хотел было нырнуть, но металлические ворота были заперты. Ткнулся в следующую арку – заперто, вскочил на попавшееся по пути крыльцо, отчаянно заколотил в дверь – заперто, заперто. Соскакивая с крыльца, растянулся на тротуаре, сильно ударившись затылком о ступеньки и потеряв шапку – та быстро покатилась по снегу в сторону, как отрубленная голова, – но тут же вскочил, похромал дальше, нелепо тряся косматой башкой. Кавалькада авто неспешно ехала рядом.
Остановившись на мгновение, мужичок затравленно огляделся, вытянув перед собой смятый кулек, словно защищаясь, а затем вдруг зайцем метнулся через проезжую часть – прямо перед автомобилем вождя: заметил на противоположной стороне проспекта просвет между домами, там начинался маленький переулок, в котором можно было укрыться. Мелькнула в свете фар раскрасневшаяся физиономия с вытаращенными глазами.
– Ату! – выдохнул вождь, и автомобиль прыгнул вперед, почти беззвучно.
Мужичка подкинуло вверх, как тряпичную куклу. Он взмахнул руками, перевернулся в воздухе и шлепнулся на капот, лохматая голова хрястнула о бронированное стекло. Рядом приземлилась и осталась лежать его ноша. Автомобиль, даже не вздрогнувший от столкновения, стоял поперек проспекта и ждал дальнейших распоряжений.
Лицо мужичка было сильно прижато ударом к лобовому окну – перед глазами вождя медленно оплывал расплющенный профиль: деформированная щека, нос, губы. Из большой раны на лбу выползал и размазывался по стеклу густой темный потёк. Стекло было очень чистое и слегка выгнутое – можно было отчетливо разглядеть самые мелкие детали: рисунок ушных складок, поросль коротких жестких волос на козелке, длину ресниц, оспинки на коже. Вождь узнавал эти черты, все до последней, – свои собственные черты. Так же хорошо был виден и лежащий рядом предмет – обыкновенный банный веник, растрепанный и намокший от снега, очевидно, березовый.
– Ладно, поехали, – выдохнул вождь и откинулся назад, не в силах оторвать взгляд от собственной головы, припечатанной к лобовому стеклу.
Автомобиль осторожно шевельнулся – тело мужичка аккуратно сползло с капота и нырнуло куда-то вниз, следом канул веник. Проспект плавно развернулся в окне и вновь заскользил по обеим сторонам салона, всё быстрее. Темный след размазался было по стеклу, но быстро исчез под напористыми взмахами лобовых щеток. Лишь зубчатый березовый листок на время прилип к боковому окну и мозолил глаза, но скоро и его смело потоком встречного воздуха.
Прибыв на дачу, вождь запретил включать в доме свет. Постелить себе велел в березовой спальне, где – он помнил – имелся большой трельяж: в голове родился план. Спать ложился в темноте: скинул с себя тяжелый парадный китель, неожиданно ставшие тесными галифе, тугие сапоги, с облегчением натянул сливочно-скользкую, заботливо согретую на батарее широкую пижаму крымского шелка. Укрылся с головой и несколько часов лежал, слушая биение метели о стекло и напряженно обдумывая план. Забылся под утро – коротким усталым сном, но довольный: он знал, как действовать дальше. Знал, как обмануть ту странную и необъяснимую силу, что наделяла посторонних людей его собственными чертами: он решил выучить свое лицо наизусть. Всё вызубрить – до последнего миллиметра кожи, до каждой поры на подбородке, до волоска в бровях. Вызубрить так, чтобы отличать подделки от подлинника с первого взгляда. Подделка никогда не будет абсолютно точным повторением оригинала: даже самый точный и аккуратный копиист не сможет выучить лицо вождя лучше его самого, на какой-нибудь мелочи, да попадется.
Проснувшись утром, вождь принялся за урок. Итак, нос крупный, мясистый, на переносице – две поперечные складки. Брови кустистые, почти черные, с редкой проседью. Глаза темно-бурые, радужка мутная, белки желтоватые, со слюдяным блеском. Подглазные мешки землистого цвета. Кожа на щеках ноздреватая, местами в крупных оспинах…
За стенкой что-то негромко стукнуло и покатилось, словно уронили тяжелую тыкву или кочан капусты. Вождь нехотя оторвал взгляд от зеркала. Высокая, в причудливых древесных узорах дверь была плотно закрыта. Он подошел к ней и потянул податливую ручку. Дверь отворилась – в коридоре никого не было. И на полу ничего не было – ни кочана, ни тыквы, ни другого какого-либо предмета. Пусто. Вождь окинул взглядом пространство: в торце коридора было приоткрыто окно, расшитая занавеска вздрагивала под напором сквозняка, длинная бахрома на ней трепыхалась, как щупальца морского гада, раздраженно захлопнул дверь и вернулся к трельяжу.
Уши большие, грубой лепки, с вялыми мочками, правое чуть выше левого. Волосы пышные, темно-серые, с густой проседью. Лоб низкий, с одной глубокой продольной морщиной и многими мелкими. Надбровные дуги ярко выражены…
О подоконник ударило чем-то. Вождь обернулся. Окно, составленное из цельных кусков якутского горного хрусталя, было невредимо, за стеклом стремительно летел снег, заполошно бились друг о друга ветки деревьев. Задернув тюль, чтобы мелькание пурги не отвлекало от урока, вождь продолжил зубрежку.
Зубы длинные, охристо-серые, стесанные. На правом клыке большой скол. Межзубные щели широкие. Десны местами кровоточат. Язык сизый, покрыт серым налетом…
Над головой что-то захрустело громко и протяжно, словно ломалось под напором ветра старое дерево. На мгновение показалось, что по потолку прошла легкая волна, но, очевидно, это была всего лишь игра переменчивого света: побелка осталась ровной, без единой трещины, лепные цветы продолжали безмятежно цвести. Витые потолочные плинтусы словно ослабли на мгновение, слегка провисли, а затем вновь расправились и натянули гобеленовую обивку стен.
Вождь, зажав ладонями уши, попытался сосредоточиться на изображении в зеркале, но предметы вокруг жили собственной жизнью, создавая постоянные помехи, то нелепые, а то пугающие: жалобно трещали прикроватные тумбочки, словно их разламывали перед тем, как бросить в топку, отчаянно скрипело кожаное кресло, в нем будто ворочался кто-то увесистый и неуклюжий, сама включилась и выключилась радиола («…где же ты, моя Сулико?..»), упала и покатилась по полу тяжелая пепельница из уральской яшмы… В голове мелькнуло вдруг, что вещи эти никаким образом не могут быть со