— Павлуша, — вальяжно растягивая слоги, произнес Егор и, даже не думая продолжать, вручил имениннику подарок.
— С днем рождения, — заключила Настасья, подталкивал под локоть Стаса. Тот протянул коробку, добавив:
— Всего хорошего!
— Спасибо, — отозвался Павел, а сам остался в коридоре, потому что звонок снова загудел.
Вяземский тут же занял кресло, придирчиво изучая и критикуя скромное убранство средней по размеру чиновничьей комнаты. На диване рядом расположился довольно улыбающийся подопечный Анатоля, Стасов брат, который тут же поднялся, чтобы обменяться с ним рукопожатиями.
— Наська, красавица, невеста! — радостно пробасил он, ловя легкий поцелуй в щеку от девушки брата.
— Ну, Николай, как скажешь… — скромно пробурчала она, явно очень довольная.
На самом краю дивана, единственный из всех нас, сидел Александр. Он сцепил руки на животе и из-под полуприкрытых век наблюдал за своим подопечными, которого мы видели впервые.
Граф Грингмут Виктор на месте не сидел, постоянно перемещаясь из одного угла комнаты в другой. После чего он вовсе исчез в направлении кухни, отобрав у только что вошедших гостей пакеты с едой. Годенгельм недовольно поморщился и лениво поднялся с дивана, направляясь следом. У его шебутного подопечного были очень яркие волосы и очаровательные ямочки на щеках. А в целом он был раздражающе активен.
Павла много поздравляли, дарили подарки, а вокруг вились яркие девушки. Иногда на его плече повисал прилично выпивший Вяземский. Но даже это не делало Павла менее счастливым.
А на следующий день он умер. Его сбила машина, когда он шел на работу. Мы со Стасом узнали об этом из звонка друга. Совершенно одинаково замерли, и пока я думал о том, как там Осип, мой подопечный спросил:
— Сколько денег сдать на похороны? Меня немного покоробила такая реакция, но ему уже ответили:
— Ни сколько, его кремируют. Стоило Стасу положить мобильный телефон на стол, как он тут же завибрировал, высветился текст письма. Побледнев, он резко вскочил и помчался к выходу. Я глянул на сообщение, тихо выругался и помчался следом, спасать своего подопечного из-под колес автомобилей и от мостов. В голове тихо билось: «Я беременна». Ну, Настасья!
Мы гуляли долго. Стас не знал, куда податься, бродил по центру, заглядывал в магазины, здоровался со знакомыми графами и князьями.
Переосмысливал случившееся, в общем. Наложившиеся друг на друга события могли бы иметь необратимые последствия, но на этот случай был рядом я и выработанная десятками революционных лет жесткая психика, похожая на твердую резину — и не рвется, и гнется немного.
А потом я чуть отстал, пробираясь сквозь толпу (меня все же видели, но тут же забывали об этом), а Стас вдруг круто развернулся, вскочил в трамвай, идущий в сторону дома. Так что я хотя бы знал, куда ехать.
Я появился в нашей временно общей квартире через пятнадцать минут после него, и застал огрызок непередаваемой картины: Стас стоял на коленях перед Настей, уткнувшись носом ей в живот, а в подрагивающих руках девушка держала коробочку с золотым фамильным перстнем Мирских. Он достался невесте Стаса, а не Николая, поскольку старший так и не решил еще связать себя узами брака с кем бы то ни было. По щекам Настасьи текли слезы, она судорожно кивала. До меня долетели отрывки бормотания:
— Поменяем наши квартиры на одну, большую, с детской… Или дом, Наська, хочешь дом за городом?…
Я улыбнулся, горько и немного обиженно, покачал головой. Что-то ты, парень, быстро повзрослел. Развернувшись, я вышел из квартиры, а навстречу мне протиснулся высокий молодой мужчина, четким движением головы сняв с меня этот почетный караул.
Я спустился по мраморной лестнице, которую старательно обходил все эти пять лет, и снова очутился в желтом от света пространстве, в зале для всех-всех-всех, где я был один. Было тепло и даже немного душно, а в Москве тем временем пушилась предрождественская зима.
Наставник, пресно улыбаясь, смотрел на меня.
— Куда теперь? Где Осип? — вот и все, что я хотел спросить, но был остановлен поднятой сухой рукой.
— Ты можешь пойти дальше или вернуться назад, как Осип.
Я подумал, что, наверное, Хилкову там чертовски грустно, в этом самом «назад», и кивнул, решаясь.
— Назад.
— Хорошо, там будет лучше, — наставник кивнул. А я…
А я оказался в объятом революцией Петербурге, сжимая во вспотевших руках осекшийся «смит-вессон» отца.
Я успел только подумать, что смогу, наверное, приспособиться к любому идолу, будь это Революционное правительство или марионеточный царь, как дверь в комнату выбили и вошел запыхавшийся комбриг, шевеля щеточкой усов над губою.
Я правда привык. К Ленину привык, да и Сталина воспринял спокойно. Для меня важным было научиться жить в новом пространстве, в новом времени, в новой России, хотя, простите, это уже был Советский Союз.
Вошедший с комнату усатый комбриг поинтересовался, есть ли еще кто в доме, а потом вдруг спросил:
— Парень, пойдешь работать в моем хозяйстве? Ты, вижу, сильный, а мне подспорье кой-какое нужно.
Много лет назад — десять минут назад — я бы отказался и взвел бы курок вновь, но сейчас только кивнул. Поднялся с пола и сунул револьвер за пояс домашнего халата. Смешно я смотрелся, должно быть.
Я прижился, и дядя Толя вовсе не оказался извергом нового режима. У него в ходе революции появился маленький дом под Москвой, с которым он не знал, как управляться, две коровы и козы. Я тем более не знал, с какой стороны к этому подойти, но быстро нашел выход — меня споро и на практике обучали деревенские ребята, с которыми, кроме всего прочего, периодически приходилось драться.
Потом я снова вернулся в Москву. Речи ни о каком Северном Возрождении, конечно, и не шло, это так и осталось на уровне детской мечты. Я преподавал в школе немецкий язык, и иногда читал лекции по Германии в Московском университете. Не очень часто, чтобы не подумали ничего плохого.
В 39-ом я уже знал, что быть беде. Я слушал радио, и читал газеты, иногда даже немецкие, если удавалось их получить на кафедре военного перевода вуза, где работал мой сосед. Проститься на фронт было бессмысленно, но я просился. Воевать меня не отправили, — возраст не тот — а вот переводчиком — за милую душу. Мои робкие возражения о том, что я переводчик с немецкого, а воюем мы с финнами, силы не имели.
Я шел мимо школы, в которой записывали призывников, держа портфель так, как будто там не военный билет, а как минимум противотанковая мина. Вдруг меня что-то толкнуло под руку, заставляя свернуть с дороги, и я шагнул прямо в приветливо распахнутые двери. Я уже был призван, мне бояться было нечего, и я оглянулся через плечо, кивком и улыбкой благодаря своего хранителя, кем бы они ни был и какую ошибку не совершил.
За столом с разложенными хаотично бумагами сидел Анатоль. Двадцать два прошедших года выдубили его черты, вырезали лишние морщины. Взгляд стал спокойнее и потерял свою режущую грань, он смотрел устало и отчужденно. Из-под парты видны были два протеза. Ветеран Первой мировой.
— Анатоль! — пораженно выдохнул я, а он поднял на меня глаза, не узнавая первые секунды.
— Да тихо ты, Галахов. Товарищ Анатолий Броневской я.
— Да и я, — как-то смущенно ответил я, — Михаил Алексеев я.
Так-то. Я не без уважения разглядывал его — этого хмурого фронтовика без ног. Он смотрел на меня странно — конечно, учитель немецкого, что тут такого. А может, он вообще не ожидал, что я выживу. Я сглотнул комок в горле и отчужденно поинтересовался:
— Слышал что-то про остальных? — с ним мне было все предельно ясно.
— Годенгельм в Гражданскую похоронил сестру и эмигрировал в Германию, пишет иногда. Правда, письма доходят через раз — опасный элемент, все такое. Осип погиб на следующий месяц после своего чудесного спасения — загнулся от воспаления легких. Это ему за Павла прилетело, думаю. Я уныло кивнул.
— А Грегорович?
Товарищ Анатолий Броневской неожиданно улыбнулся.
— Выйдешь из школы, пойдешь налево до ДК, будет тебе Серега. Давай, дуй уже.
— Пока, пока. Рад был увидеть…товарищ, — меня со спины подпирали добровольцы. Навалять Финляндии хотелось всем. Я вошел в ДК, превращенный в госпиталь для первых раненных.
— Мне нужен Грегорович, — я изловил за локоть медсестричку, пробегающую мимо. Та буркнула «нет такого» и помчалась дальше. Но я уже видел Сергея сам, и двинулся к нему, раздвигая суетящихся людей, как это любил делать он сам. Подошел, потянул за плечо, не испугался раздраженного взгляда.
— Миша, — констатировал он.
— Сережа, — согласно кивнул я и добавил. — Действующий капитан медслужбы, как я погляжу.
В следующий раз мы встретились в 42-ом, уже в другом госпитале. Я был легко ранее при обстреле, а он — мертв.