— Да ты что, с ума сошла, что ли? — испугалась женщина. — Куда им удирать? Господь послал их сюда.
— Я ничего, пока еще в своем уме, а вот, говорят, под Москвой трепанули немчуру… Вот те и господь.
— Да ты что! — всплеснула руками соседка. — А не брешешь? Ну, я пойду!
Когда женщина вышла, старуха сказала:
— Теперь все село знать будет, не баба, а радио.
…И снова грязная, скользкая дорога. Снова плачет Борька, молча роняет слезы мать. Лишь Володя не унывает: «Значит, наши дают немцам по скулам».
В полдень пришли на станцию Еленовку. Сели отдохнуть, а Володя отправился на базар.
Едва он пробрался сквозь толпу и очутился возле длинных деревянных столов, за которыми сидели торговки, как его окликнул знакомый голос:
— Здорово, приятель!
— Хопа! — крикнул Володя и обомлел: перед ним стоял во всем темном немецкий полицай. На ремне пистолет.
— Чего испугался? Он самый — Хопа.
— Я не испугался.
— Ты что тут делаешь?
— На жратву смотрю, — нахмурился Володя.
Ему вовсе не хотелось разговаривать с немецким холуем. Вот сказать бы ему, что наши бьют немцев под Москвой. Ишь вырядился, кобель.
— Есть, наверное, хочешь? — спросил Хопа, рассматривая Володины лохмотья.
— Хочу! — вызывающе сознался Володя. — А что?
— Мы это дело сейчас провернем, — лукаво подмигнул Хопа и, пройдясь вдоль рядов, остановился около толстой торговки, перед которой лежала стопка румяных пирогов.
— Из чистой муки? — спросил он.
— Конечно, ваше благородие.
— В немецком складе, наверное, украла?
— Что вы, ваше благородие, господь видал, как из колхозного амбара тащила!.. — запричитала торговка.
— Господь видал, а я не видал. Давай-ка сюда пироги, а сама — марш в полицию. Понятно?
— Ваше благородие! Зачем же в полицию! Другое дело пироги… Берите.
— Правильно, — сказала другая торговка. — Мы картофельными оладьями торгуем, чтобы детям тряпье купить, а она каждый день по десять ведер пирогов белых приносит.
— Ах, так! Гони все марки. Без разговору! Или прикончу на месте! — прикрикнул Хопа. — Там разберутся, чья мука!.. Пироги тоже высыпай!
Румяная торговка задрожала и без разговора отдала ему горсть марок и десятка три пирогов.
Какой-то дед подскочил к Хопе с мешком и, выставив козлиную бороду, заговорил:
— Возьми, господин справедливый полицай, а то куда ж пироги складывать будешь…
Взяв мешок, Хопа дал старику две марки, и тот так же быстро исчез, как и появился.
Когда вышли с базара, Хопа сказал Володе полушепотом:
— Забирай пироги. Только об этом — ни гугу! Мы еще встретимся.
— Не маленький, — ответил Володя. — А я сначала думал…
— Думай в уме. Ешь пироги, а трепаться не моги, — сказал Хопа и скрылся в толпе.
Отдавая пироги матери, Володя шепнул:
— Хопу встретил. В немецком мундире, а сам за наших. Пироги он дал мне, я и догадался.
— А ты помалкивай, если догадался, — ответила мать сердито.
…За пять дней дошли до Волновахи. Последний пирог съели утром, а вечером ужинали у дяди Александра.
— Ну, как живешь? — спросила у него Мария Васильевна.
— Недурно. Немцы платят хорошо. Вожу паровоз с ответственным составом. Живу, дай бог каждому…
— Значит, на фашистов работаете? — удивился Володя и насторожился, ожидая ответа.
— Твоя мать не захотела работать, вот и ходит, как тень, вас голодом морит, — ответил тот. — Жрать захочешь, у черта работать будешь.
— Я человек рабочий, и тебе наша рабочая линия известная, — отрубила мать Володи и перестала есть, положив ложку.
Положил свою ложку и Володя.
Нескладно началась жизнь Валаховых у дяди Александра.
На следующее утро их не позвали к столу. Не покормили и в обед.
— Ты что же обеда не варишь себе? — спросила хозяйка дома Наталья. — У нас ведь тоже все по норме.
— У меня нечего варить. А работать на немцев я не пойду.
— А патефон-то для кого бережешь?
— Веселиться будем, когда фашистов прогоним.
— Язык чешешь зря, — сердито буркнула Наталья. — Александр-то состав до Волги уже водит. Возврата не будет.
— Ничего. От Москвы немца отогнали и от Волги отгоним.
Крепко поспорила в этот день Мария Васильевна с Натальей. А вечером дядя сказал решительно:
— Кормить даром не буду. Или добывайте себе хлеб или уходите.
И поменяла Мария Васильевна патефон на продукты. Не стало патефона — единственного утешения больного Борьки. Он показывал тоненькой костлявой ручонкой на тумбочку, где недавно стоял патефон, и говорил: «Му-му… Му-му…»
— Нет у нас теперь му-му, — отвечала ему мать, смахивая украдкой слезы. А Борька не понимал ничего. Он смотрел ввалившимися глазами на мать и повторял одно и то же: «Му-му…», требуя музыки.
Вскоре его муки кончились.
Однажды пришел Володя домой радостный.
— Мама, смотри! Это за табак выменял! — еще с порога закричал он и показал свиную ножку. — На бойне дали. Вари холодец…
Мать ничего не ответила. В доме было тихо.
— А где Боря? — спросил Володя, догадываясь, что в доме что-то случилось.
Мать молча смахнула ладонью слезы.
Мальчишка бросился к сундучку, на котором обычно спал Борька, поднял простынку и увидел братишку. Глаза его совсем провалились, щеки втянулись внутрь, а пальчики, необыкновенно тоненькие, посинели. Умер бедняга.
Володя сел на порог и горько заплакал. Где-то пьяные горланили песню. Проехал на мотоцикле офицер. В коляске скуластый бульдог. Собака важно смотрела по сторонам и басовито лаяла. Володе хотелось убежать куда-нибудь, чтобы не видеть и не слышать ничего. Все вокруг чужое и противное. Только солнце, ярко льющее свои лучи, да земля под ногами были по-прежнему родными.
А через несколько дней слегла мать. Из горла хлынула кровь. И пошел Володя с мешком по Волновахе. Он ходил и рассказывал людям о том, что его мать до прихода немцев была лучшей литейщицей на заводе, воспитывала троих детей, покупала себе хорошие платья, а теперь лежит в чужом доме и умирает с голоду. И все это потому, что пришли оккупанты. Люди помогали чем могли. Володя приносил домой и молоко, и яйца, и хлеб. Тем и жили.
Летом матери стало немного лучше. Она уже поднималась с постели, ходила с палочкой по двору, в огород и даже полола грядки.
Как-то, собираясь идти в очередное путешествие за хлебом, Володя услышал ворчливый голос тетки Натальи:
— Живете у нас на дармовщину… Чтоб сегодня бутылку молока мне принес! Неблагодарная тварь.
— Никуда не ходи! — сказала Мария Васильевна сыну. — Хватит унижаться.
В тот же день они ушли из дома фашистского прихвостня дяди Александра. Решили податься в Новую Васильевку.
Мария Васильевна шла медленно, опираясь на палку, часто останавливалась, отдыхала. Следом за нею, босой, в заплатанных штанишках, подпоясанный веревочкой, которая заменяла когда-то Боре свивальник, шагал белоголовый Володя.
Партизан-одиночка
От Волновахи до Новой Васильевки километров сто пятьдесят. На машине доехали бы часа за три. Пешком здоровый человек может дойти за три дня. Но Валаховы шли целый месяц. По нескольку дней приходилось жить на хуторах у добрых людей, потому что, и без того болезненная, Мария Васильевна похудела, обессилела и едва плелась.
Ночевали и в поле, и в старых скирдах, а иногда и прямо у дороги.
Наконец и Новая Васильевка.
— Батюшки мои! — заголосила тетя Люба, когда Володя с матерью вошли в дом.
А брат Виктор от неожиданности и испуга выронил вилку. Если бы ему пришлось встретить мать и брата где-нибудь на дороге, то он ни за что не узнал бы их — такие они были тощие и оборванные.
— Только кипяченое молоко и куриный бульон, — сказал дядя Толя, когда Володя взял в руки хлеб. — Хлеба ни крошки нельзя!
— А вы почему не на фронте? — спросил Володя.
— Об этом потом, а сейчас снимай с себя все и лезь в корыто, — приказал дядя Толя.
Искупавшись, Володя вышел во двор. Следом за ним — Виктор.
— Почему дядя Толя дома сидит? — нервно спросил Володя. — Он же на войне был… Почему?
— Много будешь знать, скоро состаришься, — присвистнул Виктор и, потрепав Володю за волосы, доверительно зашептал: — Дядя не дезертир. Он тут по особому заданию. Запомни: в балке, возле трех кустов, зарыты все колхозные машины. Трактора тоже там.
— Зачем запоминать-то?
— Ну, в случае чего… Может, дядю арестуют. — И на ухо еще тише Виктор сказал Володе: — О подпольщиках слыхал что-нибудь? А о партизанах? Вот это люди… А пока чок-молчок. А о балке запомни.
— В ба-лке, — протянул Володя и вспомнил девочку Олю, свою маленькую учительницу, для которой рвал когда-то цветы в том месте. — Ты не знаешь, тут в Васильевке живет Оля.
Виктор вздохнул, помолчал немного и ответил сухо:
— Фашисты сожгли… И ее, и мать, прямо в доме. Знамена они прятали… Таких людей сожгли, проклятые!
— Нет теперь Оли?
— Нет. Сидит теперь на пожарище пес, к головешкам никого не подпускает. Сбесился, что ли.
Комок слез подкатился к горлу, и Володя, не говоря ни слова, бросился к тому месту, где когда-то красовался дом с расписным крылечком, в котором жила Оля. Теперь там стояла закопченная печка с высокой трубой да валялись черные головешки.
Долго смотрел мальчишка на пожарище. И вдруг ему показалось, что там, где была труба, стоит сахарный столб, а на этом столбе Оля с тем самым венком, который он дарил ей на лужайке. Володя хотел подойти ближе, но из-под мраморного столба выскочил здоровенный пес, немножко похожий на Жучку, и грозно залаял.
Потом все завертелось и стало кружиться… Почему-то заиграла музыка, заговорили люди.
— А как он очутился? — услышал он дядин голос.
— Рассказал я ему про Олю, а он и побежал, — ответил Виктор. — Чудак.
— Обморок, — сказал дядя Толя. — Бывает.
Сильные руки подняли Володю с земли. Вертится небо, пахнет махоркой, скрипит дверь, и голова утопает в подушке.