Отец Беликов стучал мелом по доске, зачеркивал, стирал что-то и не замечал, что делается позади него. Оленька аккуратно, как всегда, записывала объяснения учителя. А мисс Бэли, сидевшая у окна, давно уже пристально наблюдала за Александром. Как только отец Беликов, задав урок на следующий раз, удалился из классной комнаты, она решительным шагом подошла к Александру и, прежде чем он успел опомниться, вырвала у него тетрадь.
В эту минуту в дверях показался гувернер.
— Поглядите, monsieur Русло, — сказала она ему по-французски, — чем занимается Александр на уроках… — И затем обратилась по-английски к Оленьке: — Приведите в порядок свои волосы, моя милая, и умойте руки. У вас все пальцы в чернилах. Мы сейчас отправимся на прогулку.
Она увела Оленьку, которая, уходя, несколько раз с беспокойством оглянулась на брата.
Monsieur Русло между тем так и впился в тетрадь Александра. Он быстро перелистывал страницу за страницей — вздергивал плечи, гримасничал, кривил рот, издавал носом какие-то презрительные звуки. Наконец он начал читать вслух. Он придирался к каждому выражению, отыскивал грамматические и стилистические ошибки, налетал коршуном на каждое слово, негодовал, возмущался, но вместе с тем как будто и торжествовал. Вот что значит пренебрегать советами такого наставника, как он, monsieur Русло, автор поэмы «De l’Education»! Что за сюжет, что за картины! Герой, который чихает на всю окрестность и таскает противника за волосы, король Дагобер из шутовской песенки и ко всему еще святой Илья! Верх смелости, прямая насмешка над религией!
— Vous osez persiffler la réligion![48] — кричал он.
Вошла няня, чтобы помешать в печке. Наклонившись всем грузным телом и ворочая кочергой, она то и дело оглядывалась на француза и неодобрительно покачивала головой.
— Тара́, тарара́, — проворчала она уходя. — А чего тарара́, и сам не ведает.
Александр крепился. К глазам подступали слезы, но он не плакал из гордости. Он стоял неподвижно, изо всех сил стискивая пальцы.
A monsieur Русло продолжал издеваться. Он терзал несчастную поэму Александра, как хищник добычу.
Наконец он с презрением сунул ему тетрадь.
— Читайте сами ваше произведение! — сказал он ему. — Я больше не в силах! Читайте же громко, говорю вам!
Александр с минуту в упор смотрел на своего истязателя. Затем вдруг размахнулся — и тетрадь полетела в раскрытую печь, прямо в огонь. Брызнули долго сдерживаемые слезы. Закрыв лицо, Александр убежал в коридор.
Monsieur Русло остался в классной комнате один. Он остолбенел от изумления… Ничего подобного он никак не ожидал.
Александр плакал на сундуке в коридоре. Он бил по сундуку кулаками, кусал себе пальцы.
Александр… вдруг размахнулся — и тетрадь полетела в раскрытую печь, прямо в огонь.
Приходила няня, утешала его:
— Бог с ним, с тарары́кой! Тарара́ да тарара́ — пусть себе языком чешет на здоровье, ну его к богу!
— Оставь, мамушка, — отвечал Александр. — Право, оставь, дай поплакать.
А сам уже улыбался сквозь слезы.
— Ну, поплачь, — успокоительно говорила няня, — полегчает. Да не связывайся с ним больше, с тарарыкой. Делай, что велят, учись хорошенько.
Александр больше не чувствовал ни злобы, ни обиды. Но ему жалко было поэмы, досадно было, что он бросил ее в огонь. Ведь все было уже придумано до конца, шло так хорошо, так гладко, как будто само собой. Толи бушует, как неистовый Роланд.[49] Разбрасывает по земле всех придворных. Король Дагобер в испуге прячется за святого Илью. «Спаси, заслони меня, святой Илья!» — кричит он. Но никто не может управиться с рассвирепевшим карликом. Все бегут. Святой Илья в суматохе потерял свой венчик. В отчаянии он взывает к Нитуш: «Прекрасная Нитуш, ты одна можешь укротить своего возлюбленного!» И Нитуш приближается к Толи. Она целует его в лоб, по которому ручьями струится пот. А затем роскошный свадебный пир. Король Дагобер напивается пьян и пускается в пляс. «На тебе дырявые чулки!» — кричит ему через всю залу святой Илья. «Так давай мне свои!» — с громким хохотом отвечает ему пьяный король.
И Александр снова заливался слезами, вспоминая, что все это погибло в огне.
Monsieur Русло чувствовал некоторое смущение и даже готов был признать, что действовал несколько неосторожно, однако он считал невозможным оставить без внимания дерзкое поведение Александра и рассказал обо всем происшедшем Надежде Осиповне и Сергею Львовичу.
Сергей Львович принял дело с какой-то неожиданной стороны. Он отчего-то больше всего заинтересовался содержанием поэмы и выражал даже сожаление, что она сожжена.
— Досадно, — сказал он. — Святой Илья и всё это… В конце концов, это должно было быть забавно…
Но Надежда Осиповна очень рассердилась. Мало того, что Александр, вместо того чтобы учиться, занимается всяким вздором, — он еще придает этому вздору какую-то важность, злится на замечания, затевает целую историю. Что за непомерное самолюбие у мальчика его лет! Этому надо положить предел.
Призвав Александра, Надежда Осиповна строго объявила ему, чтобы он больше не смел сочинять стихи. Кроме того, она посадила его на целый день в угол, огороженный стульями. Там он и завтракал и обедал.
После истории с «Толиадой» monsieur Русло прекратил свои проповеди и нотации. Он как будто махнул рукой на своего воспитанника: на уроках ограничивался сухими, отрывистыми замечаниями и только улыбался иронически, когда тот делал ошибки в латинских склонениях и спряжениях.
Вскоре monsieur Русло отказался от своей должности и уехал: его пригласили репетитором латинского языка в богатый пансион Жакино́ в Петербурге.
Третий гувернер, monsieur Шеде́ль, пробыл весьма короткое время. Он имел прекрасные рекомендации, был вежлив, добродушен, с Александром обращался мягко и предоставлял ему достаточно свободы. Александр был им доволен, хотя и замечал, что француз и сам не особенно тверд в науках, которые преподает. Французскую грамматику он задавал по книжке, а латинским языком почти не занимался, так как, по-видимому, совсем его не знал.
Один пустой случай помешал дальнейшему пребыванию покладистого гувернера в доме Пушкиных.
Испортились столовые часы, и Сергей Львович собирался уже послать Никиту-ламповщика за мастером к Ферье́. Но находившийся тут же monsieur Шедель скромно предложил свои услуги.
— Если monsieur позволит, — сказал он, — то я взглянул бы на механизм. Может быть, и не нужно мастера.
Сергей Львович несколько удивился.
— Вы умеете чинить часы? — спросил он, приподняв брови.
— Приходилось, — с приятной улыбкой отвечал француз.
Он принес из своей комнаты какой-то мешочек с инструментами и принялся за работу. Через полчаса, когда Сергей Львович зашел в столовую, маятник на часах исправно щелкал по-прежнему.
— Voilá tout![50] — с некоторым самодовольствием сказал француз.
Сергей Львович был в восторге, что у француза оказались столь разнообразные способности, и в самых лестных выражениях изъявил ему свою признательность.
— Какой талант! — восклицал он. — Да вы настоящий механик!
— Старая привычка, monsieur, — отвечал польщенный француз. — Смею уверить, на моей родине, в Невшателе,[51] не было лучших мастеров, чем мы с братом.
— Как так? — изумленно спросил Сергей Львович.
— Мы поставляли часы в самые лучшие магазины Парижа, — простодушно пояснил француз.
Сергей Львович вдруг отчего-то рассердился.
— А, вот что! — проговорил он.
Постоял на месте в каком-то недоумении, ковырнул рукой в воздухе и быстро удалился.
— Наш гувернер, можешь себе представить, — сказал он вечером Надежде Осиповне с меланхолией в голосе, — оказывается, просто-напросто часовщик, un horloger. Вот сюрприз!
После этого Сергей Львович стал присматриваться к monsieur Шеделю и, застав его однажды играющим в дурачки с Никитой, тотчас его уволил.
Новых гувернеров больше не искали. Думали отдать Александра в какое-нибудь учебное заведение. Об этом говорилось каждый вечер за чаем.
Надежда Осиповна стояла за московский Благородный пансион, но Сергей Львович не соглашался. Он хотел везти сына в Петербург в иезуитский коллегиум.
— Отцы иезуиты — люди просвещенные, — говорил он. — Что ни говори, европейцы. Et puis sa donne la position.[52] Оттуда прямая дорога в дипломаты, в министры. Вот только плата чересчур велика, — добавлял он со вздохом.
Этими разговорами, впрочем, дело и ограничивалось. А пока все шло по-прежнему: приходил в назначенные часы отец Беликов, мисс Бэли давала английские уроки и водила детей гулять в Юсупов сад, няня укладывала их спать и будила по утрам. Что же касается французского языка, то преподавать его взялся сам Сергей Львович. Он начинал было с грамматики, но быстро переходил к литературным примерам и, забывшись, декламировал сцену за сценой из Расина или Вольтера. Дети, как бывало в детстве, чувствовали себя, как в театре: хлопали в ладоши и стучали ногами, выражая свое удовольствие. На шум являлась Надежда Осиповна. Она заглядывала в класс и укоризненно качала головой. Этого было достаточно: Сергей Львович спохватывался и тотчас же пускался сбивчиво толковать какое-нибудь грамматическое правило.
Но вот в «Московских ведомостях» было опубликовано сообщение об открытии Лицея — нового, совсем особенного учебного заведения, предназначенного для избранных дворянских детей, — и тотчас все было решено. Говорили, что помещение Лицея будет в самом дворце, в Царском Селе, что там будут воспитываться великие князья, младшие братья государя. Самое слово «Лицей» ласкало слух: оно напоминало о Древней Греции, об искусстве и философии. А главное, все это на казенный счет. Это особенно понравилось Сергею Львовичу.