– Я же не идиот! – Он посмотрел на мать. – Что они себе там думают? Старший мастер поругался со своей женой, его помощник у него на побегушках, наезжает на всех, набрасывается на мастера участка, отзывает его из отпуска, а тот в свою очередь обкладывает перед всеми рядового мастера за недостающую крепежную стойку. А он выплескивает конечно же всю свою злость на проходчика. – Он покачал головой. – Без меня. Я сказал Моцкату, послушай, они там рехнулись. Как в таких обстоятельствах приступать к добыче угля? Меня любой шахтер поднимет на смех. Нужно соблюдать правила техники безопасности, а здесь свод не имеет стальных перекрытий.
Следовательно, конвейер пустить нельзя, а тогда каким образом, спрашиваю я, смена будет продвигаться вперед?! Или посадчики кровли уберут из забоя весь свой мусор, или кто-то пусть разъяснит им наконец, как надо правильно отсыпать слепой шахтный ствол.
Мать, кивавшая время от времени головой, закурила. При этом она не сводила глаз с Софи. А та уже проткнула белок, причем слишком глубоко. Желток стекал на тарелку, и она размазывала его пальцем, рисовала рожицу.
– А Моцкат и говорит мне: конечно, Вальтер, ты во всем прав. Но ты же знаешь этого подонка. Он сидит там наверху за своей чертежной доской и думает, что уголь растет под прямым углом. Так чихать на него, говорю я. Ты же горняк! Кровля пласта уже пробита. Расстояние между предварительными поперечными распилами метр пятьдесят. Так что только укрепить стойками – и готово. Там, где конвейер лежит прямо на угле, нужно пробить в лаве дорогу стругом, иначе все это дерьмо обвалится. И что ты думаешь, какова реакция наверху? Мертвая тишина.
– Могу себе представить. Может, ты слишком дотошно копаешь?…
Мать сверкнула глазами на Софи. Но та этого не заметила. Она макала уголком бутерброда с конфитюром в желток.
– Я говорю, что выработку нужно периодически осланцовывать, тогда сланцевые заслоны будут в порядке. Через каждые двадцать пять метров должен стоять бункер для пыли, яснее ясного. – Кому ты рассказываешь, говорит Моцкат, если бы у меня были конвейерщики, как ты, бардака в шахте не было бы. А мне приходится пускать в забой кого ни попадя. Эти деревянные верхняки кого хочешь сведут с ума. Никакого надежного крепления лавы, понимаешь, никакой работы проходчиков, ни гидравлических стоек, ничего, только я один да ученик-навалоотбойщик. Так и геморрой заработать можно.
– Что правда, то правда. – Мать перегнулась через стол и отобрала у Софи тарелку. – Прекрати эту мазню. Что это такое!
Софи с удивлением подняла голову.
– Но я же еще не доела!
Мать не ответила. Опершись правым локтем на левую руку, она держала сигарету на уровне лица и смотрела на отца, будто слушала его. А тот возился с заусенцем на большом пальце.
– И при этом я еще должен вести журнал вентиляционных замеров. – Он покачал головой. – Целый угольный пласт обвалился на ленточный конвейер, перегородив путь добычной машине, и погреб под собой Хюбнера. Того маленького толстяка, помнишь, который во время праздника у нас в районе хотел с тобой потанцевать. Все средства транспортировки встали, и мы два с половиной километра тащили его к выходу из шахты на приставной лестнице. Представляешь? А этот тип, когда мы поднялись наверх, открывает клеть и спрашивает меня про журнал. Я говорю: что? Прямо сейчас? Вы разве не видите, что у нас пострадавший? Хотите, чтоб помер? В общем, я готов был его…
Он тихо щелкнул языком, и Софи прижалась к нему. Она подняла его руку, так что на какое-то мгновение стала видна татуировка из цифр, и положила ее себе на шею. Отец смотрел на окно, где за занавеской жужжала муха.
– Одна рука не знает, что делает другая. При подрывных работах в зоне разломов нужно, конечно, быть предельно внимательным, чтобы ничего не случилось, говорю я, а взрывник таращится на меня, будто я несу бог весть что. Одно, два взрывания на рыхление породы, это же элементарно. А потом мы запускаем конвейер, подтягиваем цепи и подтаскиваем на плечах тяжелые ящики с инструментами. Что тут долго рассуждать-то…
Он взял у матери пачку, достал сигарету, а она завертела головой в поисках спичек. Но коробок был уже в руках Софи, и она дала ему прикурить. Он погладил ее по головке.
– Но Моцкат слишком добродушный. Это единственный горнорабочий в шахте, который понимает толк в нашем деле. Я говорю: смотри, ни одна стойка здесь не соединена накладкой. Как я могу здесь что-то крепить? И что он тогда делает? Достает пилу и нарезает мне с дюжину аккуратных кругляков. Да, он такой. А потом из пропахшего одеколоном кабинета приваливает этот главный мастер горных дел и принимается орать: хватит этим заниматься! Так вам никогда не выполнить нормы! Всем проходчикам бурить скважины, пока не заступит смена угольщиков. Так и сказал. Хватил, что называется, через край. Какая такая смена угольщиков, спрашиваю я.
Кто это еще должен прийти? Смена угольщиков – это мы! Он так и вылупился на меня.
– Могу себе представить. Мне бы тоже не понравилось. – Мать затушила бычок в яичной скорлупе и накрыла масло стеклянным колпачком. – Сварить к гуляшу лапшу или сделать клецки? Или, может, лучше…
– Клецки! – закричала Софи и бросила на меня сияющий взгляд.
А мать скривилась.
– Типично. Мадемуазель, как обычно, желает того, что доставит мне больше всего хлопот.
– Но ты же сама спросила!
Отец выдохнул носом.
– Ну, да, что тут еще скажешь. – Он уставился прямо перед собой. – В этой шахте каждый делает то, что хочет. А про производственный совет можно забыть. На следующей неделе нам спускаться на самый нижний горизонт, будем торчать по задницу в воде. И в забое там висит «чемодан». Только этого еще не хватало! Туда вообще лучше не соваться. Тому, кто туда спустится, можно сразу пожелать спокойной ночи на века!
Я послюнявил пальцы и собрал со стола крошки. И маковые зернышки тоже.
– А что такое «чемодан»?
Мать взяла поднос и стала составлять на него посуду. Отец протянул ей свою подставку для яйца.
– Кусок горной породы, а вокруг него трещины и щели, то есть не сросшаяся порода. Некоторые куски бывают такие здоровые, величиной с дом, и когда внизу под ним при выработке угля все приходит в движение, эта громадина срывается вниз. Тогда даже в горке здесь зазвенят стаканы.
– Вальтер, – мать покачала головой, – не нагоняй на детей страху. Это прямо как на войне!
Отец нахмурил брови.
– Что? Как это? Что тут общего? – На правой руке задвигались мышцы, когда он гасил только что закуренную сигарету. Дым он выпустил вниз, вертикально на грудь. – Чушь какая-то… Что такое война, я, наверное, получше знаю.
Он откинулся на спинку и издал такой звук, словно заскрипел зубами. Его темно-светлые волосы были длиннее обычного, курчавились над ушами, и Софи, посмотрев на него, потрогала пальцем вмятину у него на подбородке.
– Папа, скоро опять начнется война?
Он резко замотал головой, схватил воскресную газету. Я щелкнул пальцами. Он протянул мне через стол страницу кроссворда с картинками, а сестра слезла с дивана и вытащила из-под него свой чемоданчик. Он был набит журнальчиками про Микки Мауса. Она достала один из них и снова уселась на диван. Но не раскрыла его.
– Папа, – на большой палец она накручивала локон, – если будет война, мы снова будем убивать людей?
– Только уж не ты, – ухмыльнулся я, – ты же близорукая.
Но она не обратила на меня никакого внимания. Отец читал спортивную колонку, и она толкнула его.
– Скажи, а ты на войне стрелял?
Он кивнул.
– Конечно. Там все стреляли.
– Правда? И ты кого-нибудь убил?
Он не ответил. А мать, пришедшая из кухни с губкой, чтобы протереть стол, погрозила ей пальцем:
– Софи! Это еще что такое?
Звучало строго, но при этом она усмехалась, так что моя сестра совершенно не испугалась.
– Пап, скажи, а ты людей убивал?
Он тяжело вздохнул, почти охнул, но не поднял глаз. Его скулы задергались.
– Папа, пожалуйста! Они кричали? И действительно падали на землю и умирали, как в телевизоре? Скажи же!
Моя мать, словно ожидая ответа, замерла на месте. Я скрестил руки на груди, а отец прокашлялся, поднял голову и схватился за свою чашку. Белки глаз побелели еще больше.
Софи прыгала по дивану на коленях.
– Расскажи, папа, пожалуйста. Ты кого-нибудь убил насмерть? С кровью, и все такое?
Отец держал чашку, но не пил. Его рука была слишком большой для изящной ручки. Пальцы не пролезали в дужку. Но его лицо показалось мне еще более нежным, чем обычно. Из-под собранных углом бровей он посмотрел на мать и сказал странным, приглушенным голосом, будто нас с Софи тут вовсе не было:
– И что я должен им сказать?
Мать резко вздернула подбородок и обошла вокруг стола. Каблуки громко стучали.
– Хватить скакать! – Она протянула мне губку, из нее капала вода, схватила сестру за руку, стащила ее с дивана. – Марш в комнату. И подбери игрушки!
У нас на кухне была плита белого цвета, эдакий эмалированный монстр с хромированными ручками и множеством духовок для выпечки и поддержания еды в нужном температурном режиме. А вокруг плиты еще шел полированный поручень. Внизу размещалась тележка для дров и угля, ее надо было выкатывать промеж ножек плиты, похожих на чугунные лапы животного. Моя мать готовила все, даже яйца для завтрака, непосредственно на открытом огне. Она орудовала крюками, ухватами, чугунными конфорками и подставками словно опытный кузнец, не портя при этом своих только что накрашенных ногтей.
Я взял квадратные ведра, выставленные ею для меня под дверь, и пошел в подвал. На лестнице пахло чем-то сладким, неоновая трубка дневного света так все еще и не работала. Она только вспыхивала и мигала. В подвале все двери Горни, сколоченные из горбыля, стояли закрытыми, сквозь щели между досками видны были полки с консервированными овощами и фруктами – яблоками, грушами, фасолью. А еще ливерная колбаса или холодец в банках. За мотыгой и лопатой стоял потрескавшийся чехол аккордеона.