ай использует Тренька, чтобы приблизиться к своей цели кладу. Пошлёт его Филька в лес — Тренька по пути все трухлявые пни палкой расковыряет. Отчего пни? Сказывал Митрошка, люди свои сбережения хоронили частенько в дупле приметного дерева. А когда сгниёт дерево, что от него останется? Пень. Вот и ворошит Тренька пни в надежде отыскать скрытые сокровища.
Пошлёт Филька его на речку — и речка годится Треньке. Уверял Митрошка, по берегам речек тоже частенько клады бывают зарыты.
Знает Митрошка ещё одно верное для кладов место — кладбище. Но боится Тренька до смерти кладбища. Потому успокаивает себя: не все же прятали деньги среди могил. Тоже ведь охотника надобно найти, чтобы среди ночи на кладбище пошёл. А по Митрошкиным словам, именно в эту пору клады следует там хоронить и выкапывать.
Только вот беда. Обыскал всё вокруг Тренька. Пней несчётное число разворотил. По всем дуплам лазил. А клад, хоть плачь, не даётся.
Приметливая бабушка спросила однажды:
— Потерял чего, Терентий? Всё по земле глазами шаришь. Или клад ищешь?
Замотал головой Тренька, на бабушку как только мог простодушнее глянул:
— Нешто я маленький? Али глупый совсем? Кто ж про меня клад-то припас…
— Вот и я думаю, клад наш крестьянский в поле покоится. Поболее поработаешь, побогаче хлеба соберёшь.
Видно, поверила бабушка Тренькиной хитрости.
Однако и сам Тренька приуныл. Может, и впрямь сочиняет сказки Митрошка насчёт кладов-то?
А тут привалила Треньке новая забота. Все клады разом из головы вылетели.
Пришёл как-то Филька на псарный двор. Да не один. Следом ковыляет — попятился аж Тренька — злобный пёс Урван, тот, что по осени мужика загрыз.
Пояснил Филька:
— Батюшкиному коню под копыта, дурья голова, подвернулся. На сук бы надо. Да, может, оздоровеет ещё. Ты, Терентий, — Филька на Треньку грозно зыркнул, — собаке лапу водой чистой промой и, приложивши лопух, тряпицей перевяжи.
Заплакал Тренька:
— Нешто к нему подойти можно? На куски разорвёт. А мне пока ещё жить не надоело…
Филька плеть поднял:
— Перечить будешь?
— Филечка, миленький! — Тренька к сапогу молодого барина прильнул. — Не погуби, пожалей холопа своего малого!
Филька, покорность и робость любивший, опустил плеть. Однако велел строго:
— К обеду вернусь, чтобы всё сделано было!
И вышел, громко хлопнув дверью.
Тренька слёзы проглотил. На огромного ощерившегося пса глянул: ну как к такому приступишься?
Обернулся заискивающе к напарнику своему:
— Может, ты, Митрошенька, собаку обиходишь? Тебя, поди, никакой зверь не тронет. Ты ведь у нас такой!
Митрошка на Тренькину лесть вздохнул только:
— Рад бы, Торопя. Да ить не две у меня шкуры — одна. Не обессудь. Тебе велено.
Что тут будешь делать? К собаке подойти страшно. И Филькиного повеления ослушаться нельзя. Принёс Тренька плошку воды колодезной.
Лопух свежий, молодой сорвал. И к Урвану:
— Собачка хорошая… Я тебе помочь хочу…
Это Тренькин язык говорит, а в уме у Треньки: «И отчего тебя, ирода, господская лошадь до смерти не затоптала…»
Урван зубы оскалил. Рыкнул. Тренька в другой угол избёнки отлетел.
— Чтоб ты околел, проклятый!
Сколько раз так подступался Тренька — сказать невозможно.
Наконец трясущимися руками промыл лапу водицей, лопух приложил, тряпицей перевязал. Всё то время Урван с оскаленной мордой сидел, рычал, с Треньки злобных глаз не сводил.
Поднялся Тренька, рубашка на спине мокрая, со лба пот капает. Митрошка с уважением:
— Смелый ты!
— А то нет! — расхрабрился Тренька. И добавил жалобно: — Только боязно очень…
Филька хвалить Треньку не стал, однако и не ругал. Видать, остался доволен.
Неделю Тренька с Урваном возился, и всю неделю на него пёс зубы скалил, а последний раз чуть в руку не вцепился. По счастью, успел Тренька отдёрнуть руку. Закричал вне себя от возмущения.
— Что, окаянный, делаешь! Я к тебе с добром, а ты за добро-то меня зубами, да? Ну и оставайся с больной лапой. Не пойду к тебе более. Пусть Филька что хочет со мной сделает. Ей-богу, не пойду!
Забрался Тренька в собачью конуру, где ему место отведено было. Злющий, не хуже Урвана. Долго бормотал:
— Чистый разбойник, а не пёс. Ты ему лапу лечишь, а он тебя клычищами железными норовит цапнуть. Виданное ли дело: за добро злом платить?
Побурчал, посердился да и уснул Тренька.
Спит и сны хорошие видит. Хлеб свежий, горячий, вкусный, с корочкой румяной поджаристой, щи мясные жирные. Дух от них — язык проглотить можно. И кисель. Молочный, сладкий. Только за хлеб взялся, кто-то ему в бок стук! Чудится Треньке сквозь сон, Митрошка Овечий Хвост с ним балуется.
— Ну тебя! — бормочет Тренька. — Спать хочу!
А тот, кто в бок толкает, снова — тук.
— Отвяжешься ли? — рассердился Тренька. Глаза открыл. Сел было, да так и поехал назад к стенке. Глаза — на лоб.
Не безвредный придурковатый Митрошка перед ним — злобный пёс Урван с раскрытой пастью, зубами острыми и языком большим, красным, ровно в крови.
Тренька аж рот рукой прикрыл, чтобы не закричать.
А Урван, вместо того чтобы Треньку за горло схватить, голову тяжёлую ему в колени ткнул и руку шершавым языком принялся лизать. Совсем как Ласка али Буран когда-то…
Всхлипнул судорожно Тренька.
— Напугал ты меня, Урван. Чуть не до смерти.
А Урван опять Тренькину ладонь языком: «Прости, мол, Тренька. И не серчай больше».
Глядит Тренька в глаза грозному псу Урвану. А они у того вовсе не злобные.
Обыкновенные глаза — собачьи, добрые.
Глава 13На старом городище
Любимое Тренькино место — старое городище, что лежит за рытовской деревней, на крутом берегу речки. Сказывают, жили здесь когда-то люди. Да пришли вороги, кого побили, кого в полон взяли, жилища пограбили и сожгли. И высится теперь холм, словно памятник могильный над былой здешней жизнью.
Нравится Треньке сидеть на дальнем склоне. И тепло — солнышко припекает, и скрытно — Филька лишний раз не найдёт.
Верным спутником и товарищем Треньке — Урван. Бежит, ковыляет за Тренькой. Не выправилась до конца лапа. Остался хромым, а оттого ненужным своему жестокому хозяину.
Смотрит Тренька иной раз на Урвана, дивится: неужто такой ласковый пёс человека загрыз до смерти? Дед на Тренькино недоумение ответил:
— Злой собаку человек делает. Натаскивал Рытов людей травить — вот и хватал их твой Урван. А с тобой подобрее сделался. Только ты его остерегайся всё ж. Рытовская выучка может иной раз ох как вспомниться!
Смеётся Тренька:
— Пустое, деда. Я теперь на Урване верхом кататься могу. Всё одно не тронет!
— Всё-таки берегись, — упреждал дед. — Про того загубленного мужичка памятуй.
Тренька посмелее и с Филькой сделался. Не спорит с молодым барином. Куда там! Однако и страха прежнего перед ним нет. Отчего так, кто знает? Может, и Урван тут причиной. Одолевши один страх — перед грозным псом, Тренька и с другим легче справляться стал.
Улизнул однажды Тренька от надоедливого и придирчивого Фильки на старое городище. Улёгся на гладком и большом, точно стол, камне, почти вовсе ушедшем в землю. А Урван, по обыкновению, хвост трубой и айда шнырять окрест, промышлять добавку к скудной рытовской овсянке. Знал Тренька за ним такую привычку: то мышь полевую ухватит, то зазевавшегося утёнка сцапает. Крупная дичь не давалась покалеченному псу. А есть, что поделаешь, и ему охота.
Принялся Урван неподалёку от Тренькиного камня землю передними лапами копать.
«Должно, мышь почуял», — решил Тренька и на другой бок перевернулся.
Придремал даже.
Глаза открыл — солнце на небе приметно к закату клонится. Встревожился Тренька. Эка беда! Не миновать теперь Филькиной выволочки.
И поделом! Отдыхать тоже с умом надобно.
Вскочил поспешно. Собаку кликнул:
— Урван! Домой!
Глянь, а пёс на прежнем месте землю роет. Яму выкопал, почитай, один хвост торчит.
Вздохнул Тренька:
— Нет, пёса, быть тебе ноне без добычи. Домой пора! — И, словно человеку, объясняет: — Фильку нешто не знаешь? Он и так, поди, сейчас беснуется. Влетит нам, пошли!
На те Тренькины слова вовсе но обратил внимания Урван. Только лапами быстрее задвигал, и из ямы земля выше полстола.
Рассердился Тренька:
— Кому сказано? Живо домой!
Ногой топнул.
Урван голову из ямы опять высунул и так жалобно на Треньку поглядел, что у того сердце дрогнуло.
— Горе мне с тобой! Я, поди, голодный не менее твоего. Ну, какой у тебя там зверь скрывается?
Заглянул в яму. А там никакой норы али хода проделанного. Только береста, наполовину истлевшая, собачьими когтями острыми потревоженная.
Хотел Урвана отругать, а может, поколотить даже: экую невидаль — полено берёзовое нашёл!
И вдруг словно что ударило в голову:
«Клад!»
Нырнул в узкую яму. Ухватил Урванову находку, на свет вытащил.
Туеском она оказалась, небольшим берестяным ведёрком с крышкой.
Взвесил Тренька обеими руками туесок — в одной не удержать, — засмеялся счастливо: сколько же в нём таких денежек, что он позапрошлым годом на княжеской вотчине нашёл?
Сел на землю возле ямы. Туесок тяжёлый открыть не может — руки трясутся. Рядом Урван прыгает, повизгивает радостно, хвостом машет: не зря, мол, старался, для друга своего нужную вещь сыскал!
— Урванчик, миленький, тебя с собой возьмём. Чего тебе у Ивана-то Матвеевича делать?
Прикипела к туеску берестяная крышка. Пыжится Тренька, старается ведёрко одолеть. Зубами даже вцепился. Урван на него с любопытством и удивлением уставился.
Вывалилась наконец из берестяного ведёрка узелок-тряпица. Развязал её поспешно Тренька и глаза вытаращил.
Нет в ней никаких денег. Звякнули обгорелые тяжёлые чёрные палочки, должно железные. И всё тут. Ничего больше нет.
— Как же так?! — заволновался Тренька. — Не может того быть! Кто ж такое будет в землю закапывать?