– С чего это ты пьёшь за здоровье магистра? – проскрипел соборный сторож. – Ведь наш епископ с магистром как кошка с собакой?
– Теперь они лучшие друзья! Их помирила ревность по святой католической церкви!
– Давно пора, – сказал соборный сторож. – Ну ладно, говори, какое у тебя ко мне дело.
– Хочу попросить тебя, чтобы ты не пускал в распродажу мои доспехи – они мне скоро понадобятся, – сказал Томас.
– Я тебе дал под них сотню гульденов, – заметил соборный сторож, – с тем чтобы ты весной вернул мне полтораста. Но уже и лето миновало, а я ещё не получил от тебя ни пфеннига. Не хранить же мне твой заклад всю жизнь!
Голос Томаса стал умоляющим:
– Прошу тебя как друга – повремени!..
– Дружба дружбой, а гульдены врозь, – сказал соборный сторож. – У тебя никогда не бывает денег, откуда же они теперь вдруг возьмутся?
– Ты прав, с этим проклятым миром я совсем обнищал. Но скоро всё переменится!
– Что же переменится? – спросил соборный сторож. – Ведь мир ещё не истёк!
– Ладно уж, открою тебе… как старому другу, – проговорил Томас. – Но смотри: если хоть словом кому-нибудь обмолвишься, не сносить тебе головы! Правда, мой меч у тебя в закладе, однако ради такого случая…
– Если ты пришёл грозить мне, можешь убираться – я пойду спать! – перебил его соборный сторож.
– Да нет, постой, – забормотал Томас, – это я так… Ты ведь знаешь: сильным мира сего ничего не стоит вздёрнуть человека за то, что он знает лишнее… Помнишь, как раскачивал ветер этих эстонцев, которые оказались соглядатаями русских? Я о твоей же пользе пекусь…
– О моей пользе предоставь печься мне самому, – процедил соборный сторож и умолк, приготовившись слушать.
– Словом, – сказал Томас, – надумал магистр покончить со Псковом раз и навсегда! У него к зиме будет стотысячное войско! Ещё ни один магистр за всё существование Ордена[15] не собирал такой силы! С ним будут все рыцари Ордена, прочие рыцари Ливонии [16], дворяне, бюргеры и даже много крестьян. Магистр нанял также огромное количество иноземных воинов. У него без числа осадных орудий. Как только на реках и болотах станет надёжный лёд, он двинет всю эту силу на Псков!
– Зря магистр откладывает на зиму: зимой он только людей поморозит! – сказал соборный сторож.
– Не поморозит! – возразил Томас. – Магистр не намерен там рассиживаться! Ему и нужна зима с ледяными мостами – слишком много времени понадобилось бы сейчас, чтобы стянуть ко Пскову такую прорву войска! Вся подготовка ведётся в строжайшей тайне! Главное – застать врасплох! Поскольку недавно заключён мир, псковичи и не помышляют о войне. Не осада, а штурм! Внезапность и быстрота! Удар – и Пскова нет! Что ни говори, а магистр молодец! Не то что его предшественник, этот недотёпа фон Вольтгузен. Ишь чего надумал – жить с русскими в мире! Сиди теперь в Венденской[17] башне, набирайся уму-разуму…
– Дай бог удачи магистру, – сказал соборный сторож, – дело доброе! Только ты-то как про это пронюхал? Ведь небось и рыцари магистровы не все знают, что задумал их магистр!
– Вчера к епископу приходил монах, – сказал Томас, – монах как монах, по виду – из нищенствующей братии. Заперлись они вдвоём в опочивальне и долго беседовали. Когда монах ушёл, епископ меня спрашивает: «Знаешь, кто это был?» – «Нет, говорю, ваше преосвященство, не знаю». А епископ и говорит: «Это ландмаршал Ливонского ордена». Оказывается, он нарочно оделся простым монахом: его магистр из Вендена прислал с тайным поручением – просить, чтобы наш епископ тоже держал наготове своих рыцарей и дворян. Сегодня мы с епископом как раз и обсуждали это дело.
– Вон оно что! – сказал соборный сторож. – Значит, и ты пойдёшь на русских?
– А как же! – ответил Томас. – Епископ отпустит меня ради святого дела. Так что я получу от магистра жалованье и выкуплю у тебя свои доспехи.
– Вон оно что! – повторил соборный сторож. – Ну, тогда за удачный поход: чтобы навеки сгинул в огне проклятый Псков, а ты привёз побольше добра из этого похода. Я, так уж и быть, подожду. Только, когда получишь жалованье, принесёшь мне не полтораста, а двести гульденов.
– Как тебе не совестно грабить старого друга! – с негодованием вскричал Томас.
– Ты пойдёшь грабить русских, так неужто тебе жалко каких-то пятидесяти гульденов для бедной церковной крысы? – проскрипел соборный сторож.
– Ну чёрт с тобой, пусть будет двести. Видно, не зря тебя называют слугой нечистого…
Соборный сторож засмеялся шелестящим смехом и поднялся со скамьи. Поднялся и Томас.
Ночь была тихая, и мальчики долго еще слышали удаляющиеся шаги. Лишь когда всё смолкло, они осмелились вылезти из своего укрытия. Сегодня им не повезло: те двое, соборный сторож и Томас, как видно, спугнули Домскую Деву.
Простившись возле монастыря Святой Екатерины, мальчики пошли каждый своей дорогой. Подходя к дому, Мартин обнаружил, что оставил мешок в кустах, где они сидели с Николкой. Несколько мгновений он простоял в нерешительности перед крыльцом, но не нашёл в себе мужества вернуться к собору.
Глава десятаяПсковские гонцы
В темноте избы раздался сонный голос матери:
– Ты где пропадал? Поешь, там пироги на столе.
Николке есть не хотелось. Его знобило, и он влез на печь. Согревшись, он скоро уснул, но спал беспокойно, ворочался, кричал во сне и просыпался.
Ему приснились удавленники с синими лицами. Один из них был однорукий, другой огромного роста. Они висели на суку старого дуба, что рос на Домской горе, над обрывом. Головы у них были в таком положении, как будто они кивнули да так и застыли. Ветер легонько раскачивал и поворачивал висящих, а они переговаривались вполголоса по-немецки. Была непроглядная ночь, но удавленники были освещены как бы отблеском зарева. Однорукий проскрипел: «Горит, проклятый!»
И тут Николка увидал, что далеко-далеко, на самом окоёме, горит город, из огня встают белые, как сахар, храмы и сверкают, точно раскалённые, золотые купола.
Но вот удавленники вылезли из своих петель, медленно спрыгнули на землю и пошли к Николке. Он хотел бежать и не мог двинуться с места. Огромный сказал злорадно: «Тебе жалко Пскова? Сейчас мы тебя повесим!»
Они схватили Николку, потащили к дубу и надели ему петлю на шею. Николка стал задыхаться, попытался крикнуть и проснулся.
– Домовой тебя, видно, душит, – услышал он голос матери. – Прочти «Отче наш» три раза…
Николка поворочался и снова заснул. Ему приснилась мать. Она стояла в нише – наподобие тех, в каких стоят высеченные из камня латинские святые. На ней была длинная белая рубаха и чёрный венок. Два немца-каменщика в кожаных передниках с мастерками в руках быстро закладывали нишу кирпичом. Мать протягивала к Николке руки и молила глухим далёким голосом: «Николка… Николка… сынок… спаси меня!..»
Он поднял с земли большой камень и хотел крикнуть грозно: «Прочь, лиходеи! Зашибу!» – но камень выпал у него из руки, словно она была неживая, а вместо грозного окрика из глотки выдавился беспомощный вопль.
Подняли Николку ещё затемно – надо было идти к заутрене. Когда возвращались, едва светало и небо казалось пасмурным, а когда сели за стол, в маленькие слюдяные окошки [18] ударило яркое солнце.
Мать поставила на стол горшок со сметаной, крынку парного молока, горячие оладьи и ватрушки, пироги с мясом, пироги с грибами и свежей капустой. Налила в плошку свежего мёду, текучего, как вода. Принесла из погреба жбан с холодным квасом и кувшин с пивом. Поставила огромную сковороду лещей, томлённых в сметане, холодный отвар из яблок, груш и слив.
Еды на столе было столько, что можно было накормить весь Русский конец. Что ж, на то и праздник! Саввушка уже весь вымазался в меду, мать и отец были веселы – ничто не напоминало о страшной угрозе, нависшей над Псковом.
Сколько Николка помнил себя, вся жизнь Русского конца так или иначе была связана со Псковом. Постоянно бывало так, что кто-то ехал во Псков, кто-то приезжал оттуда; на юрьевских ярмарках псковских купцов всегда было больше, чем прочих. И псковичи и юрьевские русские считали Русский конец пригородом Пскова. Николка давно мечтал побывать в этом городе, который, по словам отца, был во много раз больше и красивее Юрьева. Отец обещал взять Николку с собой, как только самому случится поехать за чем-нибудь во Псков, и Николка с нетерпением ждал такого случая.
И вдруг оказывается, что Пскова не будет! И дома и жители – всё погибнет в огне! Николке до жути явственно представилось, как, проломав крепостные стены, в город хлынуло стотысячное магистрово войско, как по улицам бегают немецкие воины и одни из них зажигают дома смоляными светочами на длинных палках, а другие подпирают кольями двери домов, чтобы никто не спасся.
Чем больше Николка думал об этом, тем ему становилось страшнее. Есть не хотелось, он выпил ковш квасу и принялся задумчиво ковырять леща. Рассеянно глядел он на праздничные яства и даже не притронулся к своим любимым пирогам с грибами и капустой – румяным, гладким и блестящим, оттого что мать помазала их сверху яйцом. Подняться из-за стола, покуда не поднимется отец, он не смел – не было такого обычая.
Когда Николка вышел из избы, от солнца и студёного воздуха защипало в носу. На теневых скатах черепичных крыш ещё белел иней, а скаты, обращённые к солнцу, были уже мокрые. Облик праздничного утра был столь радостен, что Николке на мгновение показалось, будто то ужасное, о чём он узнал нынче ночью, просто приснилось ему, как снились всю эту ночь разные страсти.
«Хоть бы Мартын пришёл», – думал Николка, поднимаясь на голубятню.
Мартин был единственный человек, с которым можно было поговорить о том, что сейчас тяготило его: ведь Мартин знал ту же тайну, что и