Тут надо было действовать с оглядкой. Как подающий надежды дипломат, Вазер решил, что сперва надо уяснить себе положение, а затем уж попытаться овладеть им. Случай благоприятствовал ему. Спящему мальчику, должно быть, привиделся страшный сон, он заохал, заметался, а затем вскочил с закрытыми глазами и с искаженным глухой душевной мукой лицом, стиснул кулак, словно сжимая рукоять оружия, и хриплым со сна голосом простонал:
— Да будет воля твоя, santissima!
Старуха мигом отставила сковороду, схватила спящего за плечи, злобно тряхнула его и закричала:
— Проснись, Агостино! И ступай прочь из моей кухни! Не такие сны снились праотцу Иакову… Тебя донимает лукавый. Убирайся на сеновал. И да сохранит тебя господь от дьявольских козней…
Длиннокудрый худощавый юноша поднялся и, понурив голову, беспрекословно удалился.
— А посылку в Арден моему сыну, пастору Александеру, я сама привяжу завтра поутру к твоей корзинке, когда ты придешь за ней! — крикнула старуха ему вдогонку и, качая с сомнением головой, добавила: — Правду сказать, не следовало бы доверять родовую драгоценность этому оглашенному паписту!
— Я куда исправней выполню ваше поручение, матушка, — сквозь прутья решетки вкрадчивым голосом произнес Вазер. — Завтра я отправляюсь через Муретто в Вальтеллину, к пастору Иеначу, другу и соседу вашего достойнейшего сына, господина Блазиуса Александера, — его имя хорошо мне известно, ибо он пользуется доброй славой в протестантских краях. А сперва вы, разумеется, должны отвести мне до утра сухое местечко для ночлега, — хозяин ваш прогнал меня ради других постояльцев…
С удивлением, но без испуга старуха схватила масляный светильник; ладонью прикрывая огонек от сквозняка, подошла к окну и внимательно оглядела того, кто с ней говорил из-за решетки.
При виде приветливого смышленого молодого лица и благопристойных брыжжей, зоркий взгляд ее серых глаз сразу потеплел.
— Вы, верно, тоже проповедник? — спросила она.
— В некотором роде! — ответил Вазер; у себя дома он не любил кривить душой, но здесь, в этой неприветной глуши, допускал скидку на обстоятельства. — Только впустите меня, матушка, а дальше все уладится.
Старуха кивнула, приложив палец к губам, и скрылась. Немного погодя скрипнула дверца возле козьего хлева.
Вазер слез наземь, и старуха, взяв его за руку, провела по двум-трем темным ступенькам на кухню.
— Как не найтись теплой каморке — я вам свою уступлю, — сказала она, указывая на лесенку за дымовой трубой, приставленную к люку в каменном своде. — Мне здесь дела хватит на всю ночь: приезжие господа сейчас только садятся за стол. Если не будете шуметь, вас там наверху никто не тронет… А кто служит слову господню, у меня голодным сидеть не будет.
С этими словами она подала ему светильник, он, не раздумывая, взобрался по лесенке вверх, поднял правой рукой крышку и очутился в каморке с голыми стенами, похожей на темницу. Старуха последовала за ним, неся хлеб и вино, затем через боковую дверцу прошла в соседнее просторное и прохладное помещение, откуда вернулась с внушительным куском вяленой свинины. На стене над убогой постелью висел большой, богато отделанный серебром пороховой рог.
Указывая на него, старуха сказала:
— Вот что, сударь, хочу я завтра послать сыну, — это наследство от его дяди и крестного, добыча, захваченная сотню лет тому назад в войне с рыцарем де Мюссо.
Вслед за тем Вазер улегся в постель и попытался заснуть, но тщетно. Он задремал было ненадолго, и перед ним замелькали сонные видения: Иенач и Лукреция, магистр Землер и старуха у очага, хозяин Малоджского подворья и грубиян Лука сменяли друг друга в самых неожиданных сочетаниях. Вдруг все они очутились на школьной скамье, и вместо греческой военной трубы Землер взял да поднес к губам оправленный в серебро пороховой рог, исторгая из него истошный вой, а в ответ изо всех углов раздался дьявольский хохот.
Вазер очнулся, с трудом сообразил, где находится, и собрался снова заснуть, но тут ему послышались в соседней комнате два мужских голоса, спорившие между собой. Это уже было отнюдь не во сне. Что подняло Вазера с постели? То ли треволнения пути, то ли безотчетное желание развеять закравшийся в него страх, то ли попросту любопытство. Как бы то ни было, он мигом очутился у двери в соседнюю комнату; сперва прислушавшись, а потом бесшумно приоткрыв дверь, убедился, что там никого нет, на цыпочках пересек горницу в направлении к светлой полоске, в противоположной стене. Здесь он на ощупь обнаружил, что тусклый красноватый свет пробивается сквозь щель в растрескавшейся дубовой двери, обитой железными полосами. Прильнув к трещине зорким глазом, он так и застыл на месте, забыв про собственные заботы, пораженный тем, что увидел и услышал.
Перед ним была узкая горница, освещенная висячей лампой с абажуром. Двое собеседников, по-видимому, сидели друг против друга за столиком, загроможденным бумагами и беспорядочно сдвинутыми в сторону бутылками и тарелками. Тот, что поближе, сидел спиной к двери и широченными плечами, бычьей шеей и курчавой, взъерошенной головой иногда совершенно заслонял поле зрения. Но вот он в пылу доказательств и уговоров перегнулся через стол, и тогда из-за его плеча на самом свету показалось лицо второго собеседника. Вазер вздрогнул — лицо Помпео Планта! Какое же у него было суровое и скорбное выражение! Лоб прорезан поперечными морщинами, брови насуплены, запавшие глаза сверкают зловещим огнем. Гордой и полнокровной жизнерадостности как не бывало, ярая злоба боролась в нем с глубокой тоской. За этот день он, казалось, постарел на десять лет.
— Скрепя сердце готов я согласиться на кровопролитие, в котором погибнет немало близких и когда-то преданных мне людей. Еще больше претит мне необходимость прибегнуть в этом случае к помощи Испании, — медленно и глухо заговорил он после того, как его собутыльник закончил свою горячую речь, не дошедшую до слуха Вазера. — Однако… — И тут в глазах патриция вспыхнула ненависть. — Коли уж должна будет пролиться кровь, так, по крайней мере, не забудьте, Робустелли, моего супостата…
— Джорджо Иенача! — свирепо захохотал итальянец и, всадив нож в лежавший рядом хлебец, поднес его синьору Помпео, точно насаженную на пику голову.
При этом недвусмысленном аллегорическом ответе итальянец слегка повернулся, и Вазер увидел совсем рядом его жестокий профиль. Отпрянув, от двери, молодой путник счел за благо бесшумно шмыгнуть обратно в постель.
Происшедшее навело его на размышления и утвердило в намерении, не мешкая, отправиться в Вальтеллину, чтобы предостеречь друга. Но как выполнить это и самому остаться в стороне от столь опасных дел? За такими мыслями он неприметно задремал, — уж очень утомителен был истекший день.
Ранний рассвет едва брезжил в узкое оконце, скорее похожее на бойницу, когда Вазера разбудил стук в потолок. Он мигом оделся и снарядился в дорогу. Старуха поручила ему передать сыну поклон, бережно надела ему через плечо пороховой рог, который, по-видимому, чтила как семейную святыню, и с боязливой оглядкой выпроводила гостя через кухонную дверь за ограду подворья. Здесь она указала ему узкий проход в Кавелошскую котловину, откуда начиналась сегодняшняя его дорога, ведущая в горы слева от Малоджи.
— Когда войдете в ущелье, — объясняла она, — поглядите на голый склон по левую сторону озера, там вьется длинная тропинка, на ней вы издалека увидите Агостино. Он с четверть часа как вышел со своей корзинкой, а путь он тоже держит на Сондрио. Заговорите с ним и не отставайте от него. Правда, тут у него не все ладно, — она указала на лоб, — но дорогу он знает наизусть, да и вообще ничего такого за ним не водится.
Вазер на прощание сердечно поблагодарил старуху и поспешил убраться подальше от этого дома, пока там все еще спали. Тесной тропой, проложенной между обломками скал, он вскоре вступил в яйцевидную долину, которую со всех сторон замыкали покрытые ледниками горные склоны; тут он увидел и тропку, и шагающего по откосу Агостино и поспешил ему вдогонку.
Впечатления минувшей ночи еще всецело владели им, как ни старался он подчинить их себе и претворить в ясные мысли. Он догадывался, что виденное и слышанное чревато большими бедами и что случай приоткрыл перед ним только малую, оторванную от целого, а посему непонятную для него частицу уготованных кому-то жесточайших судеб. Невзирая на юношескую беспечность, он был потрясен до глубины души, ибо двое из тех, кого вражда толкала навстречу друг другу — его школьный товарищ и синьор Помпео, — хоть по-разному, однако в равной мере внушали ему любовь и восхищение.
А сколько своеобразной прелести и жути было в этом ландшафте, обагренном лучами зари! Под ногами изумрудная глубь озера в венце из поросших кустарниками холмов и опушенных зеленью островков, и все, все точно окутано кровавым платом, все заполонено необозримой чащей темно-пунцовых рододендронов. Кругом блестят отвесные уступы скал, по ним змеятся питаемые ледниками серебристые ручьи, а на юге, где зигзагами идущая вверх тропинка открывает единственный выход из ущелья, взор слепит снежная поляна, из которой вырастают красноватые обелиски и пирамиды.
Вазер наконец настиг опередившего его Агостино и, поздоровавшись, попытался завести разговор, но молчаливый попутчик, погруженный в свои медлительные думы, бросил на него равнодушный взгляд, без удивления и любопытства примирившись с его обществом. Вазер с трудом выжал из него несколько слов, а так как подъем становился все круче и вдобавок тропа теперь была покрыта осклизлым снегом, он замолчал и сам.
Они достигли перевала скорее, чем рассчитывал Вазер. Перед ними, загораживая вид на юг, встал мрачный зубчатый горный массив. Вазер осведомился, как называется эта грозная громада.
— У нее имен много, — ответил Агостино. — Здесь, наверху, в Граубюндене, ее называют по-своему, мы внизу, в Сондрио, — по-своему. Здесь она зовется «Гора Бедствия», а у нас «Гора Горести».
От этих печальных имен Вазеру стало не по себе; он пропустил своего немногоречивого спутника вперед и остановился передохнуть, а потом, не выпуская его из виду, пошел за ним на некотором расстоянии, чтобы, впивая бодрящий горный воздух, в одиночестве насладиться радостью вольных странствий.