У самой воды под ногами валялся хлам, ненужный ни людям, ни океану. Океан выбросил к двери хибарки черного дохлого козленка, мальчишка взял весло с круглой лопастью, отбросил тушу в воду и ушел. Океан недолго повозился с козленком и снова вернул его поселку.
Совещание На терраске, в конце концов, закончилось, и, как только принесли обед, зрители тут же исчезли, чтобы мы не подумали, если они останутся, будто они голодны. Они снова появились возле нас, когда мы стали укладывать вещи и посуду, готовясь к отъезду. Старуха, не сводившая со Светланы глаз, взяла ее за руку и повела в свой дом, что-то рассказывая на ходу, смеясь над своим рассказом, поблескивая золотыми зубами. Она считала свой дом лучшим в Хурумейре: у нее было несколько комнат, любимые стол и шкаф, и даже душ — такого больше ни у кого не было. Хозяйка завела Светлану в чуланчик с душем и стала упрашивать вымыться, громко повторяя одни и те же слова, как и многие наивные люди, полагая, что иностранец — это просто глухой человек. В таких случаях иностранец невольно поддерживает эту версию: когда ему надоедает повторение непонятных звуков, он начинает согласно кивать головой, чтобы быстрее отвязаться от назойливого собеседника, а тот думает, что его поняли. Светлана в самом деле все поняла, но из застенчивости отказалась от душа. Старуха все равно была счастлива. Она вывела из-за занавески отчаянно смутившихся девочек-подростков, они нервно улыбались, отворачивались, готовые заплакать, старуха их в чем-то убеждала, и вдруг, уступив требованию бабки, преодолев мучительную робость, они рванулись к гостье и поцеловали ее — одна в руку, другая в плечо, чем привели в состояние, близкое к панике. Хозяйка хотела, чтобы странная ученая женщина почувствовала, что ее тут уважают, поэтому она так настойчиво требовала от внучек этого традиционного йеменского приветствия.
Мальчишки и женщины уже привыкли к нам, и взгляды их теперь не были неутоленно любопытными, как еще три часа назад. Дети порою даже забывали, что следует нас разглядывать, и затевали возню между собою или со своими одинаково тощими и рыжими псами.
Среди женщин стояла, подбоченясь и независимо улыбаясь, главная красавица Хурумейра. Ей было лет 25–27. Ни татуировки, ни желтой краски, которой жительницы пустыни покрывают лицо, чтобы оно было светлее, и губы некрашеные. Никаких украшений, и только ей одной разрешенная вольность — блузка из черной прозрачной материи, под которой достаточно ясно была видна полная грудь. С ее появлением повар и Салех оживились. Держа в руках кастрюли и тарелки, забыв, что их надо засунуть в коробку, они стали наперегонки острить, провоцируя ее, очевидно, весьма фривольные ответы. Общество было в высшей степени довольно. Первая женщина Хурумейра чувствовала себя на эстраде, и успех делал ее еще более находчивой, остроумной, независимой. Сама она не смеялась, только улыбалась и, наконец, после самого своего удачного ответа, завершив им выступление, повернулась и пошла к домам босыми ногами по горячему песку и острым камням, — по тротуару на каблуках она бы не смогла пройти более грациозно, — размахивая одной рукой, другую по-прежнему уперев в бок, с прямой спиной, ритмично, еле заметно изгибаясь в талии.
БИБЛЕЙСКИЙ КОЛОДЕЦ
Другие поселки были меньше и беднее Хурумейра. Около одного на песке под солнцем сохли тысячи недавно выловленных мелких сардин, которыми на побережье кормят верблюдов. Пока ихтиолог группы Володя Демидов мерил их, одну за другой бросая на свой лоток, мы стояли без дела, гадая: сколько ему понадобится времени, чтобы измерить всех рыбок? Мужчины поселка тоже собрались вокруг. Здесь вооруженных было больше, чем в Хурумейре. Старые тяжелые винтовки, затворы, прикрытые куском шерстяного носка, до блеска начищенные стволы, темные иссеченные приклады. Босоногие охотники, воины, рыбаки, закинув руки на винтовки, лежавшие на плечах, задумчиво следили за действиями ихтиолога.
Когда солнце заметно осело, превратившись в спелый помидор, мы подъехали к большому, сложенному из камней колодцу. Без колодцев по Аравии невозможно было бы ни пройти, ни проехать. Они ничуть не изменились с той поры, когда в тех же пустынях, правда много севернее, у одинокого колодца Иаков повстречал Рахиль. «И увидел: вот на поле колодезь, и там три стада мелкого скота, лежавшие около него; потому что из того колодезя поили стада. Над устьем колодезя был большой камень».
Наш колодец закрывался двумя досками, которые когда-то выбросил океан, в остальном картина была почти та же. Рахиль, маленькая, невзрачная, в длинной черной юбке и красной кофте, забрасывала в колодец кусок автомобильного баллона, разрезанный вдоль и склеенный по краям, наполняла щетинистые бурдюки, поила тихих ослов и бестолково суетившихся овец. На нас она взглянула недоброжелательно, нисколько не надеясь найти среди пятнисто обгоревших советских специалистов своего Иакова, но резиновую бадейку дала. Не обращая на нас внимания, навьючила ослов и нетерпеливо стала ждать, пока водители зальют в радиаторы воду. Собрав свое имущество, она потянула ослов прочь от колодца, овцы покорно засеменили вслед.
В бачке холодная аденская вода уже кончилась, пришлось пить колодезную. Мы впервые пили такую невкусную, жирную, солоноватую воду. Когда все, морщась, выпили по кружке, ихтиолог сказал озабоченно:
— В ней, должно быть, богатая флора.
В сумерках мы подъехали к крепости[10]. На ее стенах, на расставленных на земле скамейках, на минарете маленькой белой мечети уже светились карбидные и керосиновые лампы. Вокруг небольшого форта были устроены гнезда для стрелков; на мешках с песком сидели солдаты, пили вечерний чай. Откричал муэдзин, уложили спать детей, затихла скотина, и звуков над пустыней осталось совсем немного — лишь постоянный далекий шум прибоя и на его фоне редкие голоса. Жара, которой, казалось, конца не будет, заметно спала. Очень хотелось скорее смыть липкую грязь, из-за которой неприятно было касаться лица, шеи, ног. Мы долго шли к берегу, и уже стало темно, луна четко определилась, проложив по воде свою трассу. Брезгливо стащили липнувшие к спинам рубашки, надели купальные трусы, а кое-кто вошел в воду, когда Демидов вспомнил об акулах. Он попросил далеко не заплывать, на что мы охотно согласились, и тут же добавил, что, впрочем, и у берега от акул не спастись: по статистике больше всего случаев нападения акул «а людей приходится на глубину 70 сантиметров- один метр. Мы притихли. Тогда он поспешил нас ободрить:
— Акулу не надо колоть или резко бить, — сказал он, — ее нельзя раздражать. Нужно, тихо поглаживая по боку, отталкивать ее от себя, и она уйдет.
Все же у нас остались сомнения.
— А как быть, если она неожиданно отхватит руку или йогу? — спросил кто-то из воды.
— Но ведь у вас в запасе еще три конечности. Будете гладить уцелевшей рукой пли ногой, — уверенно ответил Володя.
Борясь с приливной волной, напичканной песком, думая об акулах, которые где-то мечтали о нас, мы кое-как смыли пыль и взамен покрылись морской солью.
От крепости по пустыне, сделавшейся в лунном свете белесой, к нам шел человек; в пятидесяти шагах стало различимо дуло винтовки, торчавшее из-за его плеча. За ним пришел наш сопровождающий, совсем юный работник департамента рыболовства. Остановившись на берегу и оглядевшись, солдат обратился к нам с речью, то и дело показывая рукой на горы, за которыми начиналась северойеменская территория, и часто повторяя слово «пу-пу». Потом он взял одного из нас за руку, повел от воды, не переставая говорить все то же «пу-пу». Юноша из департамента объяснил смысл сцены: солдат отвечает за нас и, от греха подальше, хочет увести в крепость, чтобы нас не подстрелили люди из-за гор, с которыми в то время отношения ухудшились.
Ужин был готов. В темноте повар сварил на костре яйца, сделал кофе и чай. Мелкими шажками, закусив нижнюю губу, он бегал вниз и вверх по лестнице, приносил еду и уносил грязные тарелки. Кто-то светил в чашки фонарем, а он разливал чай.
Мы спали на походных кроватях на крыше сторожевой крепости; на каменном мостике слабо горела керосиновая лампа; в углу у стены стоял автоматчик и смотрел в темноту, откуда незаметно мог подкрасться противник; луна сначала пробивалась в бойницы, потом поднялась повыше и долго освещала спящих. К утру пришлось завернуться в одеяла.
На рассвете маленький кораблик, пришедший за нами ночью, отправился на остров Перим. Он взбирался на волну, скатывался вниз и снова взбирался. Через одинаковые промежутки времени взлетали ровно отмеренные порции выхлопного дыма и брызг. На крыше рубки сидеть было удобно и интересно — видны были в деталях отполированные волны и летающие рыбы, часто, почти истерично махавшие плавниками-крыльями.
ПОКИНУТЫЙ ОСТРОВ
Через два с половиной часа суденышко подошло к Периму. Огромной подковой лежит этот остров посреди Баб-эль-Мандебского пролива. Волны в бухте были кроткими, и мы спокойно пристали к стенке. Рядом с причалом торчали ржавые опоры другой, большей, но разрушенной пристани, видны были рельсы старого слипа для подъема и ремонта судов, на берегу валялись мятые железные бочки, скелеты лодок и судов.
Мы долго жали руки встречавшим, арабы обнимались, передали почту, и наконец полицейский инспектор в новой черной фуражке, с английским стеком под мышкой, пригласил нас в открытые машины. Сиденье оказалось похожим на куриный насест, на котором мы пытались удержаться, пока машина прыгала по заваленной камнями дороге и вдобавок засыпала нас пылью. Кругом была пустыня, и только два цвета — черный и песчано-желтый.
…«Древняя история Перима скрыта во мраке», — утверждают историки, не создавая у читателей напрасных иллюзий. В 1511 году вездесущие в те времена португальцы построили на северном берегу острова свою казарму. Что было с островом потом — опять неясно, вплоть до 3 мая 1799 года, до поры общеевропейского противоборства с Бонапартом. В этот день подполковник Маррей, состоявший на службе Ост-Индской компании, высадил на остров десант и объявил его владением Великобритании, наслаждаясь ароматом победы и досадой узурпатора, которую нетрудно было предвидеть. Смыс