Отец в поисках куска хлеба повез семью на Кубань, работали там в колхозе, но заболели малярией. Врачи сказали, что надо уезжать. Мы вернулись на Украину. Родители умерли, измученные тяжелой жизнью, раздавленные несправедливостью. А мы чудом выжили. Потому что на земле есть еще добрые люди.
Пострадал и портрет Пушкина, те «активисты» исцарапали его, изрезали, выкололи глаза. Кто даст ответ: за что страдали мои родители? Почему у нас отняли детство? <…>
Мне в 1933 году было уже девять лет, я все-все помню. Нас было у родителей четверо. Отец мой делал горшки из глины и ходил с мамой по деревням, чтоб выменять хоть горсточку зерна. Они за порог, а гости на порог. Железными палками все обстукивают и нас спрашивают: где батька хлеб закопал, скажете — дадим буханку хлеба <…>. Забрали у нас корову. После этого не могли уже папа с мамой ходить менять, потому что опухли. А мы, дети, еще раньше опухли. Так просили мы есть у мамы с папой, так просили. Младший братик плакал-плакал, а наутро умер. В это же утро умер и второй мой братик, старший, с 20-го года. Лежат оба мертвые. Мама плачет. В тот же день вечером умирает и сестра. Уже трое лежат, все опухшие, страшно смотреть. А я и сама такая же. <…> Сосед сообщил в сельсовет, приехали двое на подводе, на рукавах у них были красные повязки. Подняли братиков и сестричку на простыне, положили на подводу и увезли. А через два дня умер отец. Как раз вечер был, суббота. Я так возле него, мертвого, и спала. А в воскресенье утром мама говорит: «Дай мне, деточка, все чистое из сундука». Я ей подала, она оделась, легла и умерла. Лежали папа и мама до понедельника. Был май месяц тридцать третьего года. А в понедельник пришел наш родственник, дядя, сообщил в сельсовет, что умерли. Приехали и забрали их, увезли за деревню, в яму.
Рядом с нами жил брат моего папы. Шестеро его детей умерло за три дня. Пошла я к ним и увидела: один лежит на полу мертвый, второй на скамье, третий на столе, а их мама плачет, не знает, что делать. Когда детей забрали, дядя ушел из дома, сказал — пойду в лес и покончу с собой. И так его больше и не было. А его жена помешалась умом, ходила, как русалка, с распущенными волосами и все говорила: «“Красная метла” забрала моих детей, мужа и хлеб».
Росла я в сельском интернате. А как же мне хотелось маминой ласки, как хотелось произносить эти слова — мама, папа.
Тяжко мне все это вспоминать, хоть сама я уже и мама, и бабушка. Вырастили мы с мужем шестерых детей, разлетелись, как птенцы из гнезда, а вот не могу забыть, как мучились люди в 33-м году.
<…> Забирали все до зернышка — без лишних разговоров. Плач, крик, гвалт.
— Да вы хоть на детей посмотрите!
— Не сдохнут… Пусть пасутся. А по вас Соловки плачут, — угрожали «закуцийники» (наверно, от слова «экзекуция»)[56]. Они были оснащены длинными железными крючьями и шарили ими по хлевам, кладовкам, сараям. Не обходилось и без помощи доносчиков. <…>
Хлебозаготовка и коллективизация, как родные сестры, ходили по селу. И мы, подростки, с интересом наблюдали из-за углов, что же это происходит. «Не смотрите на чужую беду, несчастные, ваша уже за плечами!..» Копали, искали, и если находили зерно в мешках или корзинах, грузили на телеги — и на станцию. А упрямцев стыдили, обзывали саботажниками, «классовыми врагами», на «черную доску», точно на виселицу, вешали. <…>
И твердо держали классовую линию. План выше Бога.
Шел 1932/33 учебный год. «Красная школа», украинская, — в бывшем волостном управлении. В местечке — еврейская семилетка, была и польская начальная. Имели двухгектарный массив земли на бывшей поповской усадьбе, что по-над Бугом. Засевали, обрабатывали. Учились по программе и политехнизировались (была и своя столярная мастерская). Учили П. Тычину, В. Сосюру, Г. Эпика, И. Микитенко, а еще Ицика Фефера, нашего земляка. Собирали золу и куриный помет для колхозных полей. О своих пионерских делах рапортовали П. П. Постышеву и С. В. Косиору. Песен было:
Ты — рабочий, я крестьянин,
Братья мы теперь с тобой.
Э-гей, братья в полотняных штанах, с полотняными торбами, полными книжек! Главное, верьте — пусть голые-босые, в одних веночках из васильков да ромашек — в победу! Слышались и насмешливые, издевательские:
Ешьте силос, пейте воду.
Пятилетку — за три года!
<…>
А тут еще новая напасть, прямо беда какая-то. Искали по домам жернова и нещадно их уничтожали. Как мы ни следили, как ни стояли на страже, а не уберегли. Ударили молотком раз, другой — и дело сделано.
— Да я ж их в самом Сатанове покупала! И кому они что сделали, кроме добра? — причитала над обломками баба Степанида.
Сельский активист Степан еще и издевался:
— Где, баба, жернова — там болит голова. Ломаем, чтоб лучше жилось!
До сих пор не пойму, для чего они это делали. Жернова мы все же починили — стянули обручем, подбили клинышками, и камень-калека мог работать дальше, только молоть было нечего. <…>
В школе сказали, что на помощь украинским большевикам в Харьков прибыли В. М. Молотов и Л. М. Каганович. Ох и тряс-колотил Молотов, выбивал, выскребал все до зернышка <…>.
Церковь закрыли, заодно и костел. В артели «Экономика» шили из поповских ряс тюбетейки. Последний эксплуататорский класс на селе был уничтожен. Досталось и бедноте и середнякам: нечем мышь из норы выманить. Надвигался голод.
Молчали разбитые жернова. У нас еще была ступа, макитры, горшки. Мать со свекровью подсчитывали ресурсы, примерялись. Дотянуть бы как-нибудь до «зеленого хлеба». Тяжело было тянуть. Шесть душ, из них четверо нас, молотильщиков — только подавай. Сварит мама болтушку из коры да опилок, чем-нибудь вроде молочка из конопляного семени забелит — такая вкуснятина! «Ешьте-ешьте!» — угощает бабушка. Приходилось. А то еще меленькие, точно горох, галушечки. Наешься, живот как барабан, а тебя так и клонит. А день весенний — точно год: вола бы съел. Хоть бы кусочек хлеба, хоть корочку. «Хлеба, хлеба», — это самые маленькие. «Ну ешьте меня…» — сердится мама. А утром рано на работу, в поле — навоз заготавливать, сушить куриный помет, к весенней посевкампании готовиться. <…>
Особенно тяжко стало с наступлением весны. Люди сделались безразличными ко всему. Единственная цель — насытиться. Затравленный взгляд, одутловатые лица, опухшие ноги. Они уже не могли ходить, еле-еле передвигались. Сила земного притяжения влекла вниз. Те, кто еще мог залезть на дерево, сбрасывали гнезда грачей, подбирали птенцов, вытягивали водоросли из пруда. Каждый хотел жить и карабкался как мог. Спасала лебеда. И каких только яств не готовили из нее <…>.
Жить. Опухшие долго не держались, их уже ничто не могло спасти. Опухоль сходила, люди высыхали, как щепки, и умирали. Голод испытывал крестьянские души. Люди уже знали, что это такое, ведь не так давно, в 1921 году, в наши села прибывали голодные с Поволжья, им давали хлеб, а детям-сиротам — пристанище. Тогда Ленин бросил клич о помощи голодающим. И их спасли. Теперь — тишина. О голоде говорят разве что «классовые враги», которые хотят опорочить Соввласть.
— Мы уже вступили в период завершения строительства социализма, — говорили нам в школе.
— На полях ХТЗ…
— Пущен ЧТЗ…
— Открыт Беломорско-Балтийский канал имени И. В. Сталина! Награждено много народу во главе с Ягодой…
Желтеет рожь. Две недели желтеет, потом еще две наливается колос, еще две — дозревает. Потом жатва. Сколько еще времени надо ждать? А сегодня уже умирают один за другим. Запряженная парой тощих лошадок телега подбирает покойников. Направо — православное кладбище, налево — католическое. Ни попа, ни ксендза (ему пришили шпионство), ни музыкантов. Только печаль — молчаливая, тихая. В чем помер, в том и бросили в яму, без гроба, без поминок, без девятин, без сороковин…
Вон они, там, справа и слева. Люди, чьи имена забыты, ибо никто их не считал, не заносил в церковные грамоты. Одни насчитывают 300, другие больше — 500 душ. Это зона печали, забвения. А ведь в былые времена у неграмотных, темных, забитых крестьян-хлеборобов была память. <…> Когда-то за могилы предков шли на кровавые войны. Память — это признак культуры, морали, гуманизма. Неужто мы такие беспамятные?
После окончания Глуховского педагогического техникума в 1931 году мне довелось работать в Знаменском районе Кировоградской области. <…>
Для меня уже в сентябре очень остро встала проблема питания. Хотя учителям и полагалось выдавать пуд муки на месяц, однако найти этот пуд никак не могли. Наконец решили повторно перемолачивать солому — может, там что-нибудь еще осталось. Намолотили куколя и плевел, изредка проскакивали и сплющенные зернышки. Рыдали по такому вот пуду. <…>
В деревне только и разговоров о том, что надвигается голод. <…> Кое у кого на огородах были полоски, засеянные рожью и ячменем, но надежда была на картошку и свеклу. Однако на каждого навесили еще и план сдачи картофеля, а к тому же — налоги. Изобретательные деревенские управители по пять раз за ночь вызовут в сельсовет, чтобы напомнить про долг.
Посмотришь на перемене, что едят дети, и страшно становится: хлеба почти ни у кого не было, ели печеную тыкву или картофелину, кто-то усердно грызет кусочек подсолнухового жмыха. Бывало, какой-нибудь из ребят подойдет ко мне и протянет кусочек жмыха. Видели, что и мы, учителя, живем впроголодь. До Нового года еще почти все дети на переменах что-то жевали. У многих уже появились круги под глазами, у большинства личики бледные, изможденные.