Все существо поглощено лишь заботой что-либо достать, начиная от куска хлеба до одежды и от коробка папирос до сапог. На это тратишь всю силу: и свою, и семьи, а для души осталась лишь боязнь и трусость за будущий день.
Государственное снабжение в первой половине 1930‐х годов определялось принципами введенной в 1931 году всесоюзной карточной системы. Рынок периода нэпа был разрушен, однако он не погиб. В годы карточной системы в рамках централизованной экономики формировалась новая система рыночных отношений и предпринимательства. Воистину: рынок умер. Да здравствует рынок! Чем объяснить живучесть рынка? Какими путями развивался он в экономике 1930‐х годов? Как взаимодействовали централизованное распределение и рынок в повседневной жизни первых пятилеток? Ответы на эти вопросы раскрывают историю борьбы людей за выживание.
ГЛАВА 1. ВСЕСОЮЗНАЯ КАРТОЧНАЯ СИСТЕМА — КНУТ И ПРЯНИК ИНДУСТРИАЛЬНОГО КУРСА
Кто не работает на государство, тот не ест
В январе 1931 года по решению Политбюро Наркомат снабжения СССР ввел всесоюзную карточную систему на основные продукты питания и непродовольственные товары[142]. Процесс оформления нормированного снабжения, развивавшийся в стране с 1927 года по мере развала внутреннего рынка, завершился.
Стержнем карточной системы являлся крайний индустриальный прагматизм — порождение форсированного промышленного развития и острого товарного дефицита. Революционный лозунг «Кто не работает, тот не ест» зазвучал по-новому: «Кто не работает на государство, тот не ест». Карточки выдавались только тем, кто трудился в государственном секторе экономики (промышленные предприятия, государственные, военные организации и учреждения, совхозы), а также их иждивенцам. Вне государственной системы снабжения оказались крестьяне и лишенные политических прав (лишенцы), составлявшие более 80 % населения страны![143]
Снабжение тех, кто получил карточки, представляло сложную иерархию групп и подгрупп и зависело от близости к индустриальному производству. По замыслу творцов, в условиях полуголодного существования карточки должны были выполнять роль кнута и пряника в индустриализации страны. Политбюро или по его поручению центральные государственные органы оценивали индустриальную важность людей и в зависимости от этого определяли условия их жизни — зарплату, нормы снабжения, ассортимент получаемых товаров, цены на них, даже магазины, где их можно было купить, и столовые, где можно было поесть[144]. Избирательность государственного снабжения делала развитие рынка неизбежным.
«Где вы живете? На каком предприятии работаете?» — эти вопросы следовало задать рабочему или служащему, чтобы составить представление об условиях их жизни. С начала 1931 года в стране существовало четыре списка снабжения (особый, первый, второй и третий). Их называли «списки городов», но по сути это были группы промышленных объектов, так как предприятия одного города могли быть отнесены к разным спискам снабжения.
Преимущества в снабжении имели особый и первый списки, куда вошли ведущие индустриальные предприятия Москвы, Ленинграда, Баку, Донбасса, Караганды, Восточной Сибири, Дальнего Востока, Урала. Жители этих промышленных центров должны были получать из фондов централизованного снабжения хлеб, муку, крупу, мясо, рыбу, масло, сахар, чай, яйца в первую очередь и по более высоким нормам. Потребители особого и первого списков составляли только 40 % в числе снабжаемых, но получали львиную долю государственного снабжения — 70–80 % поступавших в торговлю фондов[145].
Во второй и третий списки снабжения попали малые и неиндустриальные города, предприятия стекло-фарфоровой, спичечной, писчебумажной промышленности, коммунального хозяйства, хлебные заводы, мелкие предприятия текстильной промышленности, артели, типографии и пр. Они должны были получать из центральных фондов только хлеб, сахар, крупу и чай, к тому же по более низким нормам, чем жители городов особого и первого списков. Остальные продукты должны были поступать из местных ресурсов[146].
Иерархия государственного снабжения не ограничивалась делением на группы по степени индустриальной важности городов и предприятий. Внутри каждого из четырех списков существовали разные стандарты снабжения, которые зависели от производственного статуса людей. Высшую категорию представляли нормы индустриальных рабочих (группа «А»). К их числу относились рабочие фабрично-заводских предприятий и транспорта. Нормы прочих рабочих и лиц физического труда, не занятых на фабрично-заводском производстве, представляли вторую категорию снабжения (группа «Б»). По нормам группы «Б» должны были снабжаться также кооперированные кустари, рабочие в учреждениях здравоохранения и торговли, персональные, то есть имевшие заслуги перед государством, пенсионеры, старые большевики и бывшие политкаторжане на пенсии. Третью, низшую категорию снабжения в каждом из списков представляли нормы служащих. Эти нормы распространялись также на членов семей рабочих и служащих, некооперированных кустарей, ремесленников, обычных пенсионеров, инвалидов и безработных.
Сельские государственные рабочие и служащие, которых представляли главным образом работники совхозов, находились в худших условиях по сравнению с городскими. Большинство сельских рабочих было отнесено к третьему списку снабжения. Внутри одного совхоза рабочие снабжались лучше, чем служащие, но рабочие разных совхозов имели разные нормы. Различия в снабжении между совхозами, как и в городе между предприятиями, определялись их хозяйственной значимостью. Зерновые и хлопковые совхозы имели преимущества перед остальными.
Дети составляли отдельную группу снабжения. Возрастной ценз — 14 лет, случайно или нет, ограничивал детскую группу теми, кто был рожден после 1917 года (приложение, таблица 2, 3). С точки зрения творцов карточной системы, дети были не просто «дети». Они имели свою иерархию, которая повторяла неравенство снабжения их родителей. В индустриальных центрах дети получали высшие нормы и более широкий ассортимент продуктов. В малых и неиндустриальных городах дети не получали из центральных фондов ни мяса, ни рыбы, ни масла, ни яиц (приложение, таблица 3).
Таким образом, в системе государственного снабжения рабочие и служащие не представляли монолитных социальных групп, и границы классов в их марксистском понимании становились размытыми. Положение рабочих и служащих в индустриальных центрах было лучше положения их собратьев в малых, неиндустриальных городах и в сельской местности. Только внутри одного и того же списка городов и предприятий рабочие представляли относительно однородную группу и имели преимущества перед служащими. Если же сравнивать положение рабочих и служащих разных предприятий, то на индустриальном гиганте нормы служащих были намного лучше, чем нормы рабочих небольшой текстильной фабрики или хлебозавода. Даже у детей в индустриальных центрах пайки должны были быть лучше, чем у рабочих и служащих в малых городах.
По мере того как страна с началом насильственной коллективизации приближалась к голодной катастрофе, происходила дальнейшая стратификация снабжения. Все четче проявлялась роль кнута и пряника, которую карточки играли в осуществлении индустриализации. В декабре 1932 года по решению Политбюро была выделена особая группа крупнейших предприятий[147]. Их заводская администрация, а не исполкомы местных Советов, как это было ранее, выдавала карточки, определяла группы и устанавливала нормы снабжения в пределах, указанных Наркомснабом. Главная задача, которую Политбюро поставило перед директорами предприятий, — увязать снабжение с интересами производства. Пайковые нормы внутри завода должны были зависеть от значения цеха или группы людей для выполнения производственной программы. В результате появились новые градации: рабочие-ударники, рабочие-неударники, служащие-ударники, служащие-неударники, рабочие с почетными грамотами и без них, ударники производственных цехов, ударники непроизводственных цехов — все они получали разные нормы. За перевыполнение плана полагалось дополнительное количество продуктов. В зависимости от выполнения производственных показателей следовало распределять ордера на одежду и обувь. Для ударников открывались специальные магазины.
Администрация предприятий была обязана провести проверку и снять со снабжения «прихлебателей» и «мертвые души», не работавшие на данном производстве. Лишение карточек становилось также наказанием для прогульщиков и «летунов». На карточке два раза в месяц, а в некоторых случаях один раз в декаду или пятидневку ставился штамп о выходе на работу. Без этой отметки продукты не выдавали. Лишение карточек тяжело сказывалось на положении человека: оно влекло увольнение с предприятия и потерю жилья. Политбюро ужесточило и законодательство. Виновных за «разбазаривание государственных фондов снабжения» привлекали к уголовной ответственности. Так паек в руках заводской администрации превращался то в кнут, то в пряник, с помощью которых выполнялся производственный план.
С началом индустриализации и коллективизации стало стремительно расти число подневольных рабочих ГУЛАГа — заключенных и спецпереселенцев. Сотни тысяч крестьян, рабочих, служащих и интеллигенции оказались за колючей проволокой. Их роль в сталинской индустриализации огромна. Бок о бок с вольными рабочими они трудились на всех «стройках социализма». ГУЛАГ обеспечивал рабочей силой не только лесоповал и добычу полезных ископаемых. Дешевым трудом его рабочих производились сталь и чугун, одежда и обувь, посуда и мебель. Часть продукции шла на экспорт, обеспечивая валюту для пятилеток.
Быстрый рост исправительных лагерей и спецпоселений требовал решения вопроса о снабжении заключенных. С конца 1920‐х годов в общем плане Наркомторга, а затем сменившего его Наркомснаба появилась специальная графа — «ГУЛАГ». Постепенно формировались принципы снабжения лагерей и поселений. Их эволюция примечательна. Проследим ее на примере обеспечения спецпереселенцев, главным образом репрессированных крестьян, которые жили в контролируемых ОГПУ поселках при предприятиях и совхозах[148]. Режим в спецпоселениях был мягче, чем в исправительно-трудовых лагерях. Однако спецпереселенцы являлись заключенными в полном смысле этого слова. Они не могли менять предписанных мест жительства и работы, подчинялись особому режиму.
Уже первые постановления определили главный принцип — нормы снабжения спецпереселенцев должны зависеть от выполнения производственных заданий. Вначале установленные для них пайки были меньше, чем пайки вольных рабочих данного предприятия, в то время как цены — на 15 % выше существовавших розничных цен[149]. Однако по мере разрастания ГУЛАГа и роста его значения для индустриализации Политбюро вносило коррективы, все более сближая положение заключенных и вольных рабочих. В мае 1930 года постановления СТО и СНК СССР уравняли паек спецпереселенцев с пайком вольных рабочих предприятий, на которых они работали. Предписывалось обеспечивать спецпереселенцев одеждой и обувью в размерах, необходимых для выполнения заданий. Однако зарплата спецпереселенцев должна была быть на 20–25 % меньше зарплаты вольных рабочих. На заключенных не распространялись законы о социальном страховании, но им должна была обеспечиваться минимальная медицинская помощь[150].
Индустриализация набирала ход, вместе с ней рос и ГУЛАГ. Важность заключенных для выполнения пятилеток предопределила дальнейшую эволюцию принципов их снабжения. Постановления 1931–1933 годов все более рассматривали спецпереселенцев не как наказуемых, а как важную рабочую силу на стройках социализма. Постепенно на них были распространены принципы рабочего снабжения. Постановления подтверждали, что спецпереселенцы должны получать нормы, установленные для вольных рабочих тех предприятий, новостроек, совхозов, лесоразработок, в распоряжении которых они находились, а члены их семей — нормы членов семей рабочих. В результате иерархия снабжения спецпереселенцев, как и вольных рабочих, стала определяться не только выполнением производственных заданий, но и индустриальной важностью предприятий, на которых они работали. Был пересмотрен вопрос о ценах и зарплате. Продавать товары спецпереселенцам теперь должны были по ценам, действующим в местах их поселения. Их зарплата уравнивалась с зарплатой вольных рабочих данного предприятия. Равными должны были быть и жилищные условия, и медицинское обслуживание. Появились постановления о санитарном и культурно-бытовом обслуживании спецпереселенцев[151].
В результате к концу первой пятилетки различий между вольными рабочими и спецпереселенцами, с точки зрения принципов государственного снабжения, изложенных в постановлениях, не существовало. Более того, индустриальный прагматизм приводил к тому, что нормы спецпереселенцев, работавших на крупнейших промышленных объектах, например на Магнитке или в Кузбассе, превышали нормы вольных рабочих и служащих типографии или небольшого предприятия[152].
Снабжение заключенных в исправительных лагерях, в соответствии с постановлениями, должно было подчиняться тому же главному принципу, что и снабжение спецпереселенцев, — продукты выдаются только при выполнении задания, больше получают те, кто лучше работает. Принципы государственного снабжения в очередной раз подтверждали условность деления общества на «свободных» и «заключенных».
Индустриальный прагматизм определял и снабжение интеллигенции, включая инженерно-технический персонал на предприятиях и в учреждениях (техническая интеллигенция), ученых, преподавателей вузов, учителей, врачей, юристов, агрономов (научная интеллигенция), артистов, художников, музыкантов и пр. (творческая интеллигенция). Индустриализация нуждалась в работниках интеллектуального труда. Одновременно с созданием «своей» рабоче-крестьянской интеллигенции власть стремилась использовать и специалистов, получивших образование до революции. По мере того как индустриализация набирала ход, «старую» интеллигенцию перестали третировать как «буржуазную» и враждебную режиму. Власть предложила ей хлеб в обмен на знания и профессионализм[153].
В соответствии с январским 1931 года постановлением коллегии Наркомснаба снабжение интеллигенции должно было определяться не ее классовой, «буржуазной» или «пролетарской», принадлежностью, а близостью к промышленному производству. Инженерно-технический персонал на предприятиях, научные работники в лабораториях на производстве, преподаватели школ фабрично-заводского ученичества (ФЗУ), врачи, обслуживавшие предприятия, должны были снабжаться по высшему официальному стандарту — нормам индустриальных рабочих того списка, к которому относился данный город или предприятие, а также пользоваться всеми социальными льготами индустриальных рабочих. Вторую группу интеллигенции составили преподаватели индустриальных вузов и техникумов, которые хотя сами непосредственно и не работали на производстве, но готовили для него кадры. Они получили нормы рабочих группы «Б» того списка, к которому относился город их проживания. В низшую группу снабжения, получившую нормы служащих данного города, Наркомснаб определил преподавателей неиндустриальных вузов и техникумов, а также так называемых «лиц свободных профессий» (частнопрактикующие врачи, художники, скульпторы, адвокаты, преподаватели частных уроков и пр.) и их иждивенцев.
Весной 1931 года научная элита — 10 тыс. человек (около 40 % научных работников страны) — стала снабжаться по нормам индустриальных рабочих особого и первого списков[154]. В эту группу интеллигенции вошли академики, профессора, доценты вузов, старшие научные работники НИИ. Серией постановлений 1929–1933 годов научная элита была приравнена к индустриальным рабочим в праве на жилье, медико-санитарную помощь, образование и пр.[155]
Сельская интеллигенция должна была снабжаться хуже городской. Врачи, «просвещенцы села» — учителя, агрономы, счетоводы и др., если они работали при колхозах и совхозах, должны были снабжаться из их ресурсов по нормам неиндустриальных рабочих (группа «Б») второго списка предприятий. В местностях, где не было колхозов, государство брало на себя обязательство снабжать сельскую интеллигенцию хлебом, крупой и сахаром по нормам рабочих третьего списка, самым низким в то время. Снабжение промтоварами должно было осуществляться по нормам рабочих данной местности.
Принцип «чем ближе к промышленному производству, тем лучше снабжение» действовал и для студентов. Учащиеся ФЗУ, которые сочетали работу на предприятии с учебой, получили нормы индустриальных рабочих. Студенты индустриальных вузов — будущие инженеры и техники на производстве — нормы прочих рабочих; студенты неиндустриальных вузов — нормы служащих.
Связь индустриализации с милитаризацией не вызывает сомнений[156]. Создание тяжелой промышленности имело одной из своих главных целей перевооружение военных сил. Страна готовилась к войне, и это определило особую заботу руководства страны об армии. Кроме того, армия была призвана служить опорой режиму. От нее ожидали не только лояльности, но и активного участия во внутренних преобразованиях. «Военные потребители» поэтому составили особую группу в государственном снабжении. Политбюро и здесь руководствовалось соображениями прагматизма.
Личный состав армии и флота получал красноармейский паек, который существовал и до введения карточной системы. Он был лучше по ассортименту и при этом дешевле пайка индустриальных рабочих, имел более высокую калорийность[157]. Паек должен был не только укрепить боеспособность красноармейцев, но и привлечь новые силы в армейские ряды. Красноармейский паек получали также студенты и преподаватели военизированных институтов, учащиеся школ милиции. Несмотря на острейший продовольственный кризис, нормы красноармейского пайка, за исключением мясных[158], оставались стабильными на всем протяжении карточной системы, в то время как нормы снабжения гражданского населения, в том числе и индустриальных рабочих, Наркомснаб постоянно уменьшал.
В соответствии с постановлениями 1931 года, начальствующий и командный состав армии и флота должен был снабжаться по нормам индустриальных рабочих особого списка через специальные закрытые распределители и кооперативы[159]. На периоды военных сборов полагалось добавочное снабжение. Военные имели специальные санаторные и госпитальные пайки (до 1933 года существовало 10 норм военно-лечебных заведений и санаториев). Более высокими были для военных и нормы в общепите. Любая попытка снизить нормы снабжения военных встречала бешеное сопротивление со стороны наркомвоенмора К. Е. Ворошилова. Так, в 1930 году Наркомторг пытался перевести закрытые столовые начальствующего состава РККА в Москве с ежедневных мясных обедов на 15 мясных и 15 рыбных дней в месяц, а также снизить мясную норму в общепите до 150 г в день. Но Ворошилов отстоял привилегии военных[160].
Прагматизм виден и в снабжении ОГПУ. Репрессии стали одним из основных методов управления обществом — не только войска, но и сотрудники ОГПУ получали красноармейский паек, а начальствующий состав войск ОГПУ — нормы индустриальных рабочих особого списка.
К военным потребителям относилась и милиция. Снабжение работников милиции и уголовного розыска проводилось по нормам рабочих того списка, к которому относился город, где они работали. Сельская милиция находилась в худшем положении. Она получила наиболее низкие в то время нормы рабочих третьего списка (позже была переведена во второй список).
Относительная стабильность снабжения «военных потребителей» обеспечивалась специальными военными складами, созданием резервов, первоочередными поставками государственных и кооперативных организаций, выделением дополнительных фондов снабжения. В случае перебоев в снабжении военные имели право «заимствовать» товары из общегражданских фондов. Военные ведомства покупали продукцию государственных и кооперативных организаций по льготным ценам.
Помимо особого положения в системе снабжения военные имели налоговые и жилищные льготы, льготы в здравоохранении, образовании, выплате денежных пособий, в санаторно-курортном лечении и др.[161]
Партийные, советские, профсоюзные руководители всех рангов и мастей, являясь проводниками политики Политбюро, составляли еще одну группу на государственном обеспечении. Индустриальный прагматизм государственного снабжения проявился и здесь. Согласно январскому 1931 года постановлению Наркомснаба, те руководители, которые работали на производстве, должны были получать нормы индустриальных рабочих особого списка, если до выдвижения на эти должности они снабжались по нормам индустриальных рабочих. Если же до выдвижения они снабжались по нормам неиндустриальных рабочих (группа «Б»), то сохраняли их и на руководящей работе. В конце 1931 года нормы индустриальных рабочих первого списка должны были получать и районные партийные руководители[162]. Контингент снабжаемых был установлен из расчета 20 работников на район. Так появились специальные «закрытые распределители двадцатки». В наихудшем положении находился сельский актив. Как и сельские специалисты, партийные секретари и председатели сельсоветов должны были снабжаться из местных скудных ресурсов.
Лишенные избирательных прав, или лишенцы, относились к группам населения, которые Политбюро отказалось снабжать из государственных фондов[163]. Лишенцами стали представители бывших привилегированных классов России и недавние нэпманы. Последним вменялось в вину то, что их деятельность не составляла «общественно полезного труда». Даже переход на работу в государственный сектор экономики не позволял им сразу получить карточки. После «смены нетрудового занятия на трудовое» следовало работать как минимум год, чтобы получить их. В семьях лишенцев по карточкам обеспечивались только дети. В системе государственного снабжения положение лишенцев, таким образом, было хуже положения тех спецпереселенцев, которые трудились на индустриальных объектах: первые не получили пайка, вторые же постепенно были уравнены в правах на снабжение с вольными рабочими[164].
Крестьяне — порядка 80 % населения страны — также не получили карточек. Однако Политбюро не могло просто «забыть» о них. Прагматизм сыграл свою роль и здесь: промышленность нуждалась в сырье, рабочие и армия — в продовольствии, экспорт — в ресурсах. Не отказываясь в принципе снабжать крестьян, Политбюро задумывало государственное снабжение деревни как дополнение к самообеспечению крестьян. Предполагалось, что единоличники будут кормиться за счет своего хозяйства. Для колхозников главным источником снабжения становились колхозные фонды. Раз в году, осенью, после сдачи продукции государству и создания семенных фондов, колхозы распределяли между колхозниками оставшуюся часть урожая и полученные от государства деньги. Из государственных фондов в деревню должно было направляться главным образом то, что крестьяне не производили сами.
Всесоюзная карточная система не устанавливала ни норм, ни ассортимента, ни контингентов в снабжении крестьян, как это было сделано для населения, получившего карточки. Поступление товаров из государственных фондов в деревню находилось в зависимости от выполнения крестьянами планов заготовок. Сдаешь продукцию государству — имеешь право что-то получить от него, не сдаешь — ничего и не получишь. Хотя численность населения районов и принималась во внимание при определении размеров снабжения, она не играла определяющей роли. Больше товаров поступало не в те районы, где население было больше, а в те, которые перевыполнили план. Провалившие план заготовок не получали товары из государственных фондов. Так в системе централизованного распределения снабжение легко превращалось в орудие наказания.
Для снабжения крестьян правительство бронировало специальные товарные фонды по отдельным видам заготовок: промтовары для сдатчиков хлеба, хлеб для сдатчиков технического сырья и т. п. За сданную государству продукцию крестьяне получали деньги и квитанции на право купить товары и продукты. При этом крестьянину разрешалось купить только ограниченное количество товаров. Например, в 1930–1931 годах за проданную государству тонну табака крестьянин мог купить от 300 до 700 кг хлеба из государственных фондов.
Неравенство крестьян по сравнению с работавшими в государственном секторе состояло не только в неопределенности, негарантированности государственного снабжения, но и в дороговизне. Сдавая свою продукцию государству по низким заготовительным ценам, крестьяне покупали государственные товары по высоким коммерческим ценам, в несколько раз превышавшим цены карточного снабжения в городе. Для примера: в начале 1930‐х годов за сданный пуд хлеба крестьянин мог получить промтоваров на 30–40 коп. Это значит, что за яловые сапоги, которые по сельскому фонду стоили 40 руб., он должен был продать государству до 100 пудов хлеба![165]
Государственное снабжение зависело также от социального статуса крестьянина и призвано было подстегивать коллективизацию. В первую очередь получали товары колхозники, затем отоваривались единоличники. Запрещалось продавать дефицитные товары кулакам. Они вообще могли покупать товары только при полном выполнении своих обязательств по сдаче продукции государству. Разными были и нормы отоваривания. Так, в 1931 году колхозник мог купить товаров на 30–40 % суммы, полученной им за сданные государству хлеб, мясо, шерсть и т. д. Норма отоваривания единоличников была меньше — 25–30 %[166].
Анализ принципов всесоюзной карточной системы, проведенный в этой главе, показывает, что стратификация государственного снабжения не совпадала с официально объявленной классовой структурой советского общества. Внутри хрестоматийно выделяемых классов и групп — рабочие, служащие, интеллигенция, военные, крестьяне — существовали страты, для которых Политбюро определило разные условия снабжения. Образно говоря, в снабжении лезвие стратификации проходило не между классами, а через них, рассекая классы на множество групп. В практике государственного снабжения эти группы затем перемешивались и объединялись в новые страты не по классовому признаку, а по принципу «нужен для индустриализции — не нужен», «очень нужен — не очень нужен».
Таким образом, классов, в их марксистском понимании, в государственном снабжении не существовало. В одной группе снабжения оказывались индустриальные рабочие ведущих промышленных предприятий и строек, инженерно-технический персонал, врачи и учителя, партийные и советские лидеры, работавшие на индустриальном производстве, учащиеся фабрично-заводских училищ, профессора, начальствующий и командный состав армии, флота и ОГПУ. Всем им были назначены нормы индустриальных рабочих особого списка. В другую группу снабжения постановлениями были объединены служащие, преподаватели и студенты неиндустриальных вузов, члены семей рабочих, которые должны были получать нормы служащих. В низшей группе снабжения вместе с рабочими совхозов и мелких предприятий оказались и спецпереселенцы на лесоразработках и сельхозработах, сельские учителя, врачи, агрономы и прочая сельская интеллигенция, а также сельская милиция.
Индустриальный прагматизм формировал не только своеобразную социальную, но и географическую иерархию. Горожане получили преимущества перед сельским населением, а население крупных индустриальных центров — перед жителями малых и неиндустриальных городов.
Мировой опыт свидетельствует, что многие государства прибегали к регламентации снабжения, главным образом в периоды войн. Именно войны создавали к этому два необходимых условия: острый дефицит товаров и усиление централизации. Однако при всем многообразии систем государственного регулирования снабжения, карточная система первых советских пятилеток остается уникальной. За редким исключением, государственная регламентация снабжения в других странах не сопровождалась уничтожением частного сектора экономики. Советская система распределения товаров 1931–1935 годов уникальна еще и крайней стратифицикацией. Даже карточная система, существовавшая в СССР в период Второй мировой войны, уступала в этом карточной системе первых пятилеток. И наконец, государственное регламентированное снабжение первой половины 1930‐х годов являлось крайне прагматичным. В нем практически отсутствуют принципы социальной справедливости и в гипертрофированном виде выражены принципы государственной необходимости.
Сравнивая мировые системы государственного регулирования снабжения, приходишь к выводу, что сталинское руководство разрабатывало свою, руководствуясь законами военного времени[167], а советское общество в мирные 1930‐е годы жило в условиях, которые некоторые нации не испытали даже в периоды мировых войн[168].
Спецснабжение: «Государство — это я»
Индустриальный прагматизм не был единственным принципом централизованного распределения в период карточной системы 1931–1935 годов. Принадлежность к власти играла огромную роль в системе государственного снабжения.
Согласно опубликованным постановлениям, в стране не существовало норм выше норм индустриальных рабочих и красноармейского пайка. Если Политбюро хотело подчеркнуть особое положение той или иной социальной группы, оно уравнивало ее в правах с индустриальными рабочими. Даже высшая партийная, советская (работники государственного аппарата), военная и интеллектуальная элита официально по нормам снабжения и другим привилегиям была приравнена к классу-гегемону. Действительность, конечно, отличалась от постановлений. В стране существовало спецснабжение, хотя этот факт не афишировался. Развитие спецснабжения происходило по мере углубления продовольственного кризиса в стране — Политбюро стремилось защитить права элиты.
Спецснабжение высшей партийной, советской, военной, интеллектуальной номенклатуры составляло важную часть привилегий, которые пополнялись по мере укрепления Советского государства[169]. По словам известного в период нэпа экономиста Е. А. Преображенского, страна на рубеже 1920–1930‐х годов проходила период «первоначального социалистического накопления». Номенклатура же в 1930‐е годы проходила, по выражению экономиста Егора Гайдара, период «первичного наедания»[170]. Отгремели войны и революции, власть была захвачена и удержана в боях. В условиях мирного времени мещанский дух прорывал оболочку революционного пуританства и идейной сознательности. Шел не только процесс перерождения пришедших к власти революционеров, но и процесс формирования новой молодой номенклатуры. Ее составили люди без глубоких идейных убеждений. Они усвоили официальную риторику и выполняли необходимые ритуалы, поскольку это был путь к личному успеху и материально обеспеченной жизни.
Представляя государство, высшая партийная и советская номенклатура назначила себе лучшее в стране спецснабжение[171], подтвердив мнение Маркса, что «бюрократия обладает государством… Это есть ее частная собственность». «Новый класс», как назвал советскую номенклатуру Милован Джилас, мог повторить вслед за Людовиком XIV: «Государство — это я».
Высший уровень государственного снабжения представляли распределители руководящих работников центральных учреждений. Они выдавали лучший в стране «паек литеры „А“». Через распределители руководящих работников обеспечивались секретари ЦК ВКП(б) и ЦК ВЛКСМ, председатели и их замы ЦИК СССР и России, СНК СССР и РСФСР, ВЦСПС, Центросоюза, Госплана СССР и РСФСР, Госбанка, наркомы и их замы союзных и российских наркоматов, а также семьи всех перечисленных. Спецснабжение литеры «А» предназначалось также для советского дипломатического корпуса и ветеранов революции, живших в Москве.
Рангом ниже в иерархии спецснабжения стояли распределители ответственных работников центральных учреждений, которые выдавали «паек литеры „Б“». Они обслуживали те же высшие союзные и российские организации (ЦК ВКП(б) и ВЛКСМ, ЦИК СССР и России, СНК СССР и РСФСР, ВЦСПС, союзные и российские наркоматы, Центросоюз, Госплан СССР и РСФСР, Госбанк, Прокуратуру СССР и др.), но контингент снабжаемых был ниже. Он включал начальников объединений, управлений, секторов, отделений и их замов, руководителей групп и их помощников, а также управляющих и их замов всесоюзных и республиканских трестов, заведующих редакциями центральных газет и др. Через распределители ответственных работников, но несколько хуже обеспечивались также специалисты, работавшие в центральных учреждениях: экономисты, референты, инженеры, агрономы, бухгалтеры, выдвиженцы из рабочих. В 1932 году к распределителям ответственных работников были прикреплены ранее снабжавшиеся по нормам индустриальных рабочих персональные пенсионеры, краснознаменцы, политкаторжане. Нормы в распределителях ответственных работников были скромнее распределителей руководящих работников, но выше норм индустриальных рабочих[172].
Одежду и обувь номенклатура шила на заказ в специальных мастерских, хотя возможности здесь были не безграничны. В зависимости от статуса во внутренней иерархии выдавались ордера на пошив, которые определяли количество разрешенных заказов.
Документы свидетельствуют, что спецснабжение официально полагалось высшей номенклатуре СССР и РСФСР. Распоряжений Центра, санкционировавших спецснабжение в других союзных республиках, найти не удалось, как, впрочем, и постановлений, запрещавших его. Не вызывает сомнения, однако, что на практике система привилегий, аналогичная союзной и российской, существовала для руководящих организаций республиканского значения. Кроме того, периодически, в основном на юбилеи, Центр выделял товары и продукты республиканской номенклатуре, чтобы та, по словам одного документа, «приоделась и подкормилась». Областные, краевые, районные, городские партийные и советские лидеры, за исключением Москвы и Ленинграда, не получили официального разрешения на спецснабжение.
Кроме партийной и советской номенклатуры спецснабжение в стране имела высшая военная, научная и творческая элита. Получая спецснабжение вместе с должностями, она становилась частью правящей номенклатуры.
В состав военной элиты, пользовавшейся спецснабжением, вошли высшие чиновники Наркомата обороны, ОГПУ/НКВД[173] и других военных организаций союзного значения. К военной элите относился также высший командный состав — командующие округами, армиями, корпусами. Помимо особого продовольственного снабжения, в распоряжении военной элиты были специальные закрытые столовые, мастерские для индивидуального пошива обуви и одежды, квартиры. В соответствии с военной иерархией у них были и наивысшие среди военных оклады.
В число привилегированных входила и интеллектуальная номенклатура. Ее становление имеет любопытную историю[174]. Советская власть начала с того, что отменила все ученые звания и степени, существовавшие в царской России, приступив к созданию «своей интеллигенции на службе у государства» и новой иерархии среди интеллектуалов. Первый шаг в этом направлении сделала Центральная комиссия по улучшению быта ученых (ЦЕКУБУ) — правительственная организация, созданная в конце 1921 года при СНК Советской республики[175]. По свидетельству писем, приходивших из местных университетов, в то время «люди науки вымирали пачками», «преподаватели сидели без куска хлеба, а некоторые питались исключительно картофельной шелухой»[176]. ЦЕКУБУ призвана была помочь ученым выжить.
ЦЕКУБУ создавалась по принципу элитарной, а не профсоюзной организации. На ее обеспечение было принято 8 тыс. человек с семьями — наиболее ценные специалисты всех отраслей знания и искусства. Списки ученых составляли на местах, их рассматривала экспертная комиссия ЦЕКУБУ, после чего утверждало правительство. Членство в ЦЕКУБУ давало бесплатный академический паек дополнительно к основному пайку, который получала интеллигенция в период военного коммунизма. Академический паек был в 1,5–2 раза больше пайка «рабочего ударного предприятия»[177]. Кроме того, ЦЕКУБУ выдавала «списочным ученым» небольшое денежное обеспечение и премии за лучшие научные труды, а также (что более существенно, чем обесцененные деньги) дрова, белье, обувь, одежду, бумагу, карандаши, чернила, электрические лампочки. В условиях разрухи и голода это были бесценные дары. С развитием ЦЕКУБУ система благ и льгот расширялась[178].
Внутри интеллектуальной элиты, попавшей в списки ЦЕКУБУ, формировалась своя иерархия. Поскольку старые звания и регалии не действовали, а новые еще не придумали, мерилом значимости ученого служили его научные труды. Иерархия снабжения определялась научной значимостью ученого. Этот принцип действовал порой независимо от службы на государство. В то время ученые и деятели искусства могли получать блага, работая дома и даже находясь за границей.
По мере развития ЦЕКУБУ становилась все более элитарной организацией. С 1923 года, после отмены академического пайка, на обеспечении ЦЕКУБУ осталась только высшая группа ученых союзного и мирового значения. Они получали денежное академическое обеспечение. В распределении благ все более учитывались работа на государство и лояльность к власти. Списки ученых на содержании ЦЕКУБУ регулярно пересматривались. В них в первую очередь попадали не ученые с дореволюционными заслугами, а те, кто активно работал на Советское государство в данный момент. Из списков исключали тех, кто был связан с частными учреждениями, а также ученых богословов и «служителей культов», арестованных за антисоветскую деятельность, высланных за границу и тех, кто жил за границей постоянно. В октябре 1928 года из списков ученых ЦЕКУБУ были вычеркнуты имена Н. А. Бердяева, Р. Ю. и Б. Р. Випперов, А. А. Кизеветтера, К. А. Сомова и многих других[179]. И позже репрессии вели к пересмотру списков ученых, пользовавшихся привилегиями в обществе. Получая блага от государства, следовало быть лояльным к нему и работать на него. Отношение руководства ЦЕКУБУ к фальсифицированным судебным процессам против интеллигенции было предсказуемо — оно осудило «кучку предателей». От интеллектуальной элиты требовали послушания и подчинения официальной лжи.
Конечно, среди ученых, которые пользовались благами ЦЕКУБУ, были и противники режима, особенно в связи с усилением его тоталитарного характера и репрессий. Например, Анна Ахматова или академик И. П. Павлов, который, кстати сказать, не подавал заявления о включении в списки ЦЕКУБУ. За него ходатайствовала «группа научных работников». Однако, оставаясь в стране (а уехать с конца 1920‐х годов становилось все труднее), нужно было иметь кусок хлеба, чтобы жить и работать. Дать же этот кусок хлеба могло только государство.
Оформление интеллектуальной номенклатуры нашло свое завершение в образовании Комиссии содействия ученым (КСУ), которая сменила ЦЕКУБУ в 1931 году. В отличие от ЦЕКУБУ, КСУ обеспечивала не 8 тыс. человек, а только 1,5–2 тыс. ученых союзного и мирового значения. Они получали дополнительное денежное обеспечение, персональные и академические пенсии, премии, пользовались ведомственными больницами, домами отдыха и санаториями, мастерскими по пошиву одежды. Для них строили элитные жилые дома. КСУ обслуживала только ученых. Для обеспечения писателей, композиторов, архитекторов и пр. были созданы соответствующие фонды и союзы.
Стратификация среди интеллигенции выразилась и в другом. ЦЕКУБУ в основном занималась обеспечением столичной интеллигенции, однако наряду с Центральной комиссией в стране работали 20 КУБУ, которые заботились о местных кадрах (Казанская, Уральская, Крымская, Воронежская, Саратовская, Самарская, Ярославская и др.). КСУ же имела своих представителей только в Москве, Ленинграде и при СНК Украины. Все остальные местные комиссии содействия ученым, созданные в республиках, краях и областях, объявили незаконными. Таким образом, как и в случае с партийной и советской номенклатурой, иерархия среди интеллигенции была выражением не только иерархии должностей, но и иерархии территорий. Демаркационная линия проходила между городами союзного и республиканского значения, с одной стороны, и остальной периферией — с другой.
За получаемые блага государство требовало от ученых участия в социалистическом строительстве. Это было записано первой строкой в задачах КСУ. В 1932–1933 годах был проведен учет всех научных работников страны: собраны анкеты, на каждого заведены персональные дела. Цель — «определить территориальное распределение научных кадров и распределение по научным дисциплинам для того, чтобы рационально использовать и планировать научную работу в интересах социалистического строительства». Основными критериями присуждения премий ученым в КСУ, наравне с вкладом в мировую науку, стало «освобождение СССР от иностранной зависимости, разрешение проблем социалистического строительства». К началу 1930‐х годов стало ясно, что путь к привилегиям лежал через сотрудничество с властью.
Принцип научной квалификации, хотя и продолжал учитываться при предоставлении льгот, постепенно вытеснялся должностным принципом. Экспертные комиссии, которые рассматривали списки каждый год и делили ученых на группы в зависимости от квалификации, были отменены. Вместо обсуждения научных достоинств при назначении привилегий и льгот, что было практикой ЦЕКУБУ, в начале 1930‐х годов была разработана номенклатура научных работников — единая иерархия должностей в научных учреждениях страны. Если в период ЦЕКУБУ состав высшей группы ученых и деятелей искусства выглядел так: М. Н. Ермолова, И. П. Бородин, В. И. Вернадский, И. П. Павлов, С. Ф. Платонов, В. А. Обручев, А. Н. Бенуа и т. д., то в период КСУ он стал выглядеть так: члены союзной и республиканских академий наук, заслуженные деятели науки и искусства и т. д. Были люди — стали должности и звания.
Занятие высших должностей в научных учреждениях страны означало получение наибольших привилегий. Степень доктора наук стала одним из основных формальных условий зачисления в списки Комиссии[180]. Теперь не столько научная значимость ученого являлась критерием его ценности и определяла место в иерархии интеллигенции, сколько должность и место в номенклатурном списке становились критерием его научной значимости. Ученые стали стремиться попасть в список уже не для того, чтобы выжить, как во времена разрухи в период ЦЕКУБУ, а для того, чтобы лучше жить. К середине 1930‐х годов система достигла своего логического завершения. С 1936 года списки высшей научной элиты стал утверждать отдел науки ЦК ВКП(б). Закрепилось понятие общественной ценности ученого, напрямую связанное с партийностью и занимаемой им должностью. Как и все остальное руководство, интеллектуальная номенклатура тоже стала партийной.
Именно ученые, состоявшие в списках КСУ, и члены других элитных организаций интеллигенции (Союзы писателей, композиторов, архитекторов и пр.) получили с 1932 года спецснабжение близкое к обеспечению номенклатуры центральных партийных и советских учреждений (см. приложение, таблица 4). В состав интеллектуальной элиты вошли академики союзной и республиканских академий наук, профессора, имевшие большое количество научных трудов и преподавательский стаж не менее 10 лет, заслуженные деятели науки, техники и искусства — в общей сложности 3 тыс. человек. До этого времени, в соответствии с постановлениями, они снабжались по нормам индустриальных рабочих.
Во вторую группу интеллигенции на спецснабжении вошли профессора и доценты вузов, старшие научные сотрудники НИИ, директора и их замы в музеях, художественных и библиотечных учреждениях союзного и республиканского значения — всего 10 тыс. человек. Установленные для них пайковые нормы были меньше норм высшей группы интеллектуальной элиты, но больше норм индустриальных рабочих.
И наконец, еще одна группа, получившая спецснабжение, — иностранные рабочие и специалисты. Решение о массовом привлечении иностранцев на работу в СССР Политбюро приняло в марте 1930 года. Было решено пригласить не менее 4700 человек в 1929/30 и 10 тыс. в 1930/31 годах[181]. Непосредственное руководство этой кампанией осуществлял ВСНХ[182]. В соответствии с индустриальными приоритетами иностранцев в первую очередь направляли в отрасли тяжелой индустрии. Но небольшое число специалистов «выписали» и неиндустриальные ведомства. Наркомат снабжения, например, пригласил иностранных поваров для работы в системе общественного питания[183]. Лечебно-санитарное управление Кремля пригласило иностранных врачей для работы в кремлевских больницах.
Тысячи немцев, американцев, французов, чехов, австрийцев, англичан, финнов, норвежцев и специалистов других национальностей работали на ударных стройках социализма — на Челябинском тракторном, Горьковском машиностроительном, Магнитке, Грозненских нефтеприисках, даже на лесоразработках в Карелии и других местах. Многие приняли советское гражданство. Что двигало людьми? Великая депрессия, потрясшая Европу и Америку, работала на советскую индустриализацию. Люди бежали от безработицы на Западе в страну, где не было безработных, не зная, что безработный на Западе живет лучше рабочего в СССР. Многие приезжали из идейных соображений, и не только коммунисты. Людей захватывала идея построения нового мира, участия в великом эксперименте XX века. Жизнь в СССР бурлила, в то время как остальной мир находился в стагнации. Среди таких энтузиастов были Джон Скотт, Зара Уиткин (Заря Уткин), Маргарет Уэтлин, которые оставили нам мемуары о своей жизни в СССР[184].
Политбюро пыталось создать наилучшие условия для иностранных рабочих и специалистов — не хотели ударить в грязь лицом перед миром. Иностранцам ведь предстояло вернуться домой и рассказать об СССР. Пропагандистский мотив, однако, не был главным. Забота об иностранцах объяснялась все тем же индустриальным прагматизмом. В начале первой пятилетки у советских руководителей была огромная вера в то, что западные технологии и знания в союзе с «преимуществами плановой экономики» совершат экономическое чудо в СССР.
Особенно велико было уважение к производственным достижениям США. Большинство советских индустриальных объектов строились по американским образцам. Не случайно Нижний Новгород, где на новом автомобильном заводе копировали, при помощи американцев, конвейерную систему Форда, назывался русским Детройтом, а Новосибирск — сибирским Чикаго. Строительство Кузнецкого металлургического комбината — второго по величине в СССР — шло под руководством Freyn Engineering Company of Chicago, в строительстве Магнитки участвовали American Coppers Company и McKee Company of Cleveland[185]. Американские нефтяные компании имели свои представительства в Баку и Грозном. Слова «американские темпы» и «фордизм» звучали по всей стране. Приезжавшие в СССР иностранцы встречали своих соотечественников на всех важнейших индустриальных объектах. Их поражало обилие современной европейской и американской техники, лучшие образцы которой затем копировали на советских производствах.
Иностранцы, хотя и в незначительных количествах, работали и в сельском хозяйстве, в основном в совхозах в качестве консультантов по эксплуатации иностранного оборудования. На Дону, в степи, с 1922 года существовала Сиэтловская коммуна «Сеятель», основанная 87 выходцами из Америки[186]. Ее директором был Виктор Саулит (Victor Saulit). В начале 1930‐х годов более 100 американцев приехали работать в этой коммуне. Они выдержали отборочный конкурс и заплатили по 500 долларов вступительного взноса. В коммуне использовали американскую технику. Даже в 1931 году, когда страна уже вступила в полосу голода, жизнь в коммуне представляла оазис относительного изобилия.
Политбюро вначале не ограничивало снабжение иностранных рабочих и специалистов нормами, в то время как советские трудящиеся уже жили на пайке. Но продовольственный кризис углублялся, и в 1931 году появилась серия постановлений, регламентировавших снабжение иностранцев[187]. Для них открывались специальные магазины, был установлен ассортимент и нормы снабжения. Вопросами снабжения иностранцев занимался Инснаб — специальная контора Государственного объединения розничной торговли (ГОРТ). В 1932 году контора была передана Торгсину (Всесоюзное объединение по торговле с иностранцами), который должен был обеспечивать иностранцев лучшими в стране продуктами и товарами.
Нормы, установленные для иностранных рабочих и специалистов, по тем голодным временам были очень высоки (см. приложение, таблица 5). Особенно поражают нормы мяса — 9 кг в месяц для специалистов и 6 кг для рабочих! В конце 1932 года мясные нормы были снижены соответственно до 5 и 3 кг, однако все еще оставались очень высокими по сравнению с нормами других потребителей. Для советских индустриальных рабочих, например, в то же время норма мяса составляла 2 кг в месяц. Установленные для иностранцев нормы превышали и нормы красноармейского пайка. Продукты, не указанные в списке нормированных, должны были продаваться иностранцам в неограниченном количестве. Попытки Наркомснаба повысить для иностранцев цены на продукты до уровня государственных коммерческих пресекались по протестам ВСНХ и наркоматов. Иностранные рабочие и специалисты покупали товары по низким ценам карточного снабжения.
Иностранцы, работавшие в СССР, получили еще одну привилегию. Политбюро разрешило им беспошлинно ввозить товары из‐за границы. Правда, число посылок, ассортимент и количество ввозимых вещей ограничивались размерами личного, довольно скромного потребления, но тем не менее посылки из‐за границы были существенным подспорьем в те годы. Для советских граждан были установлены огромные пошлины на индивидуальный ввоз из‐за границы предметов одежды, домашнего обихода и продуктов питания. За несколько кусков мыла на таможне нужно было заплатить 80, а за фруктовый торт — 60 руб. пошлины (при средней зарплате рабочего 125 руб. в месяц). Высокими запретительными пошлинами руководство страны фактически перекрыло один из возможных путей самоснабжения населения[188].
Привилегии, установленные для иностранцев, не распространялись на тех, кто приехал работать в СССР по своей инициативе, не заключив контракта с советскими представительствами за рубежом. В этом случае иностранцы разделяли судьбу советских граждан.
Иностранные дипломаты и корреспонденты вначале пользовались особыми распределителями, где покупали товары на рубли. В конце 1932 года в связи с начавшимся в стране массовым голодом и «валютной лихорадкой» дипраспределители были закрыты. Вместо них открылись специальные магазины Торгсина, где продажа шла на валюту. Несмотря на предложения НКИДа, Политбюро отказалось понизить цены на продукты для представителей дипкорпуса[189].
Концентрация в немногих крупных центрах высших государственных, партийных, военных, научных, культурных организаций, работники которых получили спецснабжение, еще более усилила географическую иерархию в снабжении. В областном или краевом городе не было наркомов, академиков, дипломатов или заслуженных деятелей искусств. В этом правиле были лишь редкие исключения[190].
Центром географии снабжения являлась Москва. Индустриальный характер и сосредоточение в столице высшей номенклатуры обеспечивали ей особый статус. Без преувеличения можно сказать, что столица пользовалась спецснабжением, не доступным ни одному другому советскому городу, а тем более поселку или селу. В начале 1930‐х годов население Москвы составляло около 2 % населения страны, а фонды промтоваров, направляемых в столицу, — 15–20 % всех городских фондов Советского Союза. Вслед за Москвой по привилегиям в снабжении следовал Ленинград. Ленинград получал более 10 % всех союзных городских товарных фондов. Только два города, Москва и Ленинград, «оттягивали» до трети промышленных товаров, предназначенных для снабжения городов СССР.
Распределение продовольствия еще ярче показывает привилегированное снабжение двух городов. В 1932 году Москва получила около пятой части всего государственного фонда мяса, рыбы, муки, крупы, маргарина, винно-водочных изделий, предназначенного для снабжения городов СССР, Ленинград — чуть меньше этого. В 1933 году поставки были еще выше — для Москвы и Ленинграда Наркомснаб выделил почти половину государственного городского фонда мясопродуктов и маргарина, треть фонда рыбопродуктов и винно-водочных изделий, четверть фонда муки и крупы, пятую часть фонда сливочного масла, сахара, чая и соли[191].
Привилегии Москвы и Ленинграда не оставались на бумаге. Они гарантировались конкретными мерами. Снабжение этих городов находилось на специальном контроле Политбюро. Только в самую последнюю очередь, после других групп населения, снижались нормы столичных индустриальных рабочих. В случае перебоев, которых, конечно же, было немало, принимали экстренные меры: выделяли дополнительные фонды, вплоть до разбронирования неприкосновенных запасов, создаваемых на случай войны, отправляли товары специальными эшелонами, как говорилось, «воинской скоростью». За Москвой и Ленинградом закрепляли сельскохозяйственные районы, колхозы и совхозы, которые поставляли продовольствие рабочим индустриальных предприятий. Упрощался и порядок снабжения — посреднические звенья исключали, продукция шла прямо от производителя к потребителю.
Было ли того, что направляли в Москву и Ленинград, достаточно для снабжения их населения — вопрос другой, но ясно, что в результате государственного перераспределения ресурсов эти города получали львиную долю рыночных фондов. И до революции столицы имели особый статус. Именно там располагались крупные и дорогие магазины, продававшие предметы роскоши, заморские товары. Однако никогда эти два города не имели исключительного права на получение самых обыденных предметов обихода и жизненно важных продуктов. В любом заштатном городке царской России частные лавочки и казенные магазины обеспечивали население всем необходимым. В Москву ехали покупать французские вина и модные парижские туалеты, но не хлеб и нитки.
Огосударствление экономики и централизованное распределение превратили Москву и Ленинград в места товарного паломничества всего населения СССР. Недаром в советское время шутили, что правительство решило задачу снабжения просто: направляет все фонды в Москву, а иногородние сами развозят товары по городам и весям. В иерархии городов, вслед за Москвой и Ленинградом, следовали республиканские столицы, которые оставляли у себя львиную долю фондов, поступавших в их республики, и крупные индустриальные центры, которые правительство в интересах выполнения пятилеток также старалось подкармливать.
Иерархия магазинов, столовых и цен
Иерархия государственного снабжения, кроме различия норм и ассортимента, включала также иерархию магазинов, столовых и цен. Магазины закреплялись за определенными группами потребителей, хотя магазинами их уже никто не называл. Слово исчезло из употребления. Его заменили: закрытый распределитель (ЗР), закрытый рабочий кооператив (ЗРК), отдел рабочего снабжения (ОРС)[192]. Каждая группа потребителей могла купить товары только в «своем» распределителе, который был недоступен для чужаков. Вход в распределитель разрешался при наличии документов, подтверждавших принадлежность к данной группе потребителей.
В голодные годы карточной системы бурно развивалась система общественного питания. Столовые, кафе, рестораны составляли важный дополнительный источник снабжения каждой семьи. Поскольку общепит представлял государственно-кооперативную организацию, то иерархия общественного питания зеркально повторяла иерархию государственного снабжения[193]. Нормированным и иерархичным являлось и питание в больницах, санаториях, школах, детских садах, интернатах.
Для всех групп населения, получивших карточки, Наркомснаб установил нормы потребления в общепите. Каждая группа прикреплялась к определенной столовой. Лучшие условия предоставляла система спецснабжения, где существовало несколько категорий питания. Высшую составляли литерные столовые[194]. Они обслуживали руководящих работников центрального партийного и советского аппарата. Среди них числились столовые ЦК ВКП(б), ЦИК СССР, ВЦСПС, СНК, «Прага» в Москве, а также столовая при Смольном, «Красная Звезда» и другие в Ленинграде[195]. Мемуары сохранили для нас описание «совнаркомовской столовки» — огромного кремлевского ресторана, устроенного в кавалерском корпусе дворца[196]. Доступ в кремлевскую столовую получал тот, кто становился «человеком» в номенклатурном мире, то есть выслужился как минимум до члена коллегии наркомата. По воспоминаниям, после окончания рабочего дня в совнаркомовской столовой на обед собиралась вся сановная Москва:
Это своего рода клуб, где узнаются все новости, откуда разносятся сплетни, где складываются очередные анекдоты.
Здесь кормят обильно и вкусно. Настоящий, немного тяжелый русский стол. На столах кувшины молока и хлебного кваса. Душистый хлеб из своей пекарни. Пирожки с капустой и мясом. Те же пирожки и разные бутерброды разносятся по утрам в кабинеты работающих в Кремле сановников[197].
Для тех, кто не хотел есть в столовой, обед приносили из кремлевской кухни домой или давали повышенные пайки, которые должны были заменить кремлевские обеды.
Интеллектуальная элита также имела свое «общественное питание». Закрытые столовые АН СССР, Союзов советских композиторов, архитекторов, писателей, художников, Домов ученых, высших школ, университетов, различных академий, столовая Большого театра, сануправления Кремля и др. составляли вторую, так называемую академическую, группу «спецобщепита» и частично третью группу, которая обслуживала среднее звено работников центральных учреждений[198]. Свои особые столовые имела и военная элита. Среди них были, например, закрытые столовые начальствующего состава РККА в Москве, столовая ОГПУ/НКВД и др.
Для тех, кто не имел доступа к спецобщепиту, но получил карточки, иерархия столовых определялась их местом в общей иерархии государственного снабжения. На одном и том же предприятии или учреждении разные столовые обслуживали рабочих, служащих, инженеров. Для ударников полагались особые «ударные столовые» с белыми скатертями, цветами и музыкой или по крайней мере отдельные столы. Обеды для них должны были стоить дешевле. Свои закрытые столовые существовали для местных партийных и советских работников, милиции, учителей, врачей, военных. Чем выше были пайковые нормы индивидуального снабжения той или иной группы, тем выше были ее нормы и в общепите.
Для групп населения, которые не получили карточки, вход в общепит был практически закрыт. Для крестьян и лишенцев оставались дорогие коммерческие столовые и рестораны, хотя и в них питание нормировалось[199]. Дороговизна открытого общепита не останавливала, мемуары свидетельствуют о длинных очередях, которые с ночи выстраивались к ресторанам в голодные годы первой пятилетки. Вот, например, что писал в воспоминаниях о Новосибирске 1931 года Эллери Уолтер:
В 9 часов (утра. — Е. О.) мы пошли в гостиничный ресторан позавтракать. Пролеты лестницы были заполнены толпой людей, которые полуразвалясь сидели на ступеньках или стояли, опираясь на перила и стены. Многие из них провели здесь целую ночь. Они ждали открытия лучшего ресторана в «Чикаго» (Новосибирск называли сибирским Чикаго. — Е. О.). Запах немытых «жителей Среднего Запада» пропитал воздух. Это отбило нам аппетит, и мы решили не ждать открытия[200].
Зеркальным отражением иерархии снабжения являлась и иерархия цен: чем меньше привилегий в карточной системе, тем дороже обходилась покупка товаров и продуктов. В наихудшем положении были те, кто не получил карточек. Лишенцы и крестьяне могли покупать товары только в дорогих коммерческих магазинах, в Торгсине на золото и валюту или на крестьянском рынке, где цены доходили до астрономических величин. Те же, кто получил карточки, покупали товары по низким пайковым ценам нормированного снабжения. Среди них в наилучшем положении был тот, кто пользовался спецснабжением, оно обеспечивало самые низкие в стране цены при лучшем качестве продуктов (см. приложение, таблица 6).
Кроме того, спецраспределители продавали по низким ценам такие продукты, которых ни служащие, ни рабочие по карточкам не получали, а могли купить только втридорога на рынке, в государственных коммерческих магазинах или на валютные ценности в Торгсине. Например, килограмм икры в правительственном распределителе стоил 9, а в государственном коммерческом магазине — 35 руб. Сыр, также доступный большинству населения только в коммерческих магазинах, стоил там 20–24, а в правительственном распределителе — 5 руб. килограмм. Вслед за ценами спецраспределителей наиболее низкими были цены красноармейского пайка, затем цены пайка индустриальных рабочих. Среди получивших карточки в наихудшем положении были снабжавшиеся по второму и третьему спискам — из‐за скудости государственного снабжения им также в большей степени приходилось покупать товары по коммерческим и рыночным ценам.
Разными для разных групп населения были и цены в общепите. В мае 1933 года при средней стоимости обеда в городе 1 руб. 15 коп. обед рабочего стоил 84 коп., строителя — 80 коп., инженера — 2 руб. 8 коп., служащего в учреждении — 1 руб. 75 коп., а в коммерческих ресторанах — 5 руб. 84 коп.[201]
Иерархия государственного распределения не ограничивалась сферой продовольственного и товарного снабжения, хотя в условиях голода снабжение играло наиболее значимую роль в жизни людей. В сфере государственного распределения находились и другие блага: зарплата, жилье, льготы в системе образования, медицины, налогов, в обеспечении старости и пр. Их распределение подчинялось тем же приоритетам и принципам, что и централизованное снабжение продуктами и товарами. Все это также работало на создание новой социальной иерархии[202].