Барахолка, «мертвые души», «прихлебатели», «несуны» и другие
Избирательность и скудность государственного снабжения заставляли людей искать источники самообеспечения. Одним из них являлась барахолка — место обмена и продажи бывших в употреблении вещей[275]. Барахолка составляла обязательную часть всех колхозных рынков. Существовали и специальные «блошиные рынки» и толкучки, разрешенные властями в выходные дни. На барахолках покупали одежду, обувь, домашнюю утварь, мебель. На вещи можно было выменять продукты, а продукты обменять на вещи. Индустриальные рабочие, например, обменивали дешевый пайковый хлеб, который получали в достатке, донецкие рабочие — уголь, который имели в избытке[276]. Голодной зимой — весной 1933 года продажа и обмен личных вещей составляли в бюджете рабочего более 9 % доходов. С улучшением товарного положения в стране продажа личных вещей играла все меньшую роль, а барахолка все более превращалась в место покупки новых вещей у спекулянтов.
В период карточной системы барахолка имела особо важное значение в жизни лишенцев, которые, не получая пайков, должны были покупать продукты втридорога в открытой торговле (Торгсин, государственные коммерческие магазины, крестьянский рынок). Средством выживания для лишенцев, в числе которых находилась и бывшая российская аристократия, становилась распродажа личного имущества. Ценности уходили в Торгсин или к иностранцам, остальное попадало на барахолку. Вот описание знаменитого Смоленского рынка в Москве зимой 1930 года:
Сейчас воскресное утро, и знакомая пригласила меня посетить то, что было описано мне как самая удивительная достопримечательность Москвы. Это — огромная распродажа под открытым небом личного имущества на Смоленской улице, разрешенная правительством по воскресеньям. Это уступка тем, кто дошел до такой крайности, что не может заработать деньги другим способом.
Когда я прибыл на место, я с трудом мог поверить собственным глазам. Представьте, ужасно холодный день, термометр показывает 20–30 градусов мороза, земля покрыта снегом. Трамваи идут по центру улицы — их звонки эхом раздаются в ушах, — разделяя на части эту огромную толпу. Мебель и другое домашнее имущество, растянувшись на мили, свалено в кучи по обеим сторонам улицы, оставляя тротуар свободным для предполагаемых покупателей. Рядом с этими грудами хлама — мужчины, женщины, девушки всех возрастов. Судя по внешнему виду и поведению, большинство из них принадлежит к бывшим высшим и средним сословиям. Здесь час за часом они стоят или сидят на корточках, дрожа на морозе, в надежде продать последнее, оставшееся в их домах, чтобы выручить несколько рублей на еду. На их посиневших лицах, онемевших от голода и холода, — бессмысленное, покорное, лишенное эмоций выражение, как если бы всякая надежда давно покинула их души.
Ощущение такое, как если бы дома внезапно обвалились и ушли в матушку-землю, оставив на поверхности груды мебели и домашней утвари. Вы могли бы обставить свой дом подержанным имуществом, просто двигаясь вдоль этой линии оставшихся в живых замерзших представителей старого времени. Двуспальные кровати, односпальные кровати, пианино, гардеробы, умывальники, горшки без ручек лежат на снегу бок о бок с сотнями священных икон, грудами старых одеял и изношенных простыней. Старые жестяные ванны, ножи, вилки, тарелки, стаканы и блюда лежат вперемешку. Здесь же старые одежды всех фасонов и размеров, кочерги и совки, музыкальные инструменты, семейные портреты, картины, фотографии, странные туалетные принадлежности, зеркала, электрическая арматура, коробки гвоздей, бывшие в употреблении кисточки для бритья и зубные щетки, гребни с выпавшими зубьями, наполовину измыленные куски мыла. Есть множество странных сапог и ботинок — многие русские имеют только один ботинок и подыскивают к нему второй для пары. Покупатель движется вдоль линии, держа одинокий ботинок или сапог, пока не найдет похожий в пару своему. Мир никогда доселе не видел столь беспорядочного смешения пестрого ничего не стоящего хлама, представляющего последнюю надежду тысяч людей.
Какая устрашающая трагедия лежит за этим! Я спешу прочь, так как зрелище оставляет болезненное впечатление в моем мозгу. Вы можете представить себе возвращение большинства этих несчастных с непроданным странным ботинком, старым гребнем для волос или семейным портретом в лишенную комфорта холодную комнату, теперь уже почти ободранную и пустую, без денег на покупку еды. Тогда мысли мои возвращаются к прошедшему вечеру среди прекрасных балерин в Доме Харитоненко (где накануне автор посетил дипломатический прием с обилием еды и напитков, устроенный НКИД СССР. — Е. О.). Я бросаю еще один взгляд на замерзшую, голодную группу «людей из прошлого». Многие из них, должно быть, когда-то танцевали в этом доме или посещали блиставшие там приемы. Некоторые, возможно, продают сейчас части костюма, который они надевали на последний бал[277].
Среди множества способов самоснабжения следует назвать распространенную практику «мертвых душ». По закону те, кто увольнялся с предприятия, теряли право на получение пайка. Карточки в этом случае должны были выдаваться им на новом месте работы. Администрация предприятий, однако, частенько оставляла в списках на получение продуктов тех, кто уволился, или даже вносила в списки вымышленные имена. Это и были «мертвые души». При огромной текучести кадров в годы первых пятилеток их число достигало внушительных размеров. Пайками «мертвых душ» распоряжалась, как правило, заводская администрация, но могли поживиться и люди, занимавшиеся выдачей карточек.
Карточки продавали на черном рынке и подделывали. Махинации с карточками облегчались халатностью в их хранении, о чем свидетельствуют материалы бесчисленных правительственных проверок. На многих предприятиях продуктовые карточки лежали безо всякого присмотра, хотя по правилам должны были храниться в сейфе, а на некоторых — распределялись между цехами не поштучно, а на вес. Документы зафиксировали случаи, когда рабочие имели сверх нормы до 20 карточек.
«Прихлебателями» называли тех, кто не работал на данном предприятии, но получал там пайки. Незаконно прикрепиться к распределителю можно было за взятку, за услуги, по знакомству, по родству. Личные связи и обмен услугами, по советской терминологии — блат, играли огромную роль в жизни общества. Блат был одним из основных способов добывания продуктов и товаров. За взятку или по блату можно было прикрепиться даже к спецраспределителю ответственных работников. Неудивительно, что система спецснабжения разбухала как на дрожжах. Чтобы остановить махинации, руководство принимало меры. Прикрепления к спецснабжению стали возможны по особому распоряжению наркома снабжения или его замов. В 1933 году при Наркомате снабжения создали специальное бюро прикрепления к спецснабжению. «За подрыв государственной системы снабжения» правительство ввело уголовную ответственность. Действовали правительственные комиссии по чистке ведомственных систем снабжения от «прихлебателей» и «мертвых душ». Однако практика, позволявшая выжить одним и обогатиться другим, была неистребима.
Мешочничество являлось верным признаком продовольственных кризисов и проверенным способом выживания. Жители небольших городов, крестьяне с котомками, заручившись справками сельсоветов о своем бедственном положении, ехали в крупные города за продовольствием. Скопления мешочников на вокзалах в ожидании поездов, по сведениям ОГПУ, ежесуточно достигали тысяч человек. Отход на заработки был для крестьян еще одним способом самообеспечения. Крестьяне пополняли ряды кадрового пролетариата в городах, становились сезонными рабочими на близлежащих предприятиях, стройках, совхозах. Как правило, их жены и дети оставались в деревне, получая от мужей помощь деньгами и вещами.
Определенную экономию средств и возможность выжить населению давали «социальные преимущества социализма». Жилищные условия были ужасны, но жилье обходилось дешево. В соответствии с бюджетами индустриальных рабочих в 1932–1933 годах на оплату жилья приходилось 4–5 % всех расходов семьи. Экономить средства позволяли также бесплатные медицинское обслуживание и образование, социальные пособия и выплаты. В таких условиях люди могли тратить почти весь заработок на питание.
Кризис и голод первой половины 1930‐х годов сопровождались ростом преступности в СССР. Всплеск пришелся на 1929–1933 годы. Документы свидетельствуют, что основную массу нарушений составляли денежные растраты, крупные хищения товаров, мелкое воровство «социалистической собственности». К 1934 году они составили две трети всех зарегистрированных преступлений[278]. Правительство принимало драконовские постановления, пытаясь остановить воровство и хищения.
Некоторые историки видят в экономических преступлениях проявление сопротивления режиму. С этим трудно согласиться. Крупные хищения преследуют цель обогащения, их примеры вы найдете в любой стране. Мелкое воровство, которое в СССР в первой половине 1930‐х годов приняло гигантские масштабы, скорее представляло способ выживания и самоснабжения в условиях хронического дефицита товаров, чем сопротивление власти. Не случайно наибольшего размаха воровство достигло в смертоносном 1933 году. С нормализацией экономической обстановки в стране в середине и второй половине 1930‐х годов число экономических преступлений снизилось. Новый подъем преступности вызвала только война[279]. Окраску социально-политического протеста экономическим нарушениям придавала сама власть, которая считала их преступлениями против социалистической собственности, социализма. Те историки, которые считают, что экономические преступления являлись сопротивлением режиму, вольно или невольно солидаризируются с крайне политизированными трактовками сталинского руководства[280].
Размеры хищений были огромны. Основной урон государству наносили не банды, совершавшие вооруженные грабежи и налеты на поезда, склады, магазины, а преступления по месту работы — крупные хищения денег и товаров, которые совершались администрацией, а также мелкое воровство простых работников. При пустых полках магазинов всякая мелочь имела ценность, «несуны» становились бичом социалистической экономики. «Несли» с работы то, что производили, либо то, что лежало без присмотра.
Вот лишь некоторые факты. На предприятиях легкой промышленности стоимость украденных товаров на каждого рабочего в год превышала 150 руб. На Горьковском автомобильном заводе машины исчезали прямо со сборочного конвейера. На заводе «Треугольник», выпускавшем галоши, в 1932 году было украдено более 100 тыс. пар[281]. Бюджеты рабочих показывают, что член шахтерской семьи в Донецкой области имел в месяц более 70 кг угля, в то время как рабочий в среднем по СССР — 12,5 кг. В 1932 году в «мясных» совхозах было расхищено около 10 тыс. голов крупного рогатого скота, в овцеводческих совхозах тысячами пропадали овцы, в зерновых исчезали сотни тысяч пудов хлеба, десятки стогов сена и т. д.[282]
Воровство процветало и в системе государственного нормированного снабжения. Произведенная весной 1932 года органами ОГПУ в Москве проверка показала, что в среднем ежесуточно со всех вокзалов мешочники вывозят до 17 тыс. пудов хлеба. Источник — хищения из торговой сети потребительских кооперативов, хлеб из-под прилавка продавался без карточек[283]. По словам Микояна, проверка хлебных магазинов в Москве показала, что воровали по 12 вагонов в день. На совещании директоров ГОРТа в апреле 1932 года он говорил:
Воруют все, вплоть до коммунистов. Коммунисту легче воровать, чем другому. Он забронирован партбилетом, на него меньше подозрений[284].
Отсутствуют данные об общем количестве потерь по причине воровства, есть только фрагментарные сведения. Только за март — апрель 1932 года по 11 областям и краям РСФСР потери от хищений составили около 5 млн руб. В 1933 году, по неполным данным, только в Москве и области, и только в кооперативной торговле, потери от воровства исчислялись суммой более 25 млн руб.[285]
Продажа и обмен личного имущества, махинации с пайками, незаконные прикрепления к распределителям, мешочничество, воровство играли важную роль в самоснабжении населения, смягчали крайнюю избирательность и исправляли изъяны государственной системы снабжения. С их помощью имевшийся товарный фонд перераспределялся по принципам отличным от принципов государственного снабжения. За редким исключением в основе этого перераспределения лежали рыночные отношения — товар получал тот, кто имел достаточно денег, чтобы заплатить, цены определялись спросом и предложением. Основным механизмом перераспределения являлась спекуляция — незаконная частная торговля.
Спекуляция масштабно превосходила каждую из легальных форм торговли. Социалистическое законодательство 1930‐х годов определяло спекуляцию очень широко. Спекулятивной считалась перепродажа краденого, купленного и даже собственно произведенного товара, если он продавался по ценам, превышавшим государственно-кооперативные. Только крестьянам и колхозам разрешалось продавать свою продукцию по рыночным ценам. Но в случае, если ту же продукцию продавал перекупщик, он тоже попадал в разряд спекулянтов. Спекулянтами считались и кустари, которые продавали свою продукцию не через кооперацию, а по рыночным ценам. Неудивительно, что спекуляция представляла один из наиболее распространенных видов экономических преступлений.
Спекулятивный рынок паразитировал на социалистическом хозяйстве. Туда «утекали» пайковые товары, товары Торгсина, коммерческих магазинов, продукция кустарного производства, колхозов и совхозов. Тогда как магазины стояли полупустые, а люди часами простаивали в огромных очередях, на черном рынке можно было купить все необходимое. Завися от социалистической торговли, спекулятивный рынок менялся по мере улучшения экономической ситуации в стране. К концу карточной системы спекулятивный рынок походил на филиал образцовых универмагов и фирменных продуктовых магазинов. Его основной ассортимент составляли уже не подержанные вещи и излишки пайка, а дефицитные товары промышленного производства.
Причиной «утекания» товаров из легальной торговли на черный рынок являлись высокие спекулятивные цены — результат острого товарного дефицита и голодного покупательского спроса. Они в несколько раз превышали даже цены коммерческих магазинов[286]. Доходы от спекуляции впечатляют. По данным фининспекции, минимальные обороты в мелочной торговле составляли 200–300, в крупной — 1000 и более рублей в день. Чем прибыльнее становился черный рынок, тем больше государство теряло от неуплаты налогов и сборов. Только по городу Киеву, например, в 1934 году потери от неуплаты налогов колебались от 500 тыс. до 1 млн руб. ежемесячно.
Масштабы спекулятивной деятельности невозможно точно оценить. В каждом городе работали рынки, в крупных городах через них в воскресные дни проходили сотни тысяч человек[287]. Толпы заполняли не только отведенную для торговли площадку, но и прилегающие улицы, переулки, скверы. Только небольшая часть продавцов, те, кто имел разрешение на продажу, регистрировались у рыночной администрации. Остальные продавали товар на ходу с рук, из-под полы. Внешне отличить трудящегося от спекулянта было невозможно. Да чаще всего никакой разницы и не было. Проверки показывали, что среди спекулянтов и перекупщиков преобладали простые трудящиеся[288]. Не будет преувеличением сказать, что каждый гражданин в той или иной степени участвовал в спекулятивной деятельности на черном рынке, а каждый профессиональный спекулянт имел для прикрытия легальное место работы[289]. В Москве, например, существовала своеобразная биржа по устройству спекулянтов на работу — артель по обслуживанию гардеробов в учреждениях и театрах. Подобная работа оставляла много свободного времени и была находкой для тех, кто занимался перепродажами.
Незаконная частная торговля стала головной болью для Политбюро и Совнаркома. Число их постановлений по борьбе со спекуляцией росло. В августе 1934 года была образована правительственная комиссия по борьбе со спекуляцией во главе с Рудзутаком. На борьбу были брошены НКВД, фининспекция, милиция. По словам Ягоды, в начале 1934 года милиция рассматривала около 10 тыс. случаев спекуляции ежемесячно. Это не включало крупную спекуляцию, которой занималось Экономическое управление ОГПУ. В первой половине 1934 года за спекуляцию были привлечены к ответственности более 58 тыс. человек, в 1935 году — около 105 тыс.[290] По приказанию Политбюро устраивались показательные процессы с заранее известным приговором — расстрел[291]. Приведенные данные, однако, скорее показывают результаты отдельных рейдов по чистке рынков и городов «от паразитического и чуждого элемента», чем действительные размеры незаконных продаж. По признанию Ягоды, несмотря на меры, рынки по-прежнему «были наводнены спекулятивным элементом».
Кроме перераспределения товарного фонда в арсенале методов выживания присутствовали и способы, связанные с дополнительным производством товаров. Они также определяли развитие легальных и подпольных рыночных отношений в стране.
«Днепрострои капустного производства»
«Спасение утопающих — дело рук самих утопающих» — по сути, признало руководство страны, когда призвало население создавать «огородные кольца вокруг городов», строить «Днепрострои капустного производства» и «Магнитострои птичьих инкубаторов», осваивать прудовое хозяйство «на основе мирного содружества и сожительства зеркального карпа, и гуся, и утки»[292]. Правительство стало стимулировать развитие подсобных хозяйств.
Предприятия строили свои свинарники, крольчатники, молочные и рыбные фермы, вели самозаготовки в деревне (разрешались после завершения госзаготовок). Автозавод им. Сталина, например, для снабжения своих рабочих купил несколько совхозов в Подмосковье, имел подшефные свиноводческие, мясо-молочные, овощные совхозы и колхозы, водоемы в Московской области и Астрахани, кроме того, свои пригородные хозяйства. Правительство выделило автозаводу семь районов для ведения заготовок сельскохозяйственной продукции. Ведущие индустриальные производства получили от Политбюро наибольшие льготы в проведении заготовок и развитии подсобных хозяйств.
Правительство также разрешило предприятиям заключать шефские договоры с колхозами и совхозами. В обмен на запчасти и рабочую силу, которые предприятия посылали на уборочные и посевные кампании, строительство ферм, силосных башен и пр., колхозы и совхозы выделяли рабочим продовольствие. Шефство в реальной жизни служило «фиговым листком» для прикрытия бурного развития запрещенного правительством бартера. По-своему решая проблему снабжения рабочих, предприятия браковали часть произведенной продукции и напрямую обменивали ее в колхозах и совхозах на продукты. При обмене повсеместно нарушалось правило, по которому колхозы могли предоставлять продовольствие только после выполнения государственных заготовок. Натуральный обмен связывал государственные предприятия, кооперативы, колхозы в единую сеть. Ни постановления, ни проверки, ни комиссии не могли остановить эту практику.
Продукты, которые предприятия выменивали у колхозов и совхозов или производили в своих подсобных хозяйствах, составляли главный источник снабжения заводских столовых. От государства в заводской общепит поступало немного, в основном мука, крупа, чай. В голодные годы первой пятилетки общепит переживал бурное развитие. Рабочие ходили в столовые целыми семьями. Обороты общепита выросли с 1928 по 1932 год с 0,4 до 4,9 млрд руб. К 1933 году в общественных столовых питалось более 70 % рабочих основных отраслей промышленности. Это в шесть раз превышало плановое задание на пятилетку. Вплоть до отмены карточной системы доля рабочих, пользовавшихся общепитом, оставалась высокой: в 1935 году — более 60 % семейных рабочих СССР, а в Москве и Ленинграде около 80 %[293]. Бюджеты рабочих подтверждают важную роль, которую заводские столовые играли в их питании. В 1932–1933 годах в рационе рабочего общепит обеспечивал до трети крупы, картофеля, овощей, 30–40 % мяса, рыбы, молочных продуктов, половину жиров (см. приложение, таблица 9). Только в 1935 году с отменой карточной системы значение общепита в рабочем рационе стало падать[294].
Организация самоснабжения на промышленных предприятиях отнимала немало времени у производства. Вот пример образцовой организации рабочего снабжения. Для проведения сельхозработ в своих собственных и подшефных хозяйствах на предприятии постоянно проходила мобилизация рабочих и технических кадров. За цехами закреплялись определенные участки работы, и заводское радио каждый день объявляло, сколько требуется рабочих рук на поля и фермы. Собрания по вопросам снабжения шли на заводе одно за другим: совещания секторов по распределению продуктов, составление списков по категориям снабжения и обсуждение их на собраниях (два раза в месяц списки пересматривались), распределение талонов между цехами, продажа обеденных талонов, совещания уполномоченных по общественному питанию, совещания продавцов с участием рабочих, дежурства и проверка работы столовых, баз, складов, для чего создавались специальные лавочные комиссии, летучие отряды, добровольческие активы, хлебные инспекции и пр. Сформировалась огромная армия снабженцев, не участвовавших в производстве[295]. При знакомстве с подобной образцовой организацией рабочего снабжения невольно возникает вопрос: кто же оставался у станка, если только для того, чтобы обратиться с заявлением на хлебозавод, мобилизовывали целую бригаду? Подсчитать убытки, которые причинила производству организация снабжения, невозможно, но они огромны. Сложился порочный круг: либо рабочие плохо работали, потому что были голодны, либо они были сыты, но не работали, так как все время уходило на обеспечение их питания.
Подсобные хозяйства выручали не только работавших на промышленных предприятиях, но буквально всех. Кооперативы, школы, больницы, санатории, союзы деятелей науки и искусства заводили свои крольчатники, свинарники, парники. Свои подсобные хозяйства имели и Совнарком, и ОГПУ, и ЦК ВКП(б). Выращенная продукция поступала в ведомственные столовые и буфеты.
Да что организации! Каждая городская семья имела свой огород. Землю для этого выделяло государство, но люди могли захватывать ее и безо всякого на то разрешения. Каждый подходящий участок за городом или в городской черте раскапывали, в основном под картошку — второй после хлеба продукт питания в России. Горожане заводили скот и птицу, которых держали не только в сараях при огородах, но и в своих жилищах. В архиве Уилларда Гортона, американского инженера, который работал в начале 1930‐х годов в Ташкенте, сохранился типографский текст любопытного приказа, изданного комендантом одного общежития:
Приказ 2. Пункт 2. Также воспрещается водить в комнатах кур, собак, поросят и всяких животных до медведей включительно, как было замечено, коих приказываю с сего числа ликвидировать бесследно[296].
В рабочих бюджетах есть графа — «процент безденежных поступлений продуктов домашнего питания». Она показывает, что давало рабочему его подсобное хозяйство и что поступало от родственников из деревни. В голодных 1932–1933 годах подсобное хозяйство обеспечивало в домашнем питании промышленных рабочих до трети молока, яиц, около 10 % картофеля, овощей, фруктов, сала.
Гораздо более важную роль, чем огороды горожан, в питании населения в годы первых пятилеток сыграли приусадебные хозяйства крестьян. Они были разрешены в 1930 году уставом сельскохозяйственной артели. Однако устав не определял ни размеров подсобного хозяйства, ни гарантий от посягательств на него государства. Неопределенность устава объяснялась официальным мнением, что с развитием коллективизации личное хозяйство потеряет свое значение. Жизнь доказала обратное, и в 1935 году, в соответствии с новым уставом, крестьяне получили юридически гарантированные права на личное подсобное хозяйство. К этому времени оно доказало свою важность в обеспечении как самих крестьян, так и городских жителей.
Разрешенные размеры личного хозяйства оказались более чем скромными. Еще в 1934 году специальная комиссия ЦК рассматривала, но не решила «проблему двух коров» в личном подсобном хозяйстве колхозников. Отсутствие решения определялось вмешательством Сталина, который считал, что две коровы для крестьянина — это слишком много. Даже напор крестьянских делегатов на Втором съезде колхозников-ударников в феврале 1935 года, внесших множество поправок в новый устав сельскохозяйственной артели, не позволил им получить разрешение на слишком большое личное хозяйство. В соответствии с новым уставом размеры личного хозяйства не могли превышать 0,5–1 га земли, 1–3 коровы (только для районов кочевого животноводства допускались бóльшие размеры).
Логика, согласно которой Сталин согласился гарантировать колхозникам права на личное подсобное хозяйство, была своеобразна. Следовало показать единоличнику (а к 1935 году вне колхозов оставалось еще около пятой части крестьянских хозяйств), что жизнь в коллективе лучше, чем вне его. Контролируя рост хозяйства крестьян-единоличников, Политбюро запретило им арендовать колхозную землю, установило для них единовременный налог[297].
Личное хозяйство крестьян являлось основным источником их продовольственного обеспечения и развития крестьянского рынка. Именно крестьянин, торгующий продукцией со своего подсобного хозяйства, был там главным продавцом, колхозы же после выполнения планов государственных заготовок мало что имели для продажи[298]. Это поистине был крестьянский, а не колхозный рынок.
Хотя формально крестьянский рынок не был запрещен правительством и раньше, активно стимулировать его развитие руководство страны начало в голодном 1932 году. Для этого Политбюро сократило экспорт продовольствия, несколько снизило планы государственных заготовок сельскохозяйственной продукции, предоставило торгующим на рынке налоговые льготы, но главное — приняло постановления о важности колхозного рынка и его «социалистической природе», чем остановило антирыночные акции властей на местах.
Колхозы, колхозники и единоличники могли продавать часть своей продукции по рыночным ценам, которые зависели от соотношения спроса и предложения. Начать рыночную торговлю разрешалось только после выполнения планов государственных заготовок и следовало немедленно прекратить с новым урожаем. По основным продовольственным культурам — хлебу и картофелю — Политбюро принимало специальные для каждого региона постановления, которые определяли начало рыночной продажи.
В реальной жизни сроки рыночной торговли не соблюдались, о чем свидетельствуют материалы Политбюро, Наркомснаба, ОГПУ. Крестьяне потихоньку вывозили на рынок небольшие партии продуктов даже в периоды запрета их рыночной продажи. Милиция совместно с ОГПУ периодически совершала рейды на рынки, конфисковывала запрещенные к вывозу продукты, устраивала облавы и засады. Конфискованное засчитывалось в счет плановых поставок. Одновременно выявляли держателей крупных партий товаров, которых ОГПУ брало на учет как спекулянтов. Тем не менее нелегальная торговля не останавливалась.
Роль крестьянского рынка в снабжении горожан в период карточной системы трудно переоценить. Бюджеты свидетельствуют, что в питании рабочих он обеспечивал от 50 до 80 % картофеля, молока, яиц, сала, сливочного масла, 20–30 % мяса, крупы, овощей, фруктов, растительного масла, муки (см. приложение, таблица 9). Те группы населения, которые плохо или вообще не обеспечивались по карточкам, жили почти исключительно за счет крестьянского рынка.
В условиях голодного спроса цены на рынке кусались. В 1932–1933 годах по карточкам цена на ржаной хлеб по стране колебалась от 14 до 27 коп., пшеничного — от 36 до 60 коп. Средняя рыночная же цена на ржаной хлеб в начале 1932 года составляла 2 руб., а в 1933 году подскочила до 5; пшеничный хлеб в те же годы на рынке стоил в среднем соответственно 2,5 и 8 руб. за килограмм. Мясо в государственном секторе тогда же обходилось рабочему от 2 до 4 руб. за килограмм, а на рынке — 5–12 руб.; картофель стоил около 20 коп. в государственной торговле и 1–2 руб. на рынке; молоко у государства рабочий покупал от 40 коп. до рубля за литр, на рынке же платил за него 1,5–3 руб.; масло коровье (кг) стоило 6–10 руб. по карточкам и 20–45 руб. на рынке; яйца (десяток) — соответственно 2,5–9 и 10–22 руб.[299] Своего пика рыночные цены достигли весной — летом 1933 года. В следующем году в связи с нормализацией продовольственной ситуации началось снижение цен рыночной торговли[300].
Высокие рыночные цены были главным источником денежных доходов крестьян и позволяли им покупать товары в государственной коммерческой торговле. Однако в голодные годы крестьяне охотнее обменивали продовольствие на промышленные товары, чем брали деньги. В этих случаях они даже снижали цену на свою продукцию.
Значение подсобных хозяйств и крестьянского рынка в снабжении населения признавали и правительственные органы. В одной из записок ЦУНХУ сообщалось, что продовольственные фонды, поступившие в 1932 году на снабжение населения, приблизительно равнялись фондам 1931 года. Но то была заслуга не государства, говорилось в записке, а крестьянского рынка и пригородных хозяйств. Действительно, государственное снабжение в 1932 году резко сократилось. По сравнению с предыдущим годом фонд мясопродуктов составлял половину, фонд сливочного масла — меньше 40 %, фонды рыбопродуктов, картофеля, овощей — около 70 %. Развитие крестьянского рынка и подсобных хозяйств компенсировало это сокращение[301]. Если бы кто-то задался мыслью увековечить память о голодных первых пятилетках, то должен был бы создать памятник небольшому участку земли — огороду.
Приведенные факты свидетельствуют, что рынок развивался не только энергией и изобретательностью людей, но и действиями власти. Неизбежное возвращение к рынку было проклятием советской экономики. Руководство страны хотело бы обойтись без рынка, да не могло этого сделать: каждая попытка воплотить в жизнь утопию безрыночной экономики вела к кризису. Плановое хозяйство нуждалось в рынке. Кризис и голод убедили в этом. Разрушив рыночную систему нэпа и ввергнув страну в хаос, руководство страны затем вынужденно использовало предпринимательство и рынок, чтобы нормализовать продовольственную обстановку. Формально постулаты политэкономии социализма не были пересмотрены, но правительство приняло ряд постановлений, которые несколько расширили легальную сферу развития рыночных отношений.
Однако рамки легального рынка все еще оставались узки. Частное предпринимательство могло быть индивидуальной мелкой деятельностью по самообеспечению, дополнением к государственному снабжению, но не источником обогащения. Политбюро старалось втиснуть рынок и частное предпринимательство в прокрустово ложе политэкономии социализма. Остались незыблемыми постулаты о недопущении частной собственности на землю и средства производства. Использование найма рабочей силы запрещалось.
Масштабы легальной частной деятельности, допущенные Политбюро, были значительно ýже не только капиталистического рынка царской России, но даже ограниченного рынка периода нэпа[302]. Так, в 1920‐е годы производство сельскохозяйственной продукции практически полностью являлось частным делом, тогда как в 1930‐е частное аграрное производство, помимо оставшихся крестьян-единоличников, было представлено лишь огородами горожан и небольшими подсобными хозяйствами колхозников. Ограничение частной инициативы в сельскохозяйственном производстве приводило к тому, что предложение продуктов на рынке оставалось недостаточным, а материальное обеспечение населения даже с учетом покупок на рынке — невысоким. Бюджеты свидетельствуют, что, с учетом всех источников снабжения, примерное ежедневное меню члена рабочей семьи в 1932–1933 годах состояло из трети буханки черного хлеба, двух-трех ломтей белого, тарелки каши, слегка сдобренной постным маслом, тарелки овощного или рыбного супа с кусочком рыбы в 30 г, двух-трех картофелин с кусочком мяса в 40–70 г, стакана молока каждые четыре дня, который, скорее всего, отдавали детям, слабого, почти без заварки чая, нескольких кусков сахара и горстки дешевых конфет.
В сравнении со временем нэпа сужение границ легальных рыночных отношений существовало и в сфере торговли, и в промышленном производстве. В 1930‐е годы частная торговля ограничивалась колхозным рынком, продажей бывших в употреблении вещей (продажа новых вещей запрещалась), а также мелочной торговлей с лотков по установленному правительством ассортименту[303]. Частное производство предметов одежды и обихода в 1930‐е годы представляло мелкую кустарную деятельность. Легально продавать свою продукцию кустари могли только по ценам государственных и кооперативных организаций. Политбюро ограничивало масштабы кустарного производства, стремилось свести его к работе на заказ. В конце 1935 года постановление ЦИК и СНК СССР запретило выдавать регистрационные удостоверения на занятие кустарными промыслами тем, кто работал «из своего сырья на рынок». Разрешалась лишь работа из материала заказчика. Заниматься кустарными промыслами можно было только во внеурочное время при наличии письменного разрешения руководителя предприятия, где проходила основная трудовая деятельность кустаря[304].
Предпринимательство и рынок не умещались в отведенном для них легальном экономическом пространстве и развивались за его пределами. Все, что выходило за рамки разрешенной Политбюро рыночной деятельности, составляло черный рынок и было наказуемо[305]. Политбюро пыталось решить проблему нелегального рынка не путем расширения экономической свободы, а запретами и ограничениями. Противозаконный характер черного рынка определялся не только и не столько криминалом в деятельности людей, сколько ограниченностью проведенных рыночных реформ. Подавляющая часть рыночной активности, которая в СССР 1930‐х годов являлась незаконной, не считалась бы таковой в странах рыночной экономики. Значение черного рынка в обеспечении населения в годы карточной системы было велико[306]. А заправлял там частный капитал.
Мимикрия частного предпринимательства
Частное нелегальное предпринимательство нелегко разглядеть за фасадом огосударствленной экономики, так как, будучи преследуемо по закону, оно маскировалось под ту или иную форму социалистического хозяйства. Частник прикрывался колхозными справками, патентами на кустарную деятельность, государственными должностями, вывесками общественных организаций. Материалы Наркомфина, ОГПУ/НКВД, комиссий партийного и советского контроля свидетельствуют о многообразии форм нелегальной частной деятельности в социалистической экономике.
Частное предпринимательство развивалось под прикрытием государственных учреждений. Продавцы в ларьках, столовых, буфетах, палатках вместе с государственным товаром продавали «свой». Это мог быть и товар собственного производства, и купленный у кооператоров, в магазинах, на складах. «Свой» товар не регистрировался в документах, и наценки на него доходили до 100 %. Представителями подобного бизнеса являлись, например, продавцы минеральных и газированных вод, которые торговали на улицах в ларьках. Кроме торговли государственной продукцией, они могли производить и свою: на собственные деньги закупали баллоны углекислоты и с помощью наемных рабочих вырабатывали минеральные воды. Доход исчислялся тысячами рублей. Парикмахеры и фотографы в государственных учреждениях также часть времени работали на себя. Работники пекарен покупали муку на свои средства, выпекали хлеб в государственных или кооперативных пекарнях, а затем продавали его на рынке.
Среди государственных учреждений особым размахом предпринимательской деятельности прославились комиссионные магазины[307]. Они создавались для того, чтобы «помочь трудящимся продать ненужные вещи без перекупщиков и спекулянтов». В реальной жизни, однако, работники комиссионок отказывались принимать у населения поношенные или дешевые вещи, говоря, что это барахло, немодно, неизящно, зато искали большие партии дефицитного товара. Для поиска, скупки и реализации товаров комиссионные магазины использовали специальных агентов. Кроме зарплаты, суточных, командировочных агенты получали проценты с оборота. Поставщиками в комиссионные магазины были и спекулянты, которые скупали товар в государственных магазинах или приносили краденое со складов, с фабрик, заводов, из магазинов.
Цены в комиссионных магазинах назначались очень высокие, даже выше цен государственной коммерческой торговли. Например, хромовые мужские ботинки в магазине стоили 76, а в комиссионке шли за 143–172 руб.; 3 м импортного бостона, которые в магазине стоили 550 руб., в комиссионке продавали за 1000 руб. Стоимость 3 м сукна в универмаге составляла 600, а в комиссионке — 945 руб. Из прибыли 100 руб. шло поставщику, 245 — магазину[308]. Несмотря на высокие цены, товар в комиссионках раскупался быстро, ведь в других магазинах за ним нужно было гоняться и стоять часами в очередях.
Доходы от продажи товаров через комиссионные магазины составляли внушительные по тем временам суммы. Гражданин Краснов, например, через комиссионный магазин продал в 1934 году обуви на 100 тыс. руб., а граждане Сахаров, Волков, Смирнов — на 400 тыс. Некто Рыжиков продал через магазин № 93 Гормосторга более тысячи часов. Если учесть, что в Москве и Ленинграде работало около 100 комиссионных магазинов, то масштабы комиссионной деятельности выглядят внушительно.
Товар в комиссионные магазины поступал и от кустарей. Например, магазин № 23 на Красной Пресне за 1934 и два месяца 1935 года продал электронагревательных приборов (плиты, печи, кипятильники и т. п.) на сумму 150 тыс. руб. Эти приборы изготовлял кустарь Каменев, который имел мастерскую во дворе магазина. Материалы и сырье он покупал в государственных организациях по доверенности магазина. Деньги от продажи магазин переводил на текущий счет Каменева, который к тому же был освобожден от уплаты налогов, так как имел справку от психиатра о том, что душевнобольной.
Ошибочно думать, что комиссионки продавали только ширпотреб. В них существовали специальные отделы продажи стали, алмазов, деталей, проводов, станков и машинного оборудования. Тот же магазин на Красной Пресне продал Туркменской высшей сельскохозяйственной школе, Черкизовской авторемонтной мастерской Метростроя и другим организациям 183 пуда стали и на 300 тыс. руб. фрезерных, револьверных и токарных станков. Покупателями промышленного сырья и оборудования являлись учреждения и организации, а поставщиками могли быть и частные лица (воровали ведь не только галоши). Для фининспекции и милиции выявление поставщиков затруднялось тем, что товар в комиссионку те сдавали под вымышленными именами и адресами. Магазин в таких случаях часто выступал лишь посредником между владельцем товара и агентом государственного учреждения, покупавшим его. Сделка лишь оформлялась через магазин, товар же хранился на частных квартирах. Бумаги в магазине составляли так, что определить, сколько продано, кому и от кого, было порой невозможно.
Большие доходы комиссионным магазинам приносила продажа «стильной мебели». Источниками ее поступления являлись «бывшие», высланные НКВД, перекупщики и др. В комиссионных магазинах мебель слегка реставрировали — «восстанавливали стиль эпохи» — и перепродавали организациям по баснословно высоким ценам. Руководители учреждений тратили огромные (государственные) средства, чтобы обставить свои кабинеты старинной мебелью. Например, представитель Кабардино-Балкарского исполкома Никонов закупил в комиссионном магазине на 300 тыс. руб. старинной мебели, причем не только кабинеты, но и три гостиные и четыре спальни. С этой целью он провел в Ленинграде два месяца. Наркомсовхоз в Москве купил семь кабинетов стиля ренессанс и две гостиные в стиле ампир, заплатив 91 тыс. руб. (магазин приобрел эту мебель за 60 тыс. руб.). Наркомвнуторг купил два кабинета и т. д. Только два комиссионных магазина Ленпромторга продали старинной мебели пяти учреждениям на 800 тыс. руб.
Комиссионные магазины являлись государственными учреждениями, и их доход поступал в госбюджет. Однако путем махинаций с товарами сами работники комиссионок немало наживались. Они могли умышленно задерживать товар, заставляя сдатчика понизить цену, а затем по сниженной цене покупали товар сами с тем, чтобы перепродать дороже. Существовали и другие способы обогащения. Так, от органов НКВД, суда, Наркомфина конфискаты для продажи поступали с указанием общей суммы стоимости на всю партию товаров. Работники магазина в этой партии наиболее ценные вещи оценивали дешево и покупали сами для дальнейшей перепродажи, а что похуже оценивали по более высокой цене. В итоге общая сумма стоимости партии товара соблюдалась.
По результатам проверок деятельности комиссионных магазинов и их работников Комиссия партийного контроля пришла к выводу, что комиссионки являлись «частнокапиталистическим сектором в социалистическом хозяйстве». В рыночной экономике предпринимательская деятельность комиссионных магазинов была бы легальной и приносила бы государству доход в виде налога на прибыль. В огосударствленной же экономике последовали запретительные санкции. КПК предложила сократить сеть комиссионных магазинов, ограничить прием вещей только теми, что были в употреблении, запретить продажу по ценам выше цен государственной и кооперативной торговли. В предпринимательстве виделся порок, преступление, а не закономерный ответ на покупательский спрос. В случае реализации рекомендаций КПК предпринимательство в комиссионках вряд ли остановилось бы, оно просто приняло бы новые формы мимикрии.
Частный бизнес развивался и под прикрытием партийных и общественных организаций: райкомов, Осоавиахима, товариществ «Долой неграмотность», комитетов Красного Креста и др. Вопреки запретам, при организациях частники открывали столовые, буфеты, кондитерские, пекарни, слесарные мастерские и т. п. По договору они ежемесячно должны были уплачивать определенную сумму организации, под «крышей» которой работали, остальные доходы брали себе. Работу вели на собственном материале и на собственные средства. Организация же обеспечивала частнику легальное прикрытие, предоставляла документы на закупку материалов и продуктов.
Вот лишь некоторые примеры[309]. В Киевской области, в селе Лукашевка, 13 частников на свои средства открыли под вывеской Украинского Красного Креста «комбинат», в состав которого входили пекарня, кондитерская, завод минеральных вод, буфет и парикмахерская. В Черняхове Комиссия красных партизан открыла буфет-столовую на средства гражданина Борятинского (3600 руб.). Сам Борятинский числился заведующим буфетом, закупал продукты на свои деньги на частном рынке и в Торгсине. Те, кто занимался заготовкой продуктов по заданию государственных и общественных организаций (частные закупки были запрещены), покупали часть продуктов на собственные средства и сбывали «на сторону».
Частный капитал действовал и под прикрытием колхозов. В Винницкой области колхоз им. Ворошилова, например, заключил договор с кустарем-одиночкой по фамилии Шрифтелих. По доверенности колхоза он закупал сырье и изготовлял повидло, которое продавал от имени колхоза. В течение 1933 года Шрифтелих продал разным организациям повидла на более чем 71 тыс. руб, колхоз же, а лучше сказать — его администрация получила 8 % комиссионных. После того как факт предпринимательства стал известен финорганам, все участники этого бизнеса были наказаны в судебном порядке.
Частный предприниматель скрывался и под личиной колхозника, торгующего на рынке якобы своей продукцией. Проверки показывали, что под видом колхозников часто работали перекупщики, которые скупали товар у крестьян на подъездах к городу либо привозили для продажи на рынке купленное в других регионах. По сообщениям из Наркомфина, например, на рынки Харьковской области осенью 1934 года поступило большое количество фруктов и орехов из Закавказья. Продавцы предъявляли справки уполномоченных колхозов, посланных продать колхозную продукцию. В частности, граждане Басаевы, Дмитрий и Артем, привезли в Харьков 50 ящиков яблок на 7 тыс. руб. Они имели документы от колхоза «Революция» (Южная Осетия). Их частые приезды, однако, вызвали подозрение финнадзора. В результате инспекторской поездки в Осетию было установлено, что справки на реализацию являлись фиктивными и были выданы за взятку председателем колхоза Хабуловым. В колхозе «Революция» не росло ни одного фруктового дерева. Предприимчивые продавцы закупали фрукты и орехи в соседних районах. Другой пример. Некто Алиев-Абас продавал в Харькове сушеные фрукты по фиктивным документам колхоза «Имени 26 бакинских комиссаров». За два месяца он наторговал на 28 тыс. руб. Во время обыска у него также нашли мешок серебряных монет. Еще пример. Председатель и другие члены инвалидной артели в Ставрополе покупали в местном колхозе подсолнечное масло по 6 руб. за литр, а продавали в Харькове на рынке по 18 руб.
Частное предпринимательство подпольно развивалось и в кустарно-промысловой деятельности. В первой половине 1930‐х годов бóльшая часть кустарей была кооперирована. Они покупали сырье у государства и должны были сбывать произведенную продукцию через кооперативы по установленным государством ценам. Однако в реальной жизни кустари предпочитали торговать на рынке по рыночным ценам. Патент почти всегда служил прикрытием нелегальной деятельности, приносившей немалые доходы. Так, в докладной записке КПК в октябре 1935 года говорилось, что из 8 тыс. кустарей, зарегистрированных в Москве, только 4–5 % продавали продукцию через кооперативы[310]. Остальные, либо сами, либо через мелких оптовиков, сбывали произведенный товар на черном рынке по «высоким спекулятивным ценам». Вопреки запретам применялся наем рабочих для расширения производства. Сырье доставали нелегально на государственных фабриках и заводах через работавших там «несунов». Доходы утаивали от фининспекции. Кустарь получал десятки тысяч рублей чистой прибыли в год. Деньги по тем временам немалые. Годовая зарплата главного конструктора на станкостроительном заводе, например, составляла немногим более 19 тыс. руб. В той же докладной записке приведены примеры предпринимательства кустарей. Машинист Люберецкого завода Янбаев имел патент на производство юбок. Продавая их не через кооператив, а на рынке, он зарабатывал более 20 тыс. руб. в год. Для сравнения: его зарплата машиниста составляла 300 руб. в месяц. Некоему Конкину кустарное производство и торговля одеждой приносили доход в 11 тыс. руб. в год. При этом его легальный заработок (пенсия + зарплата сторожа) составлял всего лишь 160 руб. в месяц.
На черном рынке действовали не только одиночки, но и организованные группы. «Предприниматели с размахом» подкупали заводскую и колхозную администрацию и так получали сырье. Для производства товаров нанимали кустарей в городах и деревнях (чем не рассеянная мануфактура!), снабжали их сырьем, а затем сбывали продукцию на рынках и барахолках в крупных городах. Для прикрытия нелегальной деятельности всегда имелся государственный патент. Однако он не отражал действительных размеров предпринимательства. Налоги, которые предприниматели платили государству, не соответствовали их доходам.
«Киевские кустари» представляют один из примеров подобной рассеянной мануфактуры. Кустари на дому шили женскую обувь. Организаторы бизнеса затем отправляли товар в Ленинград, где он хранился в арендованных квартирах. Предприниматели совершали в Ленинград челночные рейсы, подкупали администрацию рынков и продавали продукцию. Затем исчезали из города, с тем чтобы вновь вернуться с очередной партией товара. Вот еще пример частной рассеянной мануфактуры. Граждане Ильевский, Щедровский, Фельтейштейнт имели патенты кустарей-одиночек для производства фетровых шляп и беретов. На деле же они являлись руководителями фирмы, в которой работали 12 наемных рабочих. Организаторы снабжали их сырьем и продавали произведенную продукцию на черном рынке[311].
В Харьковской области снабженческо-сбытовое товарищество «Коопкустарь» фактически являлось прикрытием подпольной фирмы. За 1933 и первую половину 1934 года оборот товарищества составил 8 млн руб. Товарищество составляли группы предпринимателей, каждая из которых имела «свое дело». Одна группа из восьми человек покупала на фабриках отходы, а после сортировки продавала их другим государственным предприятиям с наценкой в 40–50, а то и 100 %. Так, трикотажные обрезки, которые группа покупала по 800–830 руб. за тонну, продавали затем заводам в виде обтирочных концов по 1800–1900 руб. за тонну. Оборот этой группы составлял 413 тыс. руб. Другие члены товарищества покупали жестяные отходы на заводах по 200 руб. за тонну, а после сортировки и обрезки продавали их для обивки ящиков по 790 руб. за тонну. Некто Вызгородинский только за март продал 24 т жестяных отходов на 19 тыс. руб. Видимо, он использовал наемных рабочих, поскольку вряд ли в одиночку мог за месяц пересортировать более 2 т. Еще одна группа в товариществе покупала скот у частников, перерабатывала на колбасу и продавала на рынке. Для фининспекции колбаса именовалась «паштет из растительного вещества», что позволило укрыть от обложения налогом 237 тыс. руб. За полтора года 13 человек этой группы переработали 39 т мяса, 5,5 т сала. Их доход составил 552 тыс. руб. Другая группа в том же товариществе «вырабатывала» вафли с начинкой. Оборот по продаже составил 870 тыс. руб.
Были и предприниматели широкого профиля. Некто Кричевский, например, одновременно «выделывал» пирожные-микадо, мухоморы, стироль, желе, перец, лавровый лист и краску для материй. Оборот его предприятия составил 70 тыс. руб. Артель «Транспорт» в составе 33 человек, используя два-три воза и пять-шесть лошадей, заработала за полтора года 400 тыс. руб. Организаторы этого бизнеса сами не занимались извозом, а только нанимали рабочих и обеспечивали их средствами производства. Доход организаторов составлял 20–30 тыс. руб. в год. Товарищество «Гумхимпром», которое занималось производством химических изделий, одновременно изготавливало кондитерские изделия, галантерею, занималось фасовкой кофе, перца, ванилина, красок.
В стране существовал и подпольный рынок услуг. Нэп остался позади, но люди продолжали зарабатывать привычными способами. На дому портнихи шили, прачки стирали, стоматологи лечили зубы, ювелиры изготовляли украшения на заказ, репетиторы давали уроки и т. д. В каждой семье был свой способ подработать. Нелегальная деятельность и доходы от нее тщательно скрывались от соседей и фининспекции, клиентура формировалась через друзей и знакомых.
Милиция, ОГПУ/НКВД, фининспекция призваны были бороться с подпольным предпринимательством. Периодически проводились рейды по очистке рынков, инспекторские проверки учреждений и организаций, аресты подпольных предпринимателей. Но хотя немало людей было осуждено, черный рынок продолжал жить. Распыленность и масштабы подпольного предпринимательства были настолько велики, что органы правопорядка не могли справиться. А часто и не очень старались — городские власти получали доход с рынков и смотрели на «беззакония», которые там творились, сквозь пальцы, милиция и фининспекторы брали взятки.
Определить точные размеры частного предпринимательства и количественно оценить его вклад в экономику не представляется возможным. Патенты не отражали действительных масштабов производства и торговли, а выплачиваемые налоги — действительных размеров доходов. Однако некоторые общие выводы можно сделать.
Советский подпольный предприниматель, как правило, являлся представителем мелкого бизнеса. Это был кустарь-одиночка или кустарь с одним-двумя наемными рабочими. Производитель часто являлся и продавцом своего товара. Возникали и подпольные «фирмы» средних размеров и рассеянные мануфактуры, где существовало разделение труда (руководители, производители, продавцы), но чем больше были масштабы деятельности, тем быстрее фининспекция и карательные органы раскрывали и ликвидировали частный бизнес. Частное предпринимательство обречено было оставаться мелким.
Государство преследовало частных производителей и торговцев не только за то, что они скрывали от фининспекции свои доходы и не платили налоги, но и за расширение предпринимательства, получение прибыли, наем рабочих, продажу по рыночным ценам. В этих условиях утаивание доходов являлось не только способом уменьшить налоги, но и попыткой сохранить свой бизнес, так как частное предпринимательство по закону могло быть только мелким. Отказываясь предоставить частнику больше прав и возможностей, государство несло колоссальные убытки от неуплаты налогов и разворовывания сырья и товаров с государственных предприятий.
В целом, оценивая советский черный рынок 1930‐х годов, следует сказать, что во всем многообразии частной деятельности преобладало не производство, а спекуляция — перепродажа товаров с целью получения прибыли. Главной фигурой черного рынка был не подпольный промышленник-производитель, а перекупщик-спекулянт. Ограничивая частное производство, Политбюро создавало идеальные условия для развития спекулятивного паразитического рынка.
Борясь с частным предпринимательством, государство значительно сужало спектр легальных способов выживания. Государство не только не справлялось со снабжением населения, но часто мешало людям решать проблему самообеспечения.
Черный рынок являлся порождением товарного дефицита, и бороться с ним можно было только насыщением потребительского рынка товарами. Одним из средств к этому являлось предоставление предпринимательству большей экономической свободы. Запретительные же меры государства, направленные на сокращение частного производства и торговли, увековечивали товарный дефицит, а вместе с ним и черный рынок. В этом смысле бесполезность репрессий в борьбе с черным рынком очевидна.
За зеркальной дверью Торгсина
В огосударствленной экономике только государство имело право на крупномасштабное предпринимательство. В океане закрытых пайковых распределителей, закрытых кооперативов и закрытых столовых в период карточной системы существовали оазисы государственной открытой торговли, где цены определялись голодным спросом. Речь идет о Торгсине и государственных коммерческих магазинах. Населению они давали дополнительную возможность выжить, государству — немалые доходы. Особой славой пользовались валютные магазины Торгсина[312]. Голодным людям в них виделись роскошь и изобилие. Недаром в одном из писем того времени Торгсин был назван «Америкой в миниатюре».
Торгсин — Всесоюзное объединение по торговле с иностранцами — вначале был небольшой конторой Наркомторга, которая продавала антиквариат, сувениры, продовольствие и промтовары иностранным морякам и туристам. Вход советским гражданам в торгсины был закрыт. Более того, островки изобилия засекречивали — не рекомендовалось прибегать к рекламе и выставлять в витринах ширпотреб.
Ситуация изменилась летом 1931 года — правительство открыло Торгсин для советских граждан. Дело в том, что с началом индустриализации остро встала золотовалютная проблема. Гиганты пятилетки нуждались в импортных технологиях, оборудовании и машинах. Для их покупки требовалась валюта. Много валюты. Между тем золотовалютный запас Российской империи уже к началу 1920‐х годов был истрачен. Советский экспорт, главный источник валютных поступлений, в условиях мирового экономического кризиса становился убыточным. Основную статью в советском экспорте составляли сельскохозяйственная продукция и сырье, мировые цены на которые падали. Мировые же цены на оборудование и машины, которые импортировал СССР, росли. Советская золотодобывающая индустрия только становилась на ноги. Политбюро стало серьезно заниматься ее развитием только в 1928 году, когда пятилетка уже шла полным ходом.
Руководство страны лихорадочно искало источники валюты. Рост физических объемов экспорта продовольствия, сокращение непромышленных валютных расходов, иностранный туризм, распродажа произведений искусства из советских музеев не давали желаемого результата. Между тем ценные сбережения имелись у советских граждан. По подсчетам властей, на руках у населения к началу 1930‐х годов, несмотря на конфискации ВЧК/ОГПУ, оставалось около 100 млн руб. золотом и, кроме этого, бытовое золото, ориентировочно еще 100 млн руб., а также изделия из серебра, платины, драгоценных камней[313]. Торгсин должен был получить эти ценности.
Советские люди могли покупать товары в Торгсине при условии сдачи валюты и изделий из драгоценных металлов и камней: ювелирных украшений, утвари, царских монет. В обмен на ценности «сдатчики» получали деньги Торгсина — товарные ордера и разовые талоны, а позже именные книжки. Другим каналом проникновения в Торгсин и средством выжить были валютные переводы от родственников и друзей из‐за границы. Однако, если валютный перевод, как того требовали правила, поступал в Госбанк (с пометкой для Торгсина), советский получатель попадал в невыгодные условия. При категорическом требовании он в лучшем случае мог получить в наличной, так называемой «эффективной» валюте только 25 % переведенной суммы. Остальное — в рублях по принудительному официальному курсу[314]. В стране существовал черный рынок, где можно было выгодно продать или обменять валюту. Поэтому люди старались получить валюту из‐за границы, минуя легальные государственные каналы. Валюту слали в письмах и посылках, передавали с оказией. В европейских странах, где было много русских эмигрантов, действовали фирмы, которые контрабандно доставляли валюту в СССР.
Помимо розничной торговли, Торгсин занимался посылочными операциями. Это была еще одна возможность для людей, особенно живших в глубинке, получить продукты. Родственники или друзья за границей выбирали один из вариантов стандартной посылки Торгсина, переводили валюту на его счет, и в течение двух дней после получения перевода Торгсин должен был отправить посылку по указанному адресу. Советские граждане могли и сами выбрать продукты по прейскуранту Торгсина и получить их по почте, после того как в адрес Торгсина был сделан валютный перевод. Можно было получить продукты из‐за границы и от иностранных фирм — Торгсин продавал фирмам лицензии, дающие право отправлять посылки в СССР. Однако, стремясь к посылочной монополии, Торгсин постепенно свертывал лицензионную деятельность.
После того как Торгсин открыл двери для советского покупателя, его торговая сеть и продажи стали молниеносно расти. Уже не маленькая контора с десятком магазинов, а полторы тысячи магазинов по всей стране и широкое представительство за рубежом — таким стал Торгсин в период расцвета. Бурное развитие Торгсина нельзя объяснить только желанием правительства изъять валютные накопления населения и обратить их в технологии и станки для индустриальных первенцев пятилетки. Сталинское руководство хотело получить золото, но во власти людей было не отдавать его. Голод гнал людей в Торгсин. Чтобы выжить, они были готовы отдать все, что имели. И за рубежом молва о Торгсине ширилась не только благодаря рекламе его представителей, но и вследствие потока писем, идущих из голодной страны. «Шлите доллары на Торгсин», — молили люди о помощи.
Правительство использовало голод, чтобы изъять сбережения граждан. Услуги ОГПУ для этого уже не требовались[315]. Люди сами понесли ценности в Торгсин, порой как бы подсказывая правительству, что еще можно обратить в импортные станки и турбины. В материалах Торгсина описан, например, такой случай: «На днях в московский магазин были принесены две картины фламандской и голландской школы, за которые собственник желал получить 50 руб. За границей же они могли быть проданы за тысячу марок»[316]. Случай этот произошел в апреле 1933 года, когда у Торгсина еще не было права приобретать антиквариат у частных лиц. Однако уже летом того же года Торгсин это право получил.
Доходы Торгсина возрастали по мере ухудшения продовольственной ситуации в стране (см. приложение, таблица 10). «Звездный час» пришелся на страшный 1933 год. Если в 1932 году Торгсин продал товаров на сумму 51,4 млн руб., то в 1933‐м — в два раза больше — на 106,5 млн. С января по май, когда голод достиг апогея, поступление валютных ценностей в Торгсин удвоилось.
Что же покупали? Более 80 % товаров, проданных Торгсином в 1933 году, составляли продукты, из них более 60 % приходилось на хлеб. Хотя доля наличной валюты и валютных переводов в платежах в Торгсине в абсолютном выражении росла, но относительно роста поступлений бытовых ценностей граждан (ювелирные изделия, утварь, царские монеты и пр.) она стремительно уменьшалась[317]. Таким был трагический триумф Торгсина: голодные люди меняли семейные ценности и реликвии на хлеб. В период голода резко возросла и сдача серебра.
Случай с серебром интересен, так как показывает способы выживания в то тяжелое время. После того как осенью 1932 года правительство разрешило Торгсину принимать серебро, предприимчивые люди начали скупать серебряные монеты советской чеканки, переплавлять их и сдавать слитки в Торгсин. Сначала слитки имели явные признаки своего происхождения: изображение серпа и молота, надпись «Пролетарии всех стран…», но затем, по словам одного из донесений, «деклассированный и преступный элемент умудрился улучшить свою работу», и явные признаки переплавки исчезли. В ответ на это Наркомфин запретил принимать серебро низких проб, из которого чеканили монету, однако люди вскоре приспособились к фабрикации слитков соответствующих проб[318].
По сравнению с другими видами открытой торговли (государственные коммерческие магазины, крестьянский рынок) цены Торгсина, выраженные в золотых рублях и копейках, казались низкими. Однако дешевизна была кажущейся. Ведь, чтобы попасть в Торгсин, люди сдавали валютные ценности. Известно, что доллары в Торгсине принимали по низкому официальному курсу. Есть веские основания считать, что и сделка по обмену золотых, серебряных и платиновых ценностей, а также бриллиантов на продовольствие и товары была нечестной. Люди не только продали ценности государству значительно дешевле мировых цен, но и втридорога заплатили за продовольствие и ширпотреб[319]. Государство продавало товары своим гражданам в несколько раз дороже, чем за границу. Так, в 1933 году цена сливочного масла в Торгсине составила 170 %, растительного масла — 381 %, сахара — 300 % их экспортной цены. В соответствии с финальным отчетом Торгсина для выручки за границей по экспортным ценам привлеченной через его магазины суммы валютных ценностей потребовалось бы вывезти на внешний рынок товаров экспортного качества в 3,3 раза больше, чем было продано через Торгсин[320]. По мнению работников Наркомснаба и отзывам иностранного дипкорпуса, который обеспечивался через Торгсин, товары в торгсиновских магазинах стоили дороже, чем в магазинах Польши, Германии, Франции, Японии, Китая[321]. Но во время голода дороговизна не останавливала от покупок в Торгсине. Спрос на его товары и деньги был огромен.
Торгсин был «философским камнем» советской индустриализации. Он превращал обыденные, а порой и сомнительного качества товары — муку, крупу, селедку, хлеб — и мало кому нужные в мире советские рубли в валюту и золото. Путем нехитрых махинаций и с помощью голода Торгсин опустошил народную кубышку, причем валютная рентабельность Торгсина в годы голода превзошла рентабельность основных статей советского экспорта — зерна, леса, нефти[322]. Государство наживалось на Торгсине и голоде. Поскольку практически любая предпринимательская деятельность, по официальной терминологии, в то время считалась спекуляцией, то в истории с Торгсином государство показало себя самым большим спекулянтом в стране.
Голод, дефицит и инфляция формировали огромный черный рынок и постоянный штат перекупщиков и «валютчиков» вокруг легальной деятельности Торгсина. Спекулянты наведывались в Торгсин по нескольку раз в день, покупали все подряд, а затем перепродавали втридорога. Золотой рубль Торгсина по официальному курсу равнялся 6 руб. 60 коп. в совзнаках. На черном же рынке обменный курс «золотого» торгсиновского рубля и стоимость его и без того дорогих товаров подскакивали в десятки раз. В начале 1934 года обменный курс черного рынка составлял 60 простых советских рублей к одному золотому торгсиновскому. Шло сращивание руководства и персонала Торгсина со спекулянтами.
Процветало воровство. Наряду с мелкими несунами были и крупные воры. В 1933 году «за полное разложение, выразившееся в самоснабжении» был исключен из партии и отдан под суд директор московского универмага Торгсина № 1, совершивший хищения на сумму 70 тыс. руб. золотом[323]. Чтобы меньше воровали, работникам Торгсина выдавали специальный «золотой» паек. По тем голодным временам паек был бесценным. В него входили дефицитные товары Торгсина, но платить за них нужно было не золотыми, а простыми рублями по низким пайковым ценам. Тем не менее воровство и утечка торгсиновских товаров через спекулянтов на черный рынок не прекращались.
Частью черного рынка, формировавшегося вокруг Торгсина, была проституция. Продажа женского тела за продукты и товары представляла еще один способ выжить в голодное время. Скандальную репутацию имели торгсины, обслуживавшие иностранные суда в советских портах. По инициативе их директоров, при попустительстве местных властей и ОГПУ/НКВД, портовые торгсины почти легально действовали как дома терпимости. Проститутки работали и на пятилетку, завлекая иностранцев в бары, рестораны и магазины, и на себя, получая от иностранцев за услуги сахар, хлеб и другие продукты. Подобная деятельность вызывала резкие нарекания иностранных коммунистов и социалистов. В своих письмах они возмущались, что моряк может пробыть в Торгсине от прихода парохода до его ухода, отдавая валюту для пятилетки, и не узнать при этом о существовании пятилетнего плана. Вместе с тем за килограмм сахара моряк проводил ночь с женщиной, которая уверяла его, что в СССР умирают с голоду[324].
Торгсин сыграл важную роль в снабжении населения в период карточной системы. В его магазинах покупали деликатесы те, кто жил безбедно, — дипломаты, иностранцы, советские ювелиры и зубные врачи, у которых водилось золото. Но главными покупателями в Торгсине стали простые люди, которые отдавали нехитрые ценности за самые обычные продукты и товары. Торгсин спасал тех, кого государство оставило на произвол судьбы. В литературе тому сохранились свидетельства и потомков российской аристократии, и простых крестьян[325].
Но Торгсин не мог накормить всех. Его изобилие было относительным, товаров не хватало. Хроническими были перебои в снабжении и бездумная засылка товаров, несообразная с заявками и сезоном. Зонты и галоши попадали в Северный край, а валенки — в Закавказье. Обладание товарной книжкой Торгсина еще не означало получения желанных продуктов. Мука, крупа, сахар — товары повышенного спроса во время голода были в особом дефиците. Люди стояли днями и ночами, чтобы получить их. Срок же торгсиновской книжки был ограничен, значит, надо было брать что-то другое. Процветала практика нагрузок — чтобы получить муку, крупу, надо было вдобавок взять синьку, галоши, селедку, а то и пионерский горн или бюст Калинина[326]. Как говорилось в одном письме: «Круп мне не дали, сахару — тоже. Зато пришлось взять материи на рубаху, но шить ее нечем, так как ниток в продаже нет. Хорошо, что муки дали 5 кило»[327].
Голодным людям Торгсин мог казаться оазисом изобилия. Однако действительно великолепных магазинов, подобно тому на Смоленской площади в Москве, который описал Михаил Булгаков в «Мастере и Маргарите», было немного. Проверки торгсинов показывали, что большинство из них являлись плотью от плоти советской торговли — мелкие грязные лавочки, с огромными очередями, ежедневными драками и привычной для советских людей грубостью.
Квалификация работников Торгсина была низкой, уровень обслуживания кустарный. Техника приема ценностей была варварской: камни выламывали, золото принимали как лом, старинные русские монеты переплавляли в слитки. А ведь люди часто сдавали высокохудожественные изделия, предметы старины. Не говоря об их художественной и исторической ценности, рыночная стоимость целых вещей порой превышала стоимость полученного из них лома. Приемщику либо это было безразлично, либо он, в силу своей низкой квалификации, не мог определить ценность сдаваемой вещи. В письме управляющего Таджикской конторой Торгсина описан, например, такой случай:
При отгрузке сданного серебра в декабре были по неопытности оценщика-приемщика в общем мешке отгружены две вазы, совершенно одинаковые, прекрасной гравированной работы. Фигуры, имеющиеся на них, — всевозможные звери и фигуры гладиаторов, вступающих, видимо, с ними в бой. Считаем эти вазы весьма ценными и, узнав о их приемке и сдаче лишь сегодня, сообщаем об этом для Вашего сведения для проверки получения[328].
Неизвестно, были ли найдены эти вазы и сколько бесценных произведений искусства превратилось в руках приемщиков Торгсина в простой, хотя и золотой лом.
Много изъянов имела и посылочная деятельность Торгсина. Переводы и посылки задерживались, терялись, товары плохо паковали, продукты приходили испорченными. На анекдоты похожи случаи, приведенные в материалах проверок Торгсина: «Одного клиента, которому были переведены деньги через Торгсин, вызвали из Новороссийска в Ростов-на-Дону за получением посылки. Вызванный гражданин здорово издержался на дорогу, а когда он приехал, то вместо посылки получил червонные рубли, которые не покрыли проездных расходов». Или: «Переводополучатель через два месяца со дня перевода умер, не дождавшись получения денег, которые были предназначены для поддержки его здоровья»[329].
Неприглядный вид имели портовые торгсины. Вот описание одного из них:
Стойка в буфете, высотой с табуретку, покрыта старым куском линолеума, каким обычно в Англии покрывают полы в уборных. От этого получается, что англичане преспокойно садятся на эту стойку и, повернувшись к буфетчице спиной, занимаются разговорами друг с другом[330].
Да и внешний вид самих работников портовых торгсинов был отталкивающим. По словам заведующего шипчандлерством (обслуживание иностранных судов в советских портах) Торгсина:
Один ходит в обтрепанной или, еще лучше, в рваной кожаной тужурке, без подметок ботинки, подозрительного цвета и фасона фуражка. Другой — в пиджаке, сделанном из четвертого срока шинели без подкладки, с обтрепанными рукавами, и если воротник этого пиджака вытопить, то мыльный завод может получить пуда два сала. Или еще хуже — в темно-синих брюках, сзади серая заплата[331].
Блистающий Торгсин — не несколько магазинов в крупных городах, а Торгсин как массовый феномен и распространенная практика торговли — был одним из мифов 1930‐х годов. В зеркальных дверях Торгсина отразились все неприглядные стороны советской торговли.
После того как голод отступил, а ценности населения оказались в распоряжении государства, существование Торгсина стало ненужным и даже убыточным. Конкуренцию Торгсину стали составлять не только государственные коммерческие магазины, но и появившиеся после отмены карточек магазины открытого или свободного доступа. Хотя цены в них были высоки по сравнению с прежними пайковыми, но все же это были цены в простых, а не золотых рублях. Чтобы купить продукты в этих магазинах, не нужно было отдавать бабушкины бриллианты, ордена деда или дорогое сердцу обручальное кольцо. Улучшился ассортимент и упали цены на колхозном рынке. Торгсин, в том виде, в котором он существовал во время голода, не мог конкурировать с открытой торговлей. Его цены были в золотых рублях, а ассортимент ничем особенным уже не отличался.
Покупательский спрос в магазинах Торгсина снижался и перемещался на непродовольственные товары. Стоимость торгсиновского рубля на черном рынке падала. Товарооборот Торгсина уменьшился. Началось затоваривание. Уже в 1934 году запасы товаров в Торгсине более чем на 20 млн руб. превышали нормальные запасы, необходимые для бесперебойной торговли. В связи с нормализацией продовольственной ситуации в СССР упали и валютные переводы из‐за границы. Торгсин перестал выполнять валютный план.
Хотя правительство рассчитывало, что Торгсин продержится до 1937 года, о чем свидетельствует его пятилетний план, его убыточность заставила приступить к реорганизации значительно раньше. Правительство стало сокращать торговую сеть и аппарат Торгсина, снижать валютные планы, свертывать представительство за границей. Бывшие магазины Торгсина становились невалютными, залежавшиеся на его складах товары передавали в обычную торговую сеть. С конца 1935 года прекратился прием монет, драгоценных металлов и камней. Всесоюзное объединение Торгсин официально прекратило свое существование с 1 февраля 1936 года, хотя оставшиеся на руках населения его деньги подлежали отовариванию до 1 июля. Валютная торговля вернулась к своим истокам — торговле с иностранцами. Валютные магазины вновь стали недоступны советским гражданам.
За время существования Торгсина общая сумма «привлеченных через него ценностей» составила 287,3 млн руб. В отчете об итогах работы Торгсина говорилось, что это превышало стоимость импортного оборудования для 10 индустриальных гигантов: Горьковского автозавода (42,3 млн руб.), Сталинградского тракторного завода (35 млн), автозавода им. Сталина (27,9 млн), Днепростроя (31 млн), «Господшипника» (22,5 млн), Челябинского тракторного (23 млн), Харьковского тракторного (15,3 млн), Магнитостроя (44 млн), Кузнецкстроя (25,9 млн) и Уралмаша (15 млн)[332].
Только треть доходов Торгсина представляли переводы из‐за границы и наличная иностранная валюта. Львиную долю (около 70 %) составили ценные сбережения советских граждан — монеты, ювелирные, художественные и бытовые изделия из драгоценных металлов и камней[333]. Золотые ордена, обручальные кольца и серьги незримо мерцают в станинах станков, турбинах и двигателях индустриальных гигантов. Благодаря голодному спросу и высоким ценам Торгсин частично компенсировал неэффективность советского экспорта и покрыл примерно пятую часть затрат на импорт оборудования и сырья в первой половине 1930‐х годов. Ценности, добытые в голодный 1933 год — звездный час Торгсина, покрыли около трети годового импорта.
Невалютными торгсинами в СССР в первой половине 1930‐х годов являлись государственные коммерческие магазины. Они были открыты для каждого, но цены в них в несколько раз превышали пайковые. Из-за дороговизны люди называли коммерческие магазины музеями. Сахар, например, который стоил по карточкам 92 коп. килограмм, в коммерческом магазине продавался по 8 руб.; сыр — соответственно 5–7 и 13–24 руб.; сметана — 2–3 и 6–8 руб. (1931); масло сливочное по карточкам стоило 4–5 руб., а в коммерческой торговле государство брало за него 20–26 руб. (1933)[334].
Разрыв пайковых и коммерческих цен на одежду и обувь также был большим. В 1931 году по карточкам обувь стоила 11–12 руб., а в коммерческой продаже — 30–40 руб.; демисезонное пальто — соответственно 25 и 56 руб., брюки — 9 и 17; платье — 12 и 26; джемпер — 26 и 50 руб.[335] В легальной торговле цены коммерческих магазинов относились к числу наиболее высоких в стране. Принимая во внимание все, что ранее было сказано о высоких ценах Торгсина и колхозного рынка, следует констатировать крайнюю дороговизну открытой торговли в СССР в первой половине 1930‐х годов.
Коммерческая торговля открылась летом 1929 года, когда правительство выделило фонд сахара для продажи по повышенным ценам. Но, как и Торгсин, расцвела она во время голода. В начале 1933 года продажа хлеба по коммерческим ценам велась только в 4 городах, к концу года — в 255, а в 1934 году — в 746 городах. Открытие коммерческих магазинов проходило по специальному разрешению Политбюро. Если в 1929 году коммерческая торговля составляла только 3 % в товарообороте страны, то к 1934 году она покрывала уже четверть всего товарооборота и 40 % государственной торговли[336]. Расширялся ассортимент товаров, в который вначале входили только сахар и хлеб.
Коммерческая торговля, как и торгсины, для населения представляла важнейший источник снабжения. Дороговизна не останавливала. В числе постоянных покупателей в коммерческих магазинах были индустриальные рабочие, которые хорошо зарабатывали в годы первых пятилеток и получали дешевые пайки от государства, а также крестьяне, чьи денежные доходы от рыночной торговли росли. Голодный спрос приводил к тому, что, несмотря на высокие цены, очереди были обычным явлением и в коммерческих магазинах. Товары быстро раскупали. Оборачиваемость товаров в коммерческой торговле была выше, чем пайковых, и выше средней оборачиваемости во всех видах торговли по стране. Высокий спрос и дефицит порой заставляли вводить нормы продажи даже в коммерческих магазинах.
Коммерческая торговля, кроме снабжения населения, выполняла и другие важные функции. Правительству она позволяла за счет высоких продажных цен аккумулировать средства в госбюджет. Судя по документам, наряду с постоянными денежными эмиссиями, коммерческая торговля предоставляла государству средства для ликвидации задолженности по выплате зарплаты рабочим и служащим — проблема, которая приобрела острый, хронический характер в годы первых пятилеток. Таким образом, в определенной мере зарплата трудящимся выплачивалась за их же счет — на это шли деньги, которые они переплачивали за товары в коммерческой торговле. Этот факт тщательно скрывался правительством. С помощью коммерческой торговли правительство также сбивало цены крестьянского рынка, действуя вполне в соответствии с законами рыночной экономики. По секретному решению Политбюро выделялся фонд, в основном хлебный, который «выбрасывали» для продажи по коммерческим ценам. Политбюро называло эту тактику «экономической интервенцией».
Таким образом, рынок, который решениями власти и предприимчивостью людей развивался в рамках плановой централизованной экономики, выполнял важнейшие функции. Он закрывал бреши и исправлял огрехи системы централизованного распределения. Рынок предоставлял населению товары, которые не продавали по карточкам, обеспечивал группы населения, которые плохо или вообще не снабжались пайками, поглощал избыточный покупательский спрос в городе и деревне[337], создавал материальные стимулы к труду, а также предоставлял дополнительные финансовые средства для государства.
Рынок улучшал материальное положение людей и формировал свою иерархию, отличную от иерархии централизованного распределения. Она определялась не решениями Политбюро при разделе «государственного пирога», а успехом личной инициативы. Однако в иерархию, формируемую рынком, государство активно вмешивалось, проводя аресты частников, ограничивая размеры подсобного хозяйства, увеличивая налоги: одной рукой создавая рынок, другой рукой Политбюро разрушало его.
В итоге уровень и качество снабжения первой половины 1930‐х годов определялись обоюдными усилиями государственного централизованного распределения и рынка. На этой взаимозависимости и взаимодополняемости и был основан их союз.