Даша зашла в аптеку и начала разглядывать витамины. На некоторых упаковках было написано, что они для беременных, для таких, как Даша. Она обжигалась об это слово. Даша ничего не собиралась покупать, она хотела только посмотреть, работает сейчас Димкина мама или нет. Вначале за прилавком никого не было, а потом вышла женщина, но другая, не Тамара Ивановна. Хорошо, что так. Иначе Даша не выдержала бы и спросила. А это плохо. Димка подумал бы, что Даша просто обижается, а не что ей все равно. Ей все равно, решила Даша, а раз так решила, то все равно ей будет на самом деле. Она вонзила ногти в ладонь и быстрым шагом пошла на набережную. Домой совсем не хотелось.
На набережной Даша спустилась к воде, где мало кто гулял, и села на большой камень, надвинув капюшон на глаза. Они с Димкой часто приходили сюда, а еще под мост. Здесь по-особенному молчалось, хотя каждый камень был неживым на ощупь, а вода – холодной, мутной и мусорной.
Льда еще почти не было, река лежала грязной серой лентой. Однажды, когда Даша была маленькой, они с папой перешли по льду на другой берег, в сосновый бор, и съезжали там с горы на снегокате. Даше было страшно, особенно на середине переправы, – они шли по реке, которая текла прямо под их ногами. Отец говорил, что лед толстый и что им ничего не грозит, но Даша боялась сделать каждый шаг. На льду виднелись рыбаки, издали похожие на черные шахматные фигуры, но из-за них было еще страшнее: проруби! По реке могли пойти трещины.
«Аборт», – просто подумала Даша. Одним словом. А-борт. Слово перекатывалось на языке, как горькая таблетка. Думать его было неприятно, но ни о чем другом думать не моглось. Интересно, можно так, чтобы вообще никто не узнал, оставить в тайне? Нужно ли согласие от родителей? Надо ли ложиться в больницу? Будет больно или терпимо? Сколько надо денег? Даша не знала и не хотела гуглить. Как будто, когда начнешь гуглить, узнавать, читать чужие истории, это слово превратится в нечто осязаемое.
Отчего-то слезы текут, когда все не очень страшно: допустим, упала с велосипеда, украли телефон, обиделась на Диму, получила несправедливую двойку. А если происходит то, что давит тяжестью на грудь, заплакать не получается. Когда бабушке неудачно сделали операцию на глазах и было непонятно, сможет ли она видеть одним глазом хоть немного или нет, Даша не плакала. Только воздух стал сухим и горячим и в горле будто застрял шерстяной клубок. И видеть никого не хотелось. Как и сейчас.
Даша бросила в реку камень, и еще один камень, и еще… Она непонятно где то ли забыла, то ли потеряла перчатки, и руки, даже втянутые в рукава куртки, замерзли так, что пальцы едва шевелились, и снова заложило нос. И вообще она замерзла вся, даже брови. Хорошо бы заболеть, посидеть дома еще неделю. Надоела школа. В младших классах Даша любила школу, потому что была отличницей и все ее хвалили – и мама, и Евгения Сергеевна, у Даши были самые аккуратные тетрадки, она никогда не баловалась на уроках. Тогда все было просто и понятно: существовало правильное и неправильное, и если вдруг кто-то вел себя неправильно, то ему должно быть стыдно, а если все делаешь правильно – ты лучше тех, кто что-то делает не так. Даша хотела бы снова стать прежней, знать не знающей, каково это – ощущать колючий холод по всему телу, думать про аборт, ждать, что Дима позвонит, быть самой одинокой и самой напуганной девочкой на свете.
Вдоль набережной шли посторонние люди, плоские, похожие на тени, словно они не сами шли, а кто-то двигал их из-за невидимой ширмы. И еще собака – черный лабрадор. Он подбежал к Даше, обнюхал ее и сунул голову ей под ладонь.
– Конрад, фу, отстань! – закричал издалека хозяин, и лабрадор галопом бросился к нему.
Дома Даша попросила отца:
– Пап, давай заведем собаку.
Они ужинали вдвоем, мама была на работе, и надо же было о чем-то говорить. К тому же Даша мечтала о собаке всю жизнь и время от времени на всякий случай закидывала удочку.
– Какую еще собаку?
– Вообще-то я очень хочу корги. Но можно просто выбрать собаку в приюте, мы с Димиными друзьями недавно туда ездили. Там такие собаки хорошие, так всех жалко. Ты когда-нибудь там был?
– Стоп. Кто с ней гулять будет?
– Я буду.
– Могу себе представить.
– Правда, буду…
– Ну хорошо, будешь. А куда мы денем собаку, когда поедем в отпуск?
– Я не знаю, но люди ведь что-то придумывают.
– Вот и я не знаю. Будешь жить одна, заведешь хоть бегемота, хоть кашалота.
– Я не хочу бегемота или кашалота, я хочу собаку маленькую, с ушами.
На самом деле пятнадцать лет назад в доме была собака, подобрашка-двортерьер, бородатая Зося. Даша, конечно, не помнила ее, а только видела на фотографиях. Мама говорила, что Даша училась ходить, держась за собаку. Зося съела отраву, разбросанную во дворе, и в этот же день умерла в машине, не доехав до врача, у папы на руках. После этого папа больше не хотел заводить собаку и пузатого бело-рыжего щенка, принесенного Дашей со двора, без разговоров отвез к друзьям в деревню.
– Как там в школе? – спросил папа.
– Все нормально. – Даша скорчила рожу. – По истории пятерка.
– Понял, отстал. – Он стал сметать ладонью крошки со стола.
Даша чистила апельсин и думала, о чем бы еще поговорить.
– Мама поздно придет? – спросила она.
– Да, она собиралась вечером в тренажерку.
– Расскажи, как вы познакомились? – наливая себе заварки, неожиданно спросила Даша, хотя она прекрасно знала мамину версию.
– Ты же знаешь. У нее был двоюродный брат, мой одноклассник, я часто бывал у него дома, и твоя мама тоже. Он учил ее играть на гитаре, ее подружки пытались собрать что-то вроде группы. Вот так все и получилось. Она была тогда такая хрупкая девочка с огромными глазами. Хотя почему «была» – до сих пор такая и есть. К ней было страшно подойти, но я ее провожал, чтобы она не ходила одна по вечерам. У нас в районе было опасно, мне много раз приходилось драться. Нос ломали, ребро, три сотрясения. Девчонкам тем более не надо было ходить в одиночестве.
– Сколько вам было лет?
– Кажется, пятнадцать или около того. Потом мы какое-то время не встречались. Я ей признался, и вот смотрю в ее глаза и вижу такой дикий страх и даже, знаешь, жалость ко мне, и тогда я развернулся и ушел, больше не хотел ее напрягать. Не стал даже слушать, что она скажет, избавил ее от этого. И себя заодно – от унижения. Если бы я тогда ее выслушал, я бы, наверное, больше не смог к ней подойти.
– Мама считала, что ты был странный. Она мне говорила. А через десять лет…
– Да, через десять лет. Ее брат разбился на мотоцикле, я жил в Томске, но приехал на похороны. Смотрю: она. А она не смотрит, меня не замечает, ходит как в тумане. Это понятно: она очень любила брата. Через несколько дней я ей позвонил, а потом еще и еще. Так и звонил, наверное, полгода. Мы общались только по телефону. Я дня не мог провести без того, чтобы ей не позвонить, кучу денег выговаривал. Мы даже фильмы смотрели по телефону – она у себя, я у себя – и обсуждали по ходу действия.
Он подлил себе чаю и продолжил:
– Я только ради нее сюда вернулся. Это редкий случай, когда с девушкой можно разговаривать как с другом, когда она не считает, что я должен за ней бегать и постоянно угождать. Есть, знаешь ли, такая противная порода девиц, которые мнят себя королевами, а она никогда такой не была.
– Вы жили в разных городах, и тебе никогда не хотелось дружить с какой-нибудь другой девушкой? Которая была бы ближе?
– Не знаю, – он задумался, – вроде бы нет.
– Ты же говоришь так не из-за того, что я могу рассказать маме? То есть это возможно, да? Когда только один человек нужен?
– Даш, это же у всех по-разному. Кому-то только одного человека достаточно, а все остальное недопустимо. Кому-то нет. У каждого свои ценности, свои моральные принципы.
– А как понять, у кого какие?
– Смотреть на поступки, наверное. Словам не верить: сказать можно что угодно.
– Обычно говорят: надо слушать свое сердце.
– Лично мое мнение: разум важнее сердца. Можно долго заблуждаться, игнорировать очевидное, а можно присмотреться с холодной головой и понять, что это «ж-ж-ж» неспроста.
– А я не согласна!
– Посмотрим, что ты скажешь через десять лет.
– Вот мне кажется, что через десять лет я по-прежнему буду с Димой, – сказала Даша, разглядывая ногти.
Ей захотелось включить телефон и написать ему, что любит и волнуется и чтобы он не читал те сообщения, которые она отправила раньше.
– Дашка ты, Дашка. Какая же ты Дашка.
– Ты мне не веришь, а так оно и будет!
– Что ж, интересно будет на это посмотреть.
– Почему он тебе не нравится?
– Да не в этом-то дело. Нормальный он, бывают и хуже, бывают и лучше. Быть вместе, Дашунь, это труд. Люди в шестнадцать лет еще не умеют строить отношения. Вы еще невзрослые, импульсивные, нелогичные, сами не знаете, чего вам надо, придумываете себе идеалы и пытаетесь натянуть сову на глобус, ждете непонятно чего, раните друг друга с дури в самые болезненные места, не умеете идти навстречу, где-то уступить, где-то подстроиться. Прощать не умеете. Ответственность друг за друга нести не умеете. Я так долго могу продолжать. Это не вина ваша, а беда. Нужно время, опыт, нужно не раз удариться головой, чтобы повзрослеть. Есть люди, которые и в сорок лет еще подростки.
– Не все такие, – заспорила Даша. – Ты самого главного не понимаешь! Когда правда любовь, отношения не надо строить. Все получается само собой. Потому что ты рождаешься именно для этой любви, потому что в ней смысл всего… И нельзя тогда разлюбить, никогда в жизни нельзя! Я не знаю, как с тобой об этом говорить!
– Дашунь, любовь – это когда с человеком прожил самое меньшее десять лет, а лучше двадцать.
Он отпил из чашки и хотел продолжить, но Даша его перебила:
– Перестань так на меня смотреть!
Отец всегда начинал улыбаться, когда Даша говорила о серьезных вещах. Смотрел на нее, опустив подбородок, и гонял улыбку туда-сюда. Будто Даша не замечала.