За пределами разума: что мы думаем и как мы к этому пришли — страница 7 из 12

Глобальное просвещение

Единое мышление в объединенном мире

Блеск ледяных уступов превратил Арктику в «место обитания фей и духов», как написал у себя в дневнике Пьер Луи де Мопертюи во время привала у холма Киттис на севере Финляндии в августе 1736 г. Это была одна из самых тщательно организованных и дорогостоящих научных экспедиций. Со времен античности западные ученые считали, что Земля имеет форму идеального шара. В XVII в. теоретики высказали свои сомнения. Исаак Ньютон возразил, что при вращении Земли на нее действует центробежная сила, в результате чего она должна растягиваться в районе экватора и сплющиваться у полюсов. Это напоминает форму слегка раздавленного апельсина. Но французские картографы возражали. Согласно их наблюдениям, мир похож скорее на яйцо, заостренное и растянутое на полюсах. Французская королевская академия наук предложила для разрешения споров отправить Мопертюи к берегам Арктики и одновременно с этим снарядить другую экспедицию к экватору, чтобы измерить длину окружности Земли. Если измерения в крайней точке мира совпадут с теми, что были сделаны в центре, тогда наша планета и правда имеет форму шара. Любые несоответствия будут говорить о том, что мир имеет неидеальную форму.

В декабре 1736 г. Мопертюи приступил к работе в «условиях настолько экстремального холода, что когда мы решили выпить немного бренди (это был единственный напиток, который не замерз), наши языки и губы тут же примерзли к чашке». На холоде «мгновенно замерзали руки и ноги, а все остальное тело покрывалось потом». Произвести точные замеры в таких условиях казалось делом невыполнимым, однако при всем этом погрешность составила меньше одной трети процента. Исследователям удалось убедить мир в том, что Ньютон был прав насчет формы планеты – сплющенная на полюсах и растянутая на экваторе. На обложке своей книги Мопертюи изображен в меховой шапке и воротнике, а под картинкой написано: «Он посвятил свою жизнь определению размеров мира».

Насытившись экспериментальной деятельностью, Мопертюи, как и многие другие исследователи, пришел к выводу об ограниченных возможностях науки и о величии природы. В дальнейшем он стал эмпириком и мистиком. В юности он верил в то, что любая истина подлежит измерению, а любой факт можно оценить при помощи органов чувств. На смертном одре в 1759 г. он признался: «Невозможно отыскать Бога в бескрайних просторах небес, или в глубинах океана, или в бездне Земли. Может, мы еще не готовы понять то, как устроен мир, но этот час когда-нибудь наступит». В 1752 г. он опубликовал «Письма о прогрессе науки», в которых предположил, что следующим объектом изучения науки будут сновидения. При помощи психотропных веществ – «яда из Индии» – экспериментаторы смогли выйти за границы своего сознания и за пределы Вселенной. Вполне возможно, считал Мопертюи, мир, что нас окружает, – лишь иллюзия. Может, существует один только Бог, а наши чувства есть лишь свойства разума, «единого во всей Вселенной».

Общая характеристика периода

Мопертюи балансировал между уверенностью и сомнениями, наукой и размышлениями, рационализмом и религиозными откровениями – он повторил опыт развития европейской мысли в XVIII в.

На волне всеобщего оптимистического настроя зародилась вера в безупречность человеческой натуры, непогрешимость разума и логики, реальность воспринимаемого мира и в обоснованность науки. Во второй половине столетия наступила эра Просвещения: интеллектуалы больше ценили чувства и ощущения, а не логику и мысли. Пожар революций и войн почти полностью затух, но угольки еще тлели: жива была надежда на то, что свобода может возродить добро в сердцах людей, что счастье стоит того, чтобы за него бороться, а наука и логика, несмотря на свою ограниченность, могут стимулировать прогресс и сделать жизнь лучше.

Изменение климата еще больше подогревало оптимизм. Малый ледниковый период закончился, снизилась солнечная активность, и мир вернулся к своему обычному ритму. С 1700 по 1760-е гг. наблюдалось активное таяние ледников. По не вполне понятным до сих пор причинам, которые, вероятно, можно связать с наступлением глобального потепления, произошла эволюция микроорганизмов, которая пошла во благо человечеству. Эпидемии прекратились. Рождаемость стала расти почти повсюду, особенно в тех областях, население которых сильно пострадало от чумы, – в Европе и в Китае. Традиционно историки объясняли демографический взрыв изменением отношения людей к своему образу жизни: улучшение качества пищи, соблюдение гигиены и прорыв в медицине, предотвративший размножение болезнетворных бактерий. Однако существуют доказательства обратного: питание было довольно скудным, медицина и гигиена не сильно продвинулись в своем развитии. Во времена промышленной революции люди жили в трущобах и хибарах, то есть в идеальной среде для размножения микробов и бактерий, но уровень смертности при этом сократился. Численность населения неуклонно росла. Основная причина заключается в самих микробах: снизилась их вирулентность, то есть восприимчивость к ним организма человека.

Политическая и торговая ситуация в мире несколько изменилась. Европа была в близких отношениях с гораздо большим количеством стран, чем раньше, были налажены пути сообщения между различными частями мира. Западная Европа занимала довольно выгодное положение: здесь были центры мирового влияния и торговли. Теперь многое зависело от Европы. Но жители Запада не взяли бы на себя ответственность за преобразование мира, если бы не видели в этом для себя выгоду. Китай пользовался еще большим влиянием, чем раньше, благодаря все возрастающей популярности своих товаров по сравнению с европейскими. Торговля чаем, фарфором и ревенем, например, возвела Китай чуть ли не в статус монополии. XVIII век стал «веком Китая». Иезуиты, послы и купцы распространяли китайскую продукцию и рассказы об этой стране, а также ее образ мыслей, искусство и уклад жизни. В 1679 г. Лейбниц, автор теории двоичной системы счисления, высказал предположение о наличии близости между удаленными частями Евразии в своей книге Novissima Sinica, где была собрана полученная в основном от иезуитов информация о Китае. «Возможно, Высшее Провиденье специально устроило все именно таким образом, чтобы удаленные друг от друга народы могли найти общий язык и сделать свою жизнь лучше».

Вкусы элиты менялись под влиянием Китая. Моду на китайский стиль впервые ввел в обиход Жан-Антуан Ватто, применив его в дизайне апартаментов при дворе Людовика XIV. Подобное оформление можно встретить и в замках династии Бурбонов, где комнаты украшены изделиями из фарфора и китайскими орнаментами. Китайский стиль распространился и дальше по Европе. В Англии сын Короля Георга II, герцог Камберлендский, уплыл на китайской прогулочной лодке после того, как ему не удалось оправдать прозвище «Кровавый мясник» при столкновении с политическими оппонентами. «Пособие по китайской и готической архитектуре» (1752) Уильяма Хафпенни впервые приравняло китайское искусство к европейскому. Сэр Уильям Чемберс, самый известный британский архитектор своего времени, создал пагоду для Королевских ботанических садов Кью в Лондоне и китайскую мебель для аристократических домов, а «китаец» (таким было его прозвище) Томас Чиппендейл, крупнейший мастер английского мебельного искусства, ввел моду на китайские мотивы в обстановке. К середине века гравюры с изображением сцен из жизни китайцев можно было встретить почти в каждом французском и голландском доме. В садах и интерьерах – всюду присутствовали элементы китайского искусства.

Мышление евроцентризма: идея о Европе

По таким показателям, как экономический и демографический рост, развитие городов, технический прогресс и промышленная производительность, Китай опередил Европу где-то на полтора тысячелетия. Но XVIII век был не только веком Китая. Это было также время инноваций для Запада. В некотором смысле Европа обошла Китай и снова стала, как сказал Эдвард Гиббон в своей «Истории упадка и разрушения Римской империи», «лучшей частью земного шара», которая «обнимала наиболее цивилизованную часть человеческого рода». Европа представляла собой новую или, скорее, возрожденную идею. Это географическое название было известно даже в Древней Греции благодаря обширным территориям, простиравшимся на север и запад от нее. «Я должен начать с Европы, потому что она славится разнообразным рельефом и удивительным климатом, благотворно действующим на людей», – написал Страбон приблизительно за полвека до рождения Христа, предвосхищая дальнейший успех и благополучие будущих европейцев. Затем наступила эра забвения, длившаяся довольно долгое время, когда Римская империя постепенно теряла свою силу, а связи между областями Европы ослабевали. Народы в разных регионах отдалялись друг от друга, утрачивая ощущение единства. Страны средиземноморского и атлантического побережья, объединенные усилиями Римской империи, вновь потеряли контакт друг с другом в силу географической удаленности, ведь их разделяли горы и болота, протянувшиеся от испанского плоскогорья через Пиренеи, Центральный массив, Альпы и Карпаты вплоть до Припятских болот. Церковь помогала паломникам, ученым и священникам пересекать западную часть континента, что способствовало сохранению языка и единых традиций веры; но те, кто пытался внедрить эти знания в уже сложившуюся чужеземную культуру, были встречены враждебно. Церковь распространила свое влияние на север и восток, но происходило это довольно медленно. Скандинавия и Венгрия не подчинялись ей вплоть до XI в., Литва и восточное побережье Балтики – до XIV в. Дальше я перечислять не стану.

Идея образования единой Европы возродились где-то между XV и XVIII вв. Разделение Европы не пошло ей на пользу (оно лишь навредило, раздробленность среди настроенных враждебно по отношению друг к другу суверенных государств усиливала взаимную ненависть). Договоренности об установлении границ между территориями достигнуты не были. Однако ощущение принадлежности к европейскому сообществу и следование общеевропейским традициям постепенно завладели умами элиты – люди общались лично или по переписке. Тяга к просвещению в XVIII в. позволила наконец объединить разрозненные территории. Гиббон, поклонник творчества Страбона, упросил свою мачеху прислать ему копию работы своего кумира для изучения. Дойдя до середины книги «История упадка и разрушения Римской империи», Гиббон сформулировал: «Обязанность любого патриота – уважать и продвигать интересы своей родной страны: но философ может представить себе более широкую картину и вообразить Европу единым великим государством, население которого придерживается одних и тех же взглядов на дальнейшее становление и развитие». Несколько лет спустя британский политик Эдмунд Берк, о котором мы еще поговорим чуть позже, поддержал Гиббона: «У всех жителей Европы должны быть равные права».

Как и Страбон, Гиббон верил в объединенную европейскую культуру, а также в европейское превосходство. Возрождение идеи Европы стало угрозой для мира. Империи, возникшие на базе Европы и отделившиеся от нее в XVIII и XIX вв., просуществовали недолго; их морально-нравственные принципы не были достаточно устойчивыми. В первой половине XX в. концепция единой Европы начала рассыпаться из-за войн и нарастающих идеологических разногласий. В порядке вещей было признавать тот факт, что «Европа» – это расплывчатое понятие, ментальная конструкция, которая не имеет четкого географического местоположения и твердых границ. Европа, как сказал Поль Валери, есть просто «продолжение Азии». Та форма, которую приняла эта идея в ходе формирования Европейского Содружества в конце XX в., была бы непонятна Гиббону: его принципы единства заключались в демократии и наличии свободного рынка внутренней торговли, но выбор стран-участников относительно самого понятия Европы и критериев принятия либо исключения из ее состава как раньше, так и сейчас в основном делается исходя из личной заинтересованности.

Просвещение: труд философов

Чтобы понять суть нового мышления, стоит обратиться к «Энциклопедии»[13] – своего рода светской Библии философов, которая какое-то время, в основном в третьей четверти XVIII в., диктовала образ мыслей всей европейской элите. Семнадцать томов текста и одиннадцать иллюстраций были созданы в течение двадцати лет, начиная с 1751 г. К 1779 г. было продано двадцать пять тысяч копий. Может, это и не очень много, но вполне достаточно, чтобы охватить всех представителей европейской интеллигенции того времени. Бесчисленное количество дополнительных работ, выдержек, обзоров и подражаний сделали эту книгу всемирно известной. Она вызывала уважение, но также и страх (особенно у представителей духовенства).

Этот подзаголовок, возможно, стал самым достойным в истории печатного дела: «Толковый словарь наук, искусств и ремесел». Данная фраза раскрывает посыл и предпочтения автора: обращение к форме и структуре словаря помогает выстроить информацию в нужном порядке, а список тем содержит подсказки, где найти ту или иную статью. По мнению главного редактора Дени Дидро, радикально настроенный парижанин, сочетающий в себе мыслителя, эффективного проект-менеджера, острый на язык, должен стремиться к тому, чтобы «быть и оставаться человеком». Он решил «собрать воедино все разрозненные знания земли, чтобы не дать им исчезнуть и позволить послужить на благо человечества». Цель работы – просветить людей по вопросам торговли и технологии, показать принцип работы различных систем и их преимущества. «В механизме по производству чулок больше мудрости и порядка, чем в какой-нибудь метафизической системе», – считал Дидро. Идея о механизмах была основной в эпоху Просвещения, причем не только из соображений пользы. Механизм – метафора космоса. Как в модели Солнечной системы Джозефа Райта 1760-х гг., на которой Луна и планеты, выполненные из бронзы, вращаются в заданном ритме.

Авторы «Энциклопедии» признавали преимущества механизмов и машин, а также механической природы космоса. Они также склонялись к мнению, что наука и логика являются союзниками. Английские и шотландские философы предыдущих двух поколений убедили многих своих коллег-европейцев в том, что наука и логика есть два сопутствующих друг другу способа познания. Фронтиспис «Энциклопедии» представляет собой символическое изображение Логики, срывающей покрывало с глаз Истины. Писатели были едины в своей непримиримости и энтузиазме: они критиковали монархию и аристократию, опираясь на точку зрения Джона Локка, который на рубеже XVIIXVIII вв. превозносил ценность конституционных гарантий свободы и выступал против политики правительства. Впрочем, многочисленные исключения исказили принципы Локка: он верил в свободу религии, но не для католиков; в свободу труда, но не для чернокожих; в право собственности, но не для коренных американцев. И все же философы больше доверяли его принципам, а не заданным автором ограничениям в их применении.

Больше, чем монархам и аристократам, авторы «Энциклопедии» не доверяли церкви. Настаивая на моральном превосходстве атеистов и преимуществе науки перед добродетелью, Дидро провозгласил, что «человечество не обретет свободу, пока последний из царей не будет повешен на кишках последнего священника». Вольтер, ярый сторонник антиклерикализма, был самым популярным и востребованным мыслителем XVIII в. Он вел переписку с Екатериной Великой, редактировал поэтические произведения короля Пруссии и оказывал влияние на монархов и политиков по всей Европе. Его работы читали на Сицилии и в Трансильвании, подделывали в Вене и переводили на шведский. Вольтер воздвиг свой собственный храм во имя «архитектора Вселенной, великой геометрии», но считал христианство «изжившим себя предрассудком, от которого надо избавляться»: «Я не принадлежу к тому сброду, который недостоин стать просвещенным и при любом удобном случае готов надеть на себя хомут, но я нахожусь среди тех, кто открыт к жизни в цивилизованном мире и жаждет мыслить». Успех Просвещения можно измерить числом антиклерикальных действий: изгнание иезуитов из Португалии в 1759 г.; отделение церкви от государства в 1761 г.; закрытие ордена иезуитов на большей части западных территорий с 1764 по 1773 гг.; тридцать восемь тысяч пострадавших в результате нападения на церковные владения в Европе в 1780-х гг. В 1790 г. король Пруссии объявил о своем абсолютном праве распоряжаться делами церкви на подвластной ему территории. В 1795 г. испанский министр предложил конфискацию большей части церковных земель. Местами культ логики был возведен до уровня альтернативной религии. В рядах франкмасонов поклонялись чистоте и безупречности оригинальной мудрости, побудившей Моцарта сочинить «Волшебную флейту», впервые прозвучавшую в 1791 г. В 1793 г. революционные комитеты запретили христианские обряды и ритуалы в некоторых частях Франции и повесили таблички со словами «Смерть есть вечный сон» на заборах кладбищ. Летом 1794 г. правительство Парижа попыталось заменить христианство новой религией в виде поклонения Высшему Бытию во имя «общественной пользы».

Но врагов христианства было не так уж много, и продолжалось все это не долго. Во второй половине XVIII в. религия начала возрождаться. Церкви удалось сохранить и восстановить свои владения. Сказались усилия простого народа и воодушевляющие лозунги и гимны Чарльза Уэсли в Англии, культ самопожертвования (Святейшее Сердце Иисуса Христа). Проникновенные проповеди, тихие молитвы – все это тоже имело влияние. Распространенный среди элиты антиклерикализм оставил свой след в европейской политике. В частности, утверждение о том, что если государство хочет оставаться либеральным и прогрессивным, оно должно быть светским (в школах нельзя носить паранджу, нельзя молиться в городских учебных заведениях США, медсестрам в сельских больницах запрещено вешать распятие поверх униформы). Но если мы на мгновение заглянем чуть вперед, то сможем увидеть современные попытки восстановить политический статус христианства, например, социальный католицизм, социальное Евангелие и христианско-демократическое движение пользуются успехом во время выборов и оказывают влияние на общественную риторику, не умаляя при этом достижения Просвещения. Есть такая страна, где христианская риторика звучит громче всего, однако на практике эта страна строго придерживается светских традиций в общественной и политической жизни и демонстрирует свое искреннее уважение заслугам эпохи Просвещения. Я говорю о Соединенных Штатах Америки.

Уверенность в прогрессе

В XVIII в. прогрессивное мировоззрение и образ жизни поддерживали философов. Энциклопедисты верили в прогресс и выступали за радикальное решение вопроса относительно распределения власти между государством и церковью. Чтобы изменить статус-кво, нужна была вера в успех. Иначе пришлось бы вопрошать вместе с ультраконсерваторами: «Реформа? Реформа? Что, сейчас все недостаточно плохо?»

Тем, кто внимательно наблюдал за происходящим в XVIII в., было легко убедить себя в реальности прогресса. В связи с потеплением климата, прекращением эпидемий и развитием экологического обмена увеличилось количество продуктов и их разнообразие, улучшилось благосостояние людей. Инновации в науке и технологии демонстрировали изменение подхода к использованию знаний и открывали новые сферы их применения. В 1754 г. в Англии было создано Королевское общество, покровительствующее искусству, ремеслам и торговле. Эта организация в большей степени, чем другие подобные, воплотила в своей деятельности принципы Просвещения. Название отражает самые важные практические и технические задачи того периода. Джеймс Барри написал серию картин на тему «Прогресс человеческой культуры», и их разместили в Большом зале Королевского общества искусств. Начиналась ретроспектива с момента изобретения музыки Орфеем и изображения земледельческих работ в Древней Греции. Затем следовали сцены из жизни современной Великобритании, а на финальном полотне был изображен новый Элизиум, где выдающиеся деятели искусства, ремесла и торговли наслаждались вечным блаженством.

Однако идею о том, что в целом, несмотря на незначительные трудности, жизнь улучшалась, народ воспринимал с большой долей недоверия. Люди привыкли жить в условиях непрекращающегося кризиса, или, говоря иначе, затяжной неопределенности и воспринимали все происходящее как неизбежную цепь событий. По примеру античных мудрецов, считавших все перемены лишь иллюзией, люди не желали замечать тенденции к улучшению. В XVIII в. даже те, кто верил в прогресс, боялись, что это лишь мимолетный этап. Но многие были настроены оптимистично. Маркиз де Кондорсе, например, считал, что он сможет увидеть, как «человеческая раса… уверенными шагами пойдет по дороге истины, добродетели и счастья», поскольку политические и интеллектуальные революции помогли избавиться от пагубного влияния религии и тирании, «освободиться от предрассудков» и «перестать быть в заложниках у судьбы». Забавно то, что он написал эту похвалу прогрессу, будучи приговоренным к смерти французскими революционерами.

Но идея прогресса пережила гильотину. В XIX в. ситуация выровнялась и общество встало на «путь изменений»: индустриализация, увеличение рабочей силы, отдельные робкие, но вдохновляющие победы над тиранией. Результаты прогресса были очевидны, они заставили людей позабыть о своем неудачном опыте, и это был естественный ход эволюции. Все ужасы конца XIX – начала XX в. (голод, поражения, жестокости и геноцид) наконец начали забываться, появились надежды на лучшее.

Идея прогресса основывается на двух утверждениях античности: о человеческой добродетели и проницательном божестве, которое наблюдает за своим творением. Такой подход рождает уверенность в том, что, несмотря на происки злых сил, добро все равно одержит победу в финальной битве. Но милленаристский настрой сам по себе был не в состоянии реализовать идею прогресса: в конце концов, все может стать хуже еще задолго до финала. Уверенность в прогрессе исходила из самых глубин сознания – дело было в оптимизме. Нужно было быть оптимистом, чтобы решиться на такой долгий, опасный и трудоемкий проект, как «Энциклопедия».

Но поскольку быть оптимистом перед лицом враждебного мира сложно, кто-то должен был придумать способ использовать зло во имя общего блага. Иногда несчастья и катастрофы идут на пользу. Атеисты всегда вопрошали: «Если Бог есть добро, откуда взялось зло?» Верующие отвечали на этот вопрос утверждениями о том, что страдание есть благо (правда, не согласны были те, кто столкнулся со страданием), или что предназначение Бога состоит в том, чтобы страдать (это не утешало), или что без зла нет и добра (в этом случае многие предпочли бы некое равновесие), или что свобода есть как наивысшее благо, так и наивысшее зло (в этом случае некоторые люди предпочли бы вообще отказаться от свободы). В XVII в. рост популярности атеизма заставил теологов задуматься. Светская философия не помогала разрядить обстановку. «Оправдать Бога перед людьми» – такую цель обозначил для себя Мильтон в своем эпическом произведении «Потерянный рай». Но одно дело – слагать стихи, а совсем другое – искать логические ответы и решения.

В 1710 г. это сделал Лейбниц – один из главных эрудитов своего времени, он внес значительный вклад в философию, теологию, математику, лингвистику, физику, юриспруденцию. Также он играл важную роль при дворе в Ганновере. Он начал с традиционного подхода к изложению истины и продолжал искать подтверждение ей в повседневной практике: добро и зло неразделимы. Свобода, например, – это хорошо, но она также означает и право совершать зло; альтруизм имеет значение лишь при наличии эгоизма. Наш мир, исходя из божественного замысла, является лучшим местом для приумножения как добра, так и зла, считал Лейбниц. Как сказал Вольтер: «Все не случайно в этом лучшем из миров». В сатирическом романе Вольтера «Кандид» Лейбниц стал прототипом для одного из его персонажей – доктора Панглоса, наставника главного героя.

Лейбниц выдвинул свой аргумент в попытке показать, что любовь Господа не отрицает человеческих страданий. У него не было цели оправдывать прогресс, и его «лучший мир» мог быть представлен в виде статического равновесия, в котором присутствует и разумная доля зла. Но наличие веры в человеческую добродетель, которую разделяли многие мыслители эпохи Просвещения, придавало словам Лейбница оптимизм. Благодаря этому люди поверили в реальность лучших времен, в возможность пользоваться своей свободой и менять расстановку сил в сторону добра.

Экономическое мышление

Оптимизм рождает радикализм. Как мы уже знаем в результате анализа политического мышления 1-го тысячелетия до н. э., вера в добро стимулирует тягу к свободе и вызывает желание и потребность продемонстрировать все свои лучшие природные качества. Если эти качества и правда естественны, то их нужно высвобождать. Или, может, все-таки есть необходимость в сильном государстве, чтобы не дать им выйти за рамки дозволенного? В XVIII в. вопрос свободы в политике вызывал довольно ожесточенные споры. С экономикой все было несколько проще.

Экономическое мышление, существовавшее на Западе на протяжении предыдущих двух веков, уже никого не устраивало. Ортодоксальность воспринималась как меркантилизм и представляла основную проблему. Испанский моралист Томас де Меркадо сказал так в 1569 г.: «Чтобы получить счастливое и процветающее государство, необходимо иметь в казне много денег, золота и серебра». В этом подходе был определенный смысл. На протяжении нескольких веков, начиная с того момента, как Плиний сделал свои первые вычисления в I в. до н. э., европейская экономика несла потери в ходе отношений с Китаем, Индией и странами Ближнего Востока. Эта проблема существовала еще в Древнем Риме. Именно она и заставила средневековых исследователей отправиться за океан в поисках золота и серебра. К XVI в., когда европейцы поняли, насколько обширны богатства Востока, плачевное состояние их собственной экономики стало наводить их на следующие мысли: драгоценные металлы есть гарантия благополучия, а чтобы добиться процветания, необходимо налаживать деловые отношения, больше продавая и меньше закупая.

По мнению Меркадо: «Именно экспорт денег вредит экономической стабильности и приводит к обнищанию». Все европейские страны пришли к пониманию этого. В результате они стали запасать драгоценные металлы, удерживать наличность в пределах государства, сокращать импорт и экспорт, регулировать цены, контролировать рынок сбыта. Последствия были печальными. Зарубежные инвестиции, кроме дохода от колоний, в государства не поступали. Ограниченность торговых контактов привела к недостатку необходимых ресурсов и истощению тех, что еще имелись в распоряжении. Конкуренция за контроль над рынками сбыта приводила к войнам и, соответственно, к дополнительным тратам. Деньги выходили из обращения. В этот период озабоченность вызывали две основные проблемы. Во-первых, отсутствие баланса между доходами от экспорта и расходами государства при потреблении импортируемых товаров и услуг, что некоторые экономисты считают показателем надежности экономического развития. Во-вторых, так называемая стабильность денег – теперь расплачивались не золотыми и серебряными монетами или собственноручно выписанными векселями; взамен, в целях приведения экономической системы к единому стандарту, была введена официальная система денежного обмена, подкрепленная гарантией правительства. Мы до сих пор склонны преувеличивать ценность золота – на самом деле это довольно бесполезный металл, который не заслуживает того, чтобы быть мерилом экономической стабильности и ответственности. Истоки этого отношения к золоту довольно трудно отследить – возможно, это отголоски трепетного отношения к нему наших предков.

Даже во времена господствующего меркантилизма некоторые мыслители пытались найти альтернативную схему благополучия с опорой скорее на товарные, чем на денежные отношения. Идея о том, что цена выражается в денежном эквиваленте, стала отправной точкой подхода, к которому прибегли теологи в Саламанкской школе в середине XVI в. Доминго де Сото и Мартин де Аспилькуэта Наварро заинтересовались проблемой, которую сейчас бы мы назвали моральным аспектом капитализма. Изучая разные методы ведения бизнеса, они обнаружили связь между поставками золота и серебра из Нового Света и инфляцией в Испании. «В Испании, – заметил Наварро, – во времена существенной нехватки денег все другие продаваемые вещи и даже людской труд отдавались по гораздо более низкой цене, чем после открытия Индий, когда Испания наполнилась золотом и серебром. Причина в том, что деньги, когда они редки, стоят больше, чем когда имеются в изобилии». В 1568 г. к такому же выводу во Франции пришел Жан Боден (он считал себя первооткрывателем в этом вопросе, но теоретики Саламанки опередили его на несколько лет). Из подобного умозаключения можно сделать следующие выводы: ценность – это в большей степени ментальный конструкт, иррациональный по своей сути и отражающий разницу в оценке одних и тех же продуктов в разное время и в разных регионах; истинную цену товара диктует уровень спроса и предложения, а не назначенная за него сумма; «справедливая» стоимость заложена естественным путем, а колебания цен есть результат жадности и алчности.

Саламанкские мыслители показали, что деньги – это такой же товар. Им можно торговать, как сказал Наварро, с небольшой прибылью и не испытывая мук совести: «Любой товар становится дороже, если на него повышен спрос, но количества его недостаточно… деньги… такой же товар, который также становится дороже, если его мало и на него есть спрос». В то же время эта теория возродила к жизни морально-нравственные предубеждения античного периода по поводу денег: их можно иметь очень много; они есть источник зла; благосостояние народа заключается в производимых товарах, а не в полученных монетах. Сегодняшнее беспокойство по поводу того, что наемный труд вытесняет производство, а финансовые махинации приводят к закрытию заводов и шахт, тоже есть отражение описанного нами образа мыслей. В XVI в. критики подвергли осуждению империю не только из-за несправедливого обращения с коренным населением, но и за доведение Испании до нищеты в результате наводнения ее деньгами. Мартин Гонсалес де Сельориго, один из умнейших экономистов того периода, вывел известный парадокс:

Причина, по которой в Испании нет денег, золота или серебра, в том, что их слишком много; Испания бедна, потому что она богата… Богатство по-прежнему существует лишь в виде документов и контрактов… серебра и золота, а не реальных товаров, которые… могут привлечь в страну иностранные инвестиции и тем самым поддержать наш народ.

Забавно, но историки-экономисты сейчас с недоверием относятся к наблюдениям Саламанкской школы и подозревают, что инфляция XVI в. была скорее результатом увеличения спроса, нежели роста денежных запасов. Эта теория, несмотря на сомнительность своих выводов, оказалась весьма влиятельной. Современный капитализм вряд ли бы имел шанс на существование без осознания того, что деньги подчиняются закону спроса и предложения. В конце XVIII в. эта доктрина помогла избавиться от политики меркантилизма благодаря выводам экономистов-теоретиков, влиянию Саламанкской школы и обобщению ее положений шотландским философом-этиком Адамом Смитом. Его имя стало ассоциироваться с идеей экономической свободы после публикации работы «Богатство народов» в 1776 г.

Смит придавал слишком много значения взаимосвязи спроса и предложения. Он верил, что этот фактор оказывает больше влияния, чем рынок. «Естественное желание каждого человека – стремиться к улучшению собственного положения». В этом суть любой политической, экономической и морально-нравственной системы. Налоги есть лишь относительное зло: они ущемляют свободу и искажают ситуацию на рынке. «Быстрее всего правительство учится тому, как вытягивать деньги из карманов собственного народа». Личный интерес может послужить на общее благо. «Мясник, пивовар или пекарь кормят нас не из желания продемонстрировать нам свою доброжелательность, но из стремления иметь свою прибыль… Несмотря на природный эгоизм и жадность, каждый богач вносит свой вклад в общество, делясь тем, что имеет, уравнивая тем самым возможности всех населяющих землю народов». В конце концов, это предположение оказалось ложным: промышленная революция XIX в. и экономика знаний XX в. привели к очевидному межклассовому и межгосударственному неравенству. Можно было подумать, что рынок скорректировал эту ситуацию так же легко, как согласовал между собой спрос и предложение, потому что на какое-то время в XX в. этот разрыв сократился. Как будто предприниматели вдруг осознали, что для достижения успеха у рабочих тоже должен быть свой интерес, или внезапно почувствовали, что лишь будучи честными, смогут нейтрализовать угрозу со стороны пролетариата. Однако складывается впечатление, что капиталисты не способны долго себя сдерживать: война, а не рыночная ситуация повлияла на то, что в конце XX – начале XXI в. разрыв в благосостоянии увеличился снова и оказался даже больше, чем до Первой мировой войны.

При жизни Адама Смита его предположения выглядели правдоподобно. Ради своих поклонников, как заметил Фрэнсис Херст, Смит «отказался от профессорских нравоучений… чтобы сидеть в зале Совета с государями». Его слова «подхватили активисты, ими манипулировали чиновники, их печатали в тысячах указов». Долгое время формула Смита выглядела лишь слегка преувеличенной: предприниматели эры индустриализации, например, увеличивали зарплату своим рабочим, чтобы стимулировать спрос; какое-то время экономисты всерьез надеялись решить вопрос бедности так же, как ученые-медики стремились победить все болезни.

Труд «Богатство народов» вышел в свет одновременно с Декларацией независимости США и тоже должен считаться одним из документов государственной важности. Этот трактат вызвал настоящую революцию, поскольку Смит сказал, что правительственные меры ограничивают свободу колоний и лишают их возможности участвовать в производстве или торговле, – это стало «обвинением в ущемлении законных и естественных прав человека». Соединенные Штаты остаются родиной экономического либерализма, демонстрируя принцип невмешательства в действии, хотя и с некоторыми оговорками. В то же время там, где на место доктрины Смита пришла система планирования, правительственного регулирования и директивной экономики, экономический прогресс оказался под угрозой. Если исходить из имеющихся фактов, капитализм – наихудшая экономическая система по сравнению с остальными.

Но так ли это? Представлять личный интерес в качестве стимула – все равно что восхвалять жадность. Смит не оставил в экономике места альтруизму. Он думал, что предприниматели и ростовщики поступали правильно, покупая по низкой цене, а продавая по высокой. В этом заключается первый недостаток его идеи. Другой касался предположения о том, что людям можно доверять, если есть возможность предугадать их личный интерес. На деле же человеческие поступки почти всегда иррациональны и импульсивны. Рынок больше похож на тотализатор, чем на магический круг, – невозможно предусмотреть поражения и провалы, риски и крах. Принципы Смита, строго говоря, даже образование, религию, медицину, инфраструктуру и экологию ставят в зависимость от рынка. В некотором смысле, особенно в США, так и получилось. Гуру стали предпринимателями, так называемые университеты теперь занимаются бизнесом, охрана окружающей среды подорожала, шоссе «спонсируются», приходится оплачивать лечение даже там, где получение медицинской помощи считается абсолютным правом. Мир все еще в поисках «третьего пути» между нерегулируемым и сверхрегулируемым рынком.

Политическая философия: происхождение государства

Преимущества экономической свободы выявить легче, чем политической, – как видно в наши дни на примере Китая и России, где антилиберальный политический курс существует, несмотря на ослабление экономического контроля. Доктрина Смита имела большую популярность, поскольку отвечала интересам как сторонников свободы, так и приверженцев ограничительных действий. Смит считал, что эффективность экономики зависит от личной заинтересованности: морально-нравственные качества действующих лиц в расчет можно не брать.

В политической сфере данный подход не работает. Предоставление свободы народу имеет смысл только при наличии твердой веры в безупречность его помыслов. В XVI и XVII вв. в Европе были все основания в это не верить. Открытия путешественников и отчеты этнографов в обеих Америках и в странах Тихоокеанского региона свидетельствовали о том, что человек, как сказал Шекспир, «животное, не больше» и от него не стоит ждать достойного поведения. Знакомство с новыми азиатскими землями открыло европейцам свежие модели политической власти. Начать изучение данной темы стоит с рассмотрения новых точек зрения на происхождение государства; затем можно изучить достоинства китайских и других азиатских моделей организации власти и последствия политики просвещенного абсолютизма; также стоит обратить внимание на противоречивый эффект от деятельности тех, кого европейцы считали мудрецами. Выводы этих мудрецов порождали радикальные, порой даже революционные идеи о всеобщем равенстве, универсальных правах и демократии.

На основании предположения о том, что в основе создания государства лежит контракт (традиция, зародившаяся на Западе в конце Средних веков), возник вопрос: в какой момент и почему людям вообще понадобилось объединяться в государства. Возможно, условия существования человечества в далеком прошлом были довольно безрадостными, как принято думать в образованном европейском обществе: живущие в тяжелых условиях люди вынуждены были образовывать сообщества, жертвуя своей свободой ради общего блага. Во второй половине XVII в. подобные мысли посетили Томаса Гоббса, который был роялистом радикального толка и философом-материалистом. Гоббс придерживался авторитарной позиции: пережив кровопролитные времена и анархию Английской революции, он выступал за главенство порядка над свободой. Он считал, что до образования политического государства естественным для человека было состояние «войны всех против всех», а «насилие и обман считались добродетелями».

Данная картина, которую Гоббс описал в своем знаменитом произведении «Левиафан» в 1651 г., противоречила традиционной политической теории, согласно которой естественным для человека было состояние, свободное от каких-либо ограничений. Гоббс предложил полную противоположность мифу о золотых временах, когда люди жили в гармонии и не были испорчены цивилизацией. Он верил, что, в отличие от муравьев и пчел, которые создавали колонии, следуя инстинктам, людям пришлось долго искать самый надежный способ для обеспечения своей безопасности. Они договорились друг с другом и передали право управлять своей свободой некоему правоохранительному органу, который обязался следить за исполнением контракта, не являясь его стороной. Вместо соглашения между правителями и подчиненными права и обязанности государства были оформлены в виде учредительного пакта. Став его частью, субъекты отказывались от свободы. Что касается прав, оставалось лишь право на самосохранение: других быть не должно, поскольку в естественном государстве, созданном природой, нет собственности и системы правосудия. Человек может претендовать лишь на то, что заполучил силой. У этой точки зрения есть опора на работы Аристотеля, который утверждал, что «человек, достигший полного совершенства, выше всех животных; но зато он ниже всех, если он живет без законов и без справедливости».

Идея Гоббса навсегда изменила язык политики. Теория контракта утратила свою силу над властью государства: правитель (человек или «собрание людей») не являлся стороной контракта и не был связан обязательствами. Люди могут быть равны (Гоббс считал, что все мы равны от природы) и в своем праве рассчитывать на милость государства: быть равными в своей зависимости – отличительная черта многих эгалитарных режимов. Доктрина Гоббса имела серьезные последствия для международной политики: правительства вели себя по отношению друг к другу как это было принято в естественной среде обитания. Их произвол мог быть ограничен лишь силовыми возможностями. С одной стороны, это порождало агрессивные выпады, с другой – создавало необходимость урегулирования отношений ради мира и благополучия.

Азиатское влияние и другие формы деспотизма

На протяжении большей части XVIII в. не утихали споры между приверженцами свободы и сторонниками ограничений по поводу добродетельности или злобности человеческой натуры. Однако спорящие стороны не стали углубляться в полное неизвестности прошлое, они обратили свое внимание на доступные для изучения примеры и доказательства из жизни других культур. Одним из объектов рассмотрения стал Китай. Поклонники этой страны выступали за ограничение свободы и передачу власти в руки элиты, в то время как ратующие за свободу отказывались считать Китай достойным примером для западных государств. Большую часть своей жизни Вольтер питал пристрастие ко всему китайскому. Его привлекало конфуцианство как философская альтернатива систематизированной религии, которую он отвергал. Вольтеру нравилась вера китайцев в упорядоченность и рациональность Вселенной. В уважительном отношении китайских политиков к деятельности местных ученых Вольтер видел желание поддержать класс профессиональных мыслителей, к которым причислял и себя. В абсолютном характере власти этого государства он нашел много преимуществ.

Не все представители английской интеллектуальной элиты были с этим согласны. В 1748 г. в произведении «О духе законов», которое покорило сторонников конституционной реформы по всей Европе, Шарль де Монтескье заявил, что «в Китае управляют при помощи дубины», – это мнение основывалось на выводах иезуитов о китайской манере вершить правосудие. Монтескье назвал Китай «деспотическим государством, основанным на страхе». Эта разница во мнениях отличала позиции Монтескье и Вольтера. Первый выступал за главенство закона и рекомендовал предпринять конституционные меры по ограничению самоуправства государей. Второй не доверял людям и предпочитал сильное и авторитетное правительство. Монтескье разработал теорию, согласно которой следовало, что западные политические традиции безвредны и ведут к свободе, в то время как в азиатских странах власть сосредоточена в руках тиранов. «В этом основная причина слабости Азии и силы Европы; в Европе – свобода, в Азии – рабство», – писал он. «Восточный деспотизм» стал часто упоминаться в западных политических трудах.

Пока Дидро, разделяя позицию Монтескье, выступал против существования государства, Франсуа Кенэ, единомышленник Вольтера, точно так же идеализировал Китай. «Просвещенный деспотизм», считал он, пойдет на пользу скорее народу, чем элите. В те времена идеи Кенэ пользовались большей популярностью, чем позиция Монтескье. Он даже смог убедить наследника французского престола воспроизвести при дворе китайские традиции и ввести собственность на землю для поднятия аграрного сектора. В Испании драматурги воспевали величие и благородство короля, подражая китайским текстам. «Просвещенный деспотизм» оформился как политическое понятие наряду с «восточным деспотизмом», и многие европейские правители второй половины XVIII в. его придерживались. Словом, китайские модели так или иначе оказывали влияние на европейское политическое мышление.

Результатом стало преобразование западной политики. Правители-реформаторы следовали принципам просвещенного деспотизма, а радикальный характер учения Монтескье о просвещении вдохновлял революционеров. Обе традиции, каждая по-своему, вели к революции: «заставьте людей быть свободными», как сказал один из деятелей эпохи Просвещения. Аббат Рейналь, французский историк и социолог, призывал «мудрецов земли, философов всех национальностей, взять в свои руки законотворчество, указывая правильный путь своим народам и просветляя умы». Так почему же кровопролитная, жестокая и яростная революция все же случилась? Что заставило часть элиты ослабить контроль и довериться непредсказуемому поведению «простого народа»? В XVIII в. возникли новые обстоятельства, которые подтолкнули философов бросить вызов установленному порядку.

Благородный дикарь и обычный человек

У разрушительных идей долгая история, и это вызывает недовольство у цивилизованного мира. Моралисты всегда приводят примеры изгоев-праведников или говорят о естественных добродетелях, которые привносят благо и мудрость в жизнь простых людей, испорченную коммерцией и тягой к комфорту. В XV – начале XVI в. в ходе заморских экспедиций европейцы узнали о другой жизни, более приближенной к естественной природе человека: без одежды, без внешнего контроля, жизни, посвященной собирательству и вдохновленной верой в Бога. Сначала это их разочаровало. Золотой век первозданной невинности канул в вечность. Но внимательные наблюдатели смогли увидеть некие подкупающие особенности жизни «дикарей». В середине XVI в. французский писатель-скептик Мишель де Монтень высказал мнение о том, что даже такая отвратительная практика, как каннибализм, содержит в себе урок морали и нравственности для европейцев, чье варварское поведение по отношению друг к другу выглядит еще хуже. В XVII в. миссионеры верили, что обнаружили достойный пример благородного дикаря в легендах гуронов, которые, несмотря на грубость и жестокость нравов, следовали законам природной мудрости. В начале XVIII в. Луи-Арман де Лафонтен, озлобленный и лишенный прав аристократ, бежавший в Канаду в поисках убежища, создал образ гурона-оратора, чтобы выразить свою позицию антиклерикального радикализма. Вольтер сделал из «простодушного гурона» героя, критикующего королей и священнослужителей. Жозеф-Франсуа Лафито восхвалял его за свободную любовь. В комедии по мотивам пьесы Вольтера, представленной в Париже в 1768 г., герой-гурон возглавил штурм Бастилии. От образа благородного дикаря, о котором говорили философы, до идеала революционеров был всего лишь один шаг.

Мощный социальный потенциал мифа о гуроне продолжал набирать силу, а во время экспедиции по Южным морям были обнаружены новые поселения благородных дикарей, наслаждающихся свободой. Одичавшие дети, являющие собой пример несоциализированного примитивизма, вызывали искренний интерес у просвещенных мыслителей. Карл Линней, шведский естествоиспытатель, автор современного метода классификации видов, предположил, что выросшие вне цивилизации дети представляли собой отдельную разновидность рода Homo. Вырванные из естественной среды обитания, они стали объектами экспериментальных исследований. Ученые пытались обучить этих детей языку и манерам, но все усилия были напрасны. Мальчики, выращенные медведями в Польше в XVII в., предпочитали общество медведей. Мальчик по имени Питер-дикарь, которого члены королевской семьи приобрели в качестве домашнего питомца в 1720-х гг. и чей портрет можно увидеть в Кенсингтонском дворце, ненавидел одежду, не спал на кровати и так и не научился разговаривать. «Девочка-дикарка», вывезенная из леса неподалеку от Сонги в 1731 г., ела лягушек и отказывалась от приготовленных на кухне Шато Д’Эпинай блюд. Долгое время ей лучше всего удавалось подражать голосам птиц, чем французской речи. Но самым известным стал мальчик-дикарь из Аверона, которого забрали из леса в 1798 г., научили носить одежду и есть согласно этикету, но он так и не заговорил и не смог полюбить свою новую жизнь. Его наставник рассказывал, как после обеда мальчик убегал через окно своей комнаты, и «это был момент истинного счастья, когда дитя природы пыталось насладиться тем, что осталось у него от вольной жизни: он пил из луж и нежился под лучами солнца».

Между тем истинный Эдем был полон искушений. Племя гуронов вымерло, заразившись болезнями от европейцев. Торговля и вредное влияние чужеземцев развратили жителей Южных морей. Но с точки зрения некоторых мыслителей, благородный дикарь превратился в обычного человека, а идея природной мудрости нашла свое воплощение в традиции суверенитета. Без гуронов, жителей Южного моря и детей-маугли, возможно, мысли о Французской революции никого бы так и не посетили.

Одним из последствий было новое рождение одной довольно старой, но значимой концепции – о естественном равенстве. «Один закон для всех» – таким был принцип античных стоиков. Они считали, что все люди равны от природы, а ситуации неравенства – недостаток исторического развития, который государство должно исправлять. Многие античные религиозные мыслители настаивали на том, что люди равны перед глазами Господа, а общество должно выполнять наказ Бога и вершить справедливость на земле. Некоторые представители культуры пошли еще дальше, требуя равенства возможностей, одинаковые права на власть или материальные блага. На практике этим принципам пытался следовать коммунизм, поскольку совместная собственность была единственным способом избежать проблемы неравного распределения.

С XV по XIX в. предпринимались попытки создать эгалитарную утопию в Европе и Америке усилиями фанатично настроенных представителей христианских традиций. Во многих случаях последствия были довольно печальными. Когда, например, лидер анабаптистов Иоанн Лейденский решил создать свою собственную утопию в Мюнстере в 1525 г., злоупотребление властью превратило его в чудовищного тирана, который имел собственный гарем, поощрял оргии и жестоко расправлялся с врагами. Насилие было естественным результатом. Когда во время Английской революции левеллеры получили возможность воссоздать ситуацию всеобщего равенства, это закончилось массовым кровопролитием. Другие попытки провалились еще в самом начале. Инициатива социалистов по воплощению в жизнь мифов об освоении территорий Среднего Запада Америки в XIX в. закончилась крахом. Гилберт и Салливан язвительно высмеяли эгалитаризм в своей комической опере «Гондольеры»:

Граф, маркиз и герцог,

Конюх, дворецкий и повар,

Аристократ, который ходит в банки,

Аристократ, который чистит себе сапоги…

И все они равны.

Никому не приходило в голову уравнивать людей по их мыслительным способностям, внешним данным, особенностям телосложения, физическим возможностям или успешности: некоторые качества и характеристики различны от природы. Можно лишь попытаться исправить положение, ведь стремление соответствовать определенным стандартам существовало всегда.

В XVIII в. в какой-то момент возникло ощущение, что при соответствующей поддержке правительства равенство вполне возможно. Эта идея казалась разумной: государство ведь способно устранить неравенство в определенных сферах, так почему не во всех? Тот, кто верит в равенство от природы, ждет этого от государства; тот, кто не верит, возлагает на правительство ответственность за создание баланса между силой и слабостью, богатством и нищетой. Это опасное утверждение, поскольку достижение равенства за счет ущемления чьих-то свобод может обернуться насилием.

Идея о том, что в этом заключается самая главная функция государства, возникла почти одновременно с умозаключениями Жан-Жака Руссо. Из всех мыслителей, которые выступали против взглядов, изложенных в «Энциклопедии», Руссо оказался наиболее влиятельным. Он вел жизнь скитальца, нигде не задерживаясь надолго. Дважды менял религию, но так и не нашел того, что было бы ему по душе. Он изменял своим женщинам, ссорился с друзьями и не признавал собственных детей. Руссо жил так, как чувствовал. В 1750 г. в выдающемся эссе, после которого его имя приобрело известность, он разгромил один из священных принципов Просвещения, который гласил: «Искусство и Наука возвышают Человечество». Тот факт, что эта тема стала предметом обсуждения, говорит о том, что позиция просвещенного оптимизма потерпела крах. Руссо осудил собственность и государство. Он не предложил ничего взамен, кроме своей убежденности в чистоте и искренности первозданного и естественного состояния человека. Вольтер презирал умозаключения Руссо, послушав которые, как он считал, «хочется сразу встать на четвереньки». Жан-Жак отрекся и от других лозунгов Просвещения, включая идею прогресса: «Я рискнул обнажить перед вами природу человека и показал, что попытка усовершенствовать ее есть источник всех несчастий». Руссо предвидел, что за эпохой Просвещения начнется период романтизма, когда чувства и интуиция будут важнее логики. Он стал идейным вдохновителем Французской революции, его лозунги звучали на руинах Бастилии, а его «святое имя» вдохновляло на борьбу.

Философ воспринимал государство как корпорацию или систему, в недрах которой люди утрачивают свою индивидуальность. Вдохновленный отчетами натуралистов о поведении и повадках орангутанов (которых Руссо называл гориллами и считал одной из разновидностей рода Homo), он задумывался о досоциальном состоянии природы, когда люди еще не объединялись в группы. В какой-то момент, как он считал, под влиянием некоего события «люди стали людьми… и основали общество. Они стали единым целым… Каждый из нас отказался от своей личности и силы и подчинился общей воле». Гражданское общество – это братство, которое связывают практически кровные узы. Любой, кто подчиняется общей воле по принуждению, «должен добровольно признать необходимость этого… Того, кто отказывается подчиниться, необходимо общими силами заставить это сделать». Руссо имел довольно смутные представления о том, как с моральной точки зрения оправдать эту опасную доктрину. Ближе к концу столетия Иммануил Кант представил свою версию. Он ненавидел перемены и старался не отступать от своих привычек вплоть до того, что всякий раз прогуливался по одному и тому же маршруту в своем родном городе Кенигсберге. Однако его взгляды отличались большой смелостью. Он считал, что, следуя логике, а не идя на поводу у своих частных желаний или интересов, можно поставить перед собой объективные цели, преимущества которых будут очевидны всем.

Подчинение общей воле ограничивает личную свободу человека в угоду потребностям других. В теории «общая воля» – не то же самое, что единодушие, или групповые интересы, или индивидуальные предпочтения. На практике это означает диктат большинства: «Выбор большинства всегда ущемляет мнение остальных», – это признавал и Руссо. Он хотел упразднить политические партии, поскольку «в рамках государства не должно быть партийных группировок». Логика Руссо, который был против торговых союзов, религиозных сообществ и реформистских движений, открывала дорогу тоталитаризму. Все движения или правительства, поддавшиеся его влиянию: французские якобинцы, коммунары, русские большевики, современные фашисты и нацисты, сторонники плебисцита, – все они подавляли индивидуальную свободу. Однако та страсть, с которой Руссо говорил о свободе, мешала его читателям увидеть, насколько антилиберальными были взгляды мыслителя на самом деле. Революционеры повторяли вступительные слова из его эссе 1762 г.: «Человек рожден свободным, а повсюду он в оковах!» Этот лозунг утратил свое значение быстрее, чем были сняты оковы.

Универсальные права

Руссо поделился одной из аксиом просвещенного мейнстрима: доктриной, как мы говорим сейчас, о правах человека, основанной на природном равенстве. Такова алхимия превращения субъектов права в граждан. В ходе восстаний Америки против действий Британской короны Томас Пейн, писатель и публицист радикального толка, сформулировал идею о том, что есть свободы, неподвластные государству: права настолько существенные и неотъемлемые, что оно не может на них посягать. Утверждение Пейна было кульминацией длительных поисков того, как ограничить абсолютную власть правителей над своими подданными. Революционеры во Франции и Америке за это ухватились, но легче заявить о правах человека, чем уточнить, что они собой представляют. Декларация независимости США обозначила их как «право на жизнь, свободу и стремление к счастью». Все государства проигнорировали первое из них и продолжали практиковать смертную казнь при любом удобном случае. Следующие два права не выглядели настолько убедительными, чтобы быть способными изменить ход истории, – ими можно было пренебречь на том основании, что у всех людей свои представления о свободе и счастье. Во Франции революционеры с энтузиазмом восхваляли Декларацию США. При этом антилиберальные правительства пытались продвигать свою политику до тех пор, пока в XX в. права не были закреплены документально. Что-то вроде примера для подражания продемонстрировал Наполеон: он был тираном (казни, манипуляция законами и кровопролитные поединки), но при этом следовал принципам революции: и в наши дни бюст с его изображением можно увидеть почти в каждом кабинете политика-либерала. Даже в Америке рабам и чернокожим долгое время было отказано в правах, которые в Декларации признавались универсальными.

Идея о правах, естественных для каждого человека, имела неожиданные последствия в мире. В конце XIX – начале XX в. она легла в основу американской мечты, в соответствии с которой все в Америке могут обрести свое счастье в виде материального благополучия при поощрении и содействии (в отличие от грубого вмешательства) государства. Америка стала самой богатой и самой влиятельной страной. На рубеже тысячелетия она стала образцом и примером для подражания для всего мира: свободный рынок, демократическая конституция и власть законов. Так воплощалась американская мечта.

В то же время многие страны подписали соглашение в рамках Хельсинского процесса 1975–1983 гг., в котором были перечислены дополнительные права человека: неприкосновенность прав и свобод личности и ее собственности (незаконный арест, пытки, экспроприация); неприкосновенность семейной целостности; право на организацию мероприятий мирной направленности по вопросам культуры, религии и экономики; право принимать участие в политической жизни государства и высказывать свою позицию, соблюдая правила общественного порядка; свобода от преследования по вопросам расовой, половой принадлежности, вероисповедания, болезни или физической недееспособности; право на получение образования; право на защиту и предоставление убежища, получение медицинской помощи и социального пособия. Вопрос соблюдения права на жизнь и свободу оказался не таким однозначным: возникали споры по поводу осужденных за особо тяжкие преступления, абортов и эвтаназии. Также поднимался вопрос, как быть со свободой при наличии неравенства сил. Любое право оказывается беззащитным перед напором хищнических государств, произволом криминальных организаций и богатых корпораций. О правах человека говорили почти повсеместно, но на деле все обстояло (и обстоит) не так просто. Женщинам то и дело занижают зарплату; право детей жить в своих семьях часто нарушается и их передают под опеку государства; иммигранты не могут устроиться на работу с достойной оплатой или испытывают сложности с получением необходимых документов. Сотрудники, работающие не по договору, что противоречит закону, тоже находятся не в лучшем положении. На любые преступления и действия в обход закона можно закрыть глаза – все зависит от размера благодарности. Да и что толку рассуждать о правах человека, когда речь идет о жертвах военных действий, фатальных ошибках, абортах, эвтаназии и смертной казни.

Французские революционеры часто обращались к незыблемым правам «человека и гражданина». В связи с этим стали больше говорить и о человеческих и гражданских правах женщин. Жена Кондорсе держала салон в революционном Париже, где гости обсуждали доктрину, в рамках которой за женщинами закреплялось достойное положение в обществе. Олимпия де Гуж и Мэри Уолстонкрафт стали авторами традиции, называемой в наши дни феминизмом, опубликовав в 1792 г. две работы: «Декларация прав женщины и гражданки» и «В защиту прав женщин». Обе писательницы еле сводили концы с концами, вели беспорядочную половую жизнь и закончили свой путь довольно трагически. Де Гуж отрубили голову за ее верность королю Франции, а Уолстонкрафт умерла в родах. Обе женщины выступали против традиции конкурсов красоты. Де Гуж и Уолстонкрафт обвиняли мужчин в несправедливом отношении к женскому полу и выступали за равенство полов. «Женщина имеет право подниматься на эшафот, – говорила де Гуж. – Она должна также иметь право всходить на трибуну».

Поначалу эффект был едва заметен. Однако постепенно, в XIX и XX вв., все больше мужчин изменили свое отношение к женщинам, и женский труд стал использоваться более эффективно. После того как две мировые войны показали важность и необходимость вклада со стороны представительниц женского пола, им была открыта дорога во многие сферы. Симона де Бовуар, которая продолжительное время состояла в открытых отношениях с Жан-Полем Сартром, в 1946 г. сказала: «Я начала задумываться о том, кто я есть, и вдруг меня осенила внезапная мысль, что в первую очередь я – женщина». Во второй половине века, по крайней мере на Западе и там, где влияние западного мышления было велико, стала распространяться идея о том, что женщины могут занимать ответственные посты в любых областях не потому, что у них равные права с мужчинами, а потому они такие же люди или, с точки зрения феминисток экстремального толка, потому что они – женщины.

Некоторые феминистки утверждали, что способны изменить существующие правила в свою пользу. Они также требовали от женщин, чтобы те настаивали на предоставлении им максимального количества возможностей. Результаты не заставили себя ждать: соревнуясь с мужчинами, дамы потеряли свои традиционные привилегии – мужское уважение и возможность неформального влияния. Отвоевав себе право трудиться наравне с мужчинами, они лишь добавили себе обязанностей, оставшись при этом женами и матерями. Те женщины, которые хотели быть дома и посвящать себя мужу и детям, оказались в еще более невыгодном положении – они были в услужении у мужчин и постоянно подвергались нападкам со стороны «сестер». Обществу еще предстоит найти баланс в этом вопросе: как предоставить женщинам свободу жить так, как им хочется, не заставляя их при этом соответствовать навязанным интеллектуалами любого пола требованиям.

Движение в сторону демократии

Суверенитет, равенство, универсальные права и коллективная воля – все эти достижения эпохи Просвещения по своей сути являются элементами демократии. Если излагать кратко, то в 1793 г. революционная Франция приняла демократическую конституцию, разработанную под руководством Кондорсе. Универсальное избирательное право мужчин (Кондорсе хотел предоставить его и женщинам, но вынужден был прислушаться к мнению других членов комиссии), периодичность выборов и обеспечение плебисцита – таковы были основные положения. Но демократия, по мнению Дидро, это когда «народ может быть безумен, но его воля – единственный закон». Безумство и власть представляли собой пугающее сочетание. Демократия без опоры на закон есть тирания. Еще до того, как конституция в революционной Франции успела вступить в силу, случился государственный переворот, и к власти пришел Максимилиан Робеспьер. В ситуации военного положения и террора добродетель – так Робеспьер называл грубую силу – была более эффективна в поисках верного направления, чем логика. Действие конституции было приостановлено спустя четыре месяца. Все достижения эпохи Просвещения потонули в крови. Потребовалось почти сто лет, чтобы европейская элита смогла без отвращения вернуться к мысли о демократии. Опыт демократии в революционный период во Франции был взят за основу в ходе развития событий в XX в.: расцвет фашизма, нацизм, коммунизм и формирование культа личности, злоупотребление идеями плебисцита и референдума, жалкое существование «народов в условиях демократического режима».

Тем временем Америка оказалась в стороне от ужасных событий, которые практически уничтожили результаты Просвещения в Европе. Конституция США была составлена в соответствии с принципами, которым следовал Кондорсе, и с учетом достижений Просвещения. Соединенным Штатам удалось установить демократию почти без применения насилия и без значительных потерь. За Америкой последовали и другие народы, которые поверили в то, что обычный человек может управлять страной мирно и без кровопролития. Та демократия, которая существует в наши дни, в рамках которой представительное правительство избирается на основе универсального избирательного права в соответствии с законом, – это изобретение Соединенных Штатов Америки. Попытки обнаружить истоки этой инициативы в Древней Греции или считать ее достижением Французской революции не увенчались успехом. Истинно американское происхождение этой идеи вызывает множество споров. Радикальный протестантизм, получивший в США гораздо большее распространение, чем в других странах, мог способствовать появлению традиции коллективного принятия решений и отказу от иерархии. Свою роль сыграл также исторический опыт, когда возникла необходимость самостоятельно организовывать управление на новых землях, занятых пионерами. Потерпев поражение в Европе, Просвещение со своими принципами суверенитета и народной мудрости смогло продолжить существование в США.

По мере того как демократия в Америке крепла, почти вся Европа ее осуждала. Осторожные мыслители не торопились рекомендовать систему, которую забраковали Платон и Аристотель. Руссо питал к ней отвращение. Как только были избраны представительные органы, он думал, что «люди попали в кабалу… Если бы страну населяли боги, можно было бы говорить о демократическом правлении. Но людям до богов далеко». Эдмунд Берк, голос политической совести конца XVIII в. в Англии, назвал эту систему «самой позорной в мире». Даже Иммануил Кант отрекся от демократии в 1795 г., назвав ее деспотизмом большинства. Политическая история Европы XIX в. представляет собой довольно неустойчивую конструкцию, которую демократия расшатала еще больше. Элита была в ужасе от возможного произвола и мести народа.

Однако в США демократия «просто развивалась»: представители Европы приезжали туда, чтобы понаблюдать за происходящим и увезти на родину иной подход к данному вопросу. К тому моменту, как проницательный французский политик Алексис де Токвиль приехал в Америку изучать демократию в 1830-х гг., в США уже сложились свои традиции, согласно которым у каждого взрослого белого мужчины было право голоса (за исключением штата Род-Айленд, где действовал имущественный избирательный ценз). Токвиль был довольно умен и понимал, что за понятием «демократия» скрывается гораздо более глубокий и тонкий смысл, чем просто комплекс мер и положений: это «народ, который безропотно и, словно не замечая самых тягостных законов, с легкостью слушается и подчиняется», это общество, где «уверенное положение мужчин и взаимная снисходительность между классами пришли на смену враждебности и подлости». В то же время «свободное сообщество граждан» сможет «оградить государство и от тирании, и от других злоупотреблений». Токвиль считал, что демократия неизбежна. «Точно такая же демократия, которая царит в американском обществе… постепенно набирала силу и в Европе», и это требовало пересмотра всех устаревших систем и положений. Необходимо было «учить демократии, возрождать ее принципы, регулировать ее становление и развитие», то есть нужно было как можно скорее овладеть ее основами, не исказив основную идею.

Америка так и не стала идеальным примером. Токвиль прекрасно понимал, каковы будут последствия: большие затраты на содержание правительства при низкой эффективности; продажность многих общественных структур; преувеличение собственной политической значимости; склонность к конформизму в противовес индивидуализму; угроза интеллектуально неразвитого пантеизма; опасность тирании большинства; напряжение между грубым материализмом и религиозным энтузиазмом; угроза усиления власти ненасытной плутократии. Джеймс Брайс, профессор юриспруденции Оксфордского университета, поддержал позицию Токвиля в 1880-х гг. Он отметил дальнейшие ухудшения, например коррумпированность системы правосудия, но также счел американскую модель неизбежной и предпочтительной. Преимущества демократии перевешивали ее недостатки. К достижениям можно отнести усиление гражданского духа, укрепление авторитета законов, развитие материального прогресса, а также высвобождение сил и энергии как результат равенства возможностей. В последних трех декадах XIX в. и в первой декаде XX в. конституционные реформы были приняты во многих европейских государствах, в Японии и бывших европейских колониях наблюдалось движение в сторону демократии согласно пути, намеченному США.

Разочарование в идеях революции убедило людей в том, что свободу и равенство совместить довольно трудно. Равенство мешает свободе. Свобода приводит к отсутствию равенства. Между тем наука выявила еще одно противоречие в достижениях Просвещения: свобода противоречит механистической модели Вселенной. Пока политические мыслители думали о том, как избавить общество и экономику от спонтанных проявлений свободы, ученые искали порядок во Вселенной и пытались разгадать тайну ее функционирования, ведь зная принцип работы этой хорошо отлаженной системы, можно предугадать будущее и взять под контроль возможные последствия.

Истина и наука

Вплоть до XVIII в. большинство научных работ начиналось с предположения о том, что внешняя реальность влияет на сознание, которое фиксирует информацию, получаемую посредством органов чувств. Ограниченность этой теории была очевидна мыслителям античного периода. Довольно трудно подвергать сомнению правдивость собственных ощущений, поскольку других средств взаимодействия с внешней средой у нас нет. Ощущения могут представлять для нас единственно возможную реальность. Так почему нам кажется, что есть нечто еще, что отвечает за активацию этого восприятия? Ближе к концу XVII в. Джон Локк отказался воспринимать эти соображения всерьез. Он был одним из основателей традиции эмпиризма в Великобритании. Он так выразил свою позицию: «Знания человека не могут выходить за рамки его опыта».

Для большинства людей эта традиция трансформировалась в уважительное отношение к доказательствам: прежде чем убеждать себя в существовании своей собственной реальности и подвергать сомнению все остальное, следует исходить из предположения о том, что мир существует. Тогда в этом можно найти определенный смысл. Так подразумевает ли эмпиризм, что наши знания приходят к нам только лишь через опыт? Локк именно так и думал. Но вполне реально придерживаться умеренного эмпирического подхода и при этом иметь в виду, что даже если опыт является проверкой истинности знаний, некоторые факты могут не укладываться в эти рамки. Формулировка Локка оказала значительное влияние на мышление XVIII в., она использовалась для того, чтобы отделить истину от фальши. Этот подход продолжал пользоваться популярностью и в XIX в. В XX в. философия Локка снова оказалась на пике моды, особенно ее уважали представители логического позитивизма, обосновавшиеся в Вене в 1920-х гг. и считавшие, что для познания мира необходимы наблюдаемые доказательства. Учение Локка в большей степени повлияло на науку, чем на философию: наблюдавшийся в XVIII в. скачок в развитии науки произошел в результате повышенного внимания к значимости чувственных данных. Ученые с тех пор продолжают опираться на эмпирический (в версии Локка) подход к анализу новых знаний.

Наука стала использовать возможности органов чувств там, где раньше это считалось сложным или даже невозможным. Галилей обнаружил спутники Юпитера при помощи телескопа. Определяя скорость звука, Марен Мерсенн смог уловить обертоны, которые раньше никто не замечал. Роберт Гук уловил «запах селитры» в дыме от зажженного фитиля еще до того, как Антуан Лавуазье открыл кислород, выделив его из состава воздуха и использовав в процессе горения. Антони ван Левенгук рассмотрел микробов через микроскоп. Ньютон смог увидеть многоцветный спектр радуги и открыл закон силы притяжения при помощи яблока. Луиджи Гальвани исследовал электрические явления при мышечном сокращении, проводя эксперименты на трупах казненных преступников. Фридрих Месмер считал, что магнетический флюид в человеке есть разновидность «животного магнетизма». С угрозой для жизни, при помощи воздушного змея и ключей Бенджамин Франклин (1706–1790) показал, что молния есть электрический разряд. Эти достижения позволили философам-эмпирикам сделать следующее заявление: «Если нечто не воспринимается органами чувств, значит, оно не может присутствовать в нашем сознании!»

Верность науке и практический здравый смысл лежали в основе так называемой промышленной революции – движения, направленного на развитие механических методов производства и поиск новых способов получения энергии. Индустриализацию нельзя назвать идеей, механизацию – в какой-то степени можно. Частично ее истоки лежат в способности человека изобретать и воображать источники питания с неожиданно мощным потенциалом. Пар, первый естественный источник энергии, пришедший на помощь человеку, является одним из наиболее известных примеров: его можно увидеть, можно почувствовать его тепло, хотя потребуется задействовать свое воображение, чтобы представить, как он толкает вперед локомотив. В 1760-х гг. Джеймс Ватт применил открытие «чистой» науки – атмосферное давление, чтобы заставить работать паровой двигатель.

Микробы – невидимые микроорганизмы – стали еще одним открытием. Эта теория прижилась как в теологии, так и в науке. Она придала таинственность вопросу о происхождении жизни, но пролила свет на причины возникновения болезней. Жизнь, если она не есть творение Бога, могла зародиться спонтанно и неожиданно. По крайней мере, именно так все и думали на протяжении тысячи лет. Для древних египтян было очевидно, что жизнь вышла из хаоса воды во время первого разлива Нила. Месопотамская версия больше устраивает ученых: жизнь оформилась спонтанно, когда смешались воздушные потоки, соединив между собой мельчайшие частицы, минералы и соли. Чтобы воссоздать картину «рождения богов из водной стихии», шумерские поэты использовали образ изливающегося грязевого потока из вод Тигра и Ефрата, – научная концепция, сакральный смысл. Под давлением теологического подхода голос разума продолжал настаивать на спонтанности возникновения жизни.

Когда благодаря микроскопу (изобретенному Левенгуком) стало можно увидеть микробов, не было смысла задаваться вопросом об их происхождении. Существование мира микробов вдохновило атеистов как доказательство спонтанности мироздания. Само бытие Бога (или, по крайней мере, истинность утверждения о его участии в сотворении мира) оказалось под вопросом. В 1799 г. при помощи мощного микроскопа Ладзаро Спалланцани разглядел реакцию деления клеток. Он установил, что если бактерии уничтожить воздействием тепла, они не смогут возродиться в герметичной среде. «Оказалось, что дрожжевые клетки – это живые организмы, а микробы – микроскопические организмы, живущие на поверхности любых объектов, в воздухе и в воде; что теория о спонтанности происхождения – всего лишь химера», – сказал Луи Пастер. Спалланцани заключил, что живые организмы не могли появиться из ниоткуда: они способны зародиться лишь там, где подобные им уже существовали. Ни одного доказательства спонтанного возникновения жизни в мире нет.

Наука до сих пор изучает этот вопрос. Насколько нам известно, одноклеточная форма жизни под названием «архей» первой появилась на нашей планете. Произошло это полмиллиарда лет спустя после образования самой планеты. Эти первичные формы жизни существовали не всегда. Так откуда они взялись? Египетская и шумерская наука объясняет это некоей химической реакцией. Однако достоверных данных пока еще не обнаружено.

Теория микробов также оставила свой след – она оказала большое влияние на пищевую промышленность, благодаря ей открыли новые способы хранения продуктов в герметичных упаковках. Мир узнал, что бактерии вызывают болезни и приводят к порче пищи.

В какой-то степени успех науки вызвал недоверие к религии. Данные, полученные при помощи органов чувств, оказались правдивыми. Ощущения возникали при контакте с реальными объектами (кроме экспериментов со звуком и цветом с подтвержденным результатом). Звонок, например, есть свойство колокольчика, тепло – качество огня, а зловонность говорит о выбросе газа. Радикалы XVIII в. унаследовали от Локка убежденность: размышлять о том, что не укладывается в рамки научных умозаключений, – это «пустая трата времени». Но этот подход, который мы сейчас называем сциентизмом, не устраивал тех, кто предпочитал практические методы. Шотландский философ Дэвид Юм, который родился через несколько лет после смерти Локка, признавал, что глупо рассуждать о реальности того, что нельзя почувствовать, однако считал, что наши чувства и ощущения не могут служить доказательством существования чего-либо – объяснить конкретную реакцию на воздействие со стороны внешних объектов порой не представляется возможным. В 1730-х гг. английский священник Исаак Ваттс адаптировал учение Локка для читателей-верующих, настаивая на том, что чувственное восприятие должно сочетаться со «здравым смыслом», который в большей степени проявляет себя через наши ощущения, иногда даже не оформившись в виде конкретной мысли. Ближе к концу столетия Кант сделал вывод о том, что структура сознания одна в ответе за наше восприятие окружающего мира. Многие ученые, например Мопертюи, вернулись в религию или стали больше интересоваться поисками истины, выходя за рамки науки. Спалланцани в своей работе снова заговорил о роли Бога в сотворении мира. Церкви знали, как победить неверие. Цензура не работала, но хороший результат имело обращение напрямую к народу. Несмотря на недостатки эпохи Просвещения, XVIII в. стал периодом реального возрождения религии на Западе.

Влияние религии и романтизма

Христианство завоевывало все новых приверженцев. В 1722 г. Николай Людвиг Цинцендорф внезапно ощутил свое иное предназначение. У себя в поместье в Восточной Германии он построил деревню Гернгут («град Господень») и позволил скрывающимся от христианского преследования людям укрыться там и познать истинную любовь Бога. Это место стало центром притяжения для сторонников евангелизма, которые были полны энтузиазма. В XVIII в. возникли и другие движения, которые предлагали простым людям эмоциональный и не требующий долгих размышлений подход к решению их жизненных проблем, доказывая тем самым, что чувства сильнее разума, а религия более эффективна, чем наука. Как сказал один из известных идейных вдохновителей христианского ривайвелизма Джонатан Эдвардс из Массачусетса: «Наши люди не столько нуждаются в… трезвости мысли, сколько… в переживаниях сердца». Его община отстаивала пуританский образ жизни, предпочитая эмоциональные переживания размышлениям. «Поднялся громкий стон, – рассказывал очевидец проповедей Эдвардса, – и даже министру пришлось замолчать: крики и завывания проникали в душу и волновали».

Проповеди были способом распространения информации. В 1738 г., под влиянием «настойчивого веления сердца», Джон Уэсли отправился в миссионерское путешествие, чтобы выступить перед рабочими в Англии и Уэльсе. Он проезжал восемь тысяч миль в год и читал проповеди прямо на улице. Священнослужитель пытался передать настроение, а не мысль, он хотел заставить людей почувствовать, что Иисус может изменить их жизнь, привнеся в нее любовь. Друг Исаака Уоттса Джордж Уитфилд выступал перед британскими поселенцами в Америке, где «многие отчаянно рыдали, словно истосковавшись и изголодавшись по праведности»; он внушил людям чувство, что Бостон – это «врата Рая». Католический евангелизм боролся против известных всем врагов: материализма, рационализма, апатии и религиозного формализма. Бедняки Неаполя воспринимали Альфонсо Мария де Лигуори как библейского пророка. В 1765 г. Папа основал культ Святейшего Сердца Иисуса Христа, кровоточащего символа божественной любви. Некоторые европейские монархи воспользовались идеей религиозного возрождения, чтобы оградить народ от участия в политике, и через церкви пытались контролировать развитие социальной ситуации. Король Пруссии Фридрих Великий, который придерживался передовых взглядов и часто приглашал ко двору философов, видел в религии определенную пользу для народа и для армии. Назначив тысячи военных капелланов и настаивая на введении религии в школьное образование, он тем самым следовал рекомендациям своего друга Вольтера: «Если бы Бога не существовало, его следовало бы выдумать». Он же считал, что Бог нужен скорее для того, чтобы сдерживать королей, а не простой народ, но «надежды в сочетании со страхом» были, по его мнению, самой лучшей базой для социального спокойствия.

Музыка помогала усмирить рационализм, поскольку вызывала эмоции, позволяя не углубляться в анализ причин. В XVIII в. Бог был, похоже, самой главной мелодией. Трогающие за душу гимны Исаака Уоттса были полны презрения к проявлениям гордыни. Мотивы и мелодии Иоганна Себастьяна Баха, наполненные любовью к Иисусу Христу, никого не оставляли равнодушными. В 1741 г. Георг Фридрих Гендель положил на музыку один из библейских текстов, достойно ответив скептикам: Бог был «презираем и отвергнут людьми», но «я знаю, что Спаситель будет жить; пусть даже черви уничтожили его тело, но он есть часть плоти моей». Моцарт был большим приверженцем церкви, чем традиций масонства. Он умер в 1791 г., не успев закончить работу над своим грандиозным «Реквиемом».

Не нужно иметь особых знаний, чтобы понимать и ценить музыку. На протяжении XVIII в. композиторы, безусловно, следовали принципам эпохи Просвещения, придерживаясь математических критериев, лежащих в основе рациональной гармонии. Но музыка есть универсальный язык, который понятен всем, независимо от культурных традиций и уровня интеллектуального развития. Моцарт похоронен в скромной могиле, а Людвига ван Бетховена хоронили в 1834 г. с торжественностью и пышностью, которой мог позавидовать даже король.

В Европе XVIII век стал «эпохой логики». Но его ошибки: войны, деспотические режимы и всеобщая разочарованность – дали понять, что одной логики недостаточно. Интуиция не менее важна. Чувства так же ценны, как и мысли. Природа еще может преподать кое-какие уроки цивилизации. Христиане и их враги могут достичь согласия по поводу природы, которая намного прекраснее и в то же время ужаснее, чем любое творение человеческого интеллекта. В 1755 г. землетрясение неподалеку от Лиссабона подорвало даже веру Вольтера в прогресс. Один из крупнейших европейских городов с населением свыше 200 000 человек внезапно превратился в руины. В качестве альтернативы Богу философы радикального толка призывали «вернуться к природе», о которой Поль Анри Гольбах, один из самых известных энциклопедистов, сказал в 1770 г.: «Она освободит ваши сердца от страхов, терзающих их… от ненависти, отдаляющей вас от человека, которого вы должны любить». Чувствительность стала модным понятием, подчеркивающим, что чувства гораздо важнее разума.

Не стоит забывать, что многочисленные исследования XVIII в. открывали все новые чудеса природы, превосходящие в своем великолепии творения рук человеческих. Пейзажи Нового света приводили людей в «романтический» экстаз. Современные ученые так и не смогли прийти к единому пониманию слова «романтический». Но во второй половине XVIII в. оно стало встречаться в Европе все чаще, в конце концов распространившись и по всему миру. Романтические ценности – воображение, интуиция, эмоции, вдохновение и даже страсть – в процессе поиска истины ценились наравне с логикой и научными знаниями (а иногда и больше них). Романтики учили ценить природу превыше искусства, они хотели, чтобы искусство отражало любовь к природе. Связь между глобальным исследованием мира и открытием новых чудес можно проследить в гравюрах, которыми были проиллюстрированы отчеты двух молодых испанских первооткрывателей Хорхе Хуана и Антонио де Ульоа. В 1730-х гг. эти путешественники, как и Мопертюи, исследовали экватор, чтобы определиться с формой Земли. Среди их работ встречаются как научные диаграммы, так и изображения феноменов дикой природы. Рисунки, изображающие извергающийся вулкан Котопах в Эквадоре, одновременно и реалистичны, и романтически прекрасны. Интересно то, что иллюстрации к научным трудам стали одними из первых произведений искусства эпохи романтизма.

Слияние науки и романтических тенденций прослеживается и в работе одного из величайших ученых этого периода Александра фон Гумбольдта, который стремился «увидеть Природу во всех ее проявлениях, величии и красоте». Вершиной его деятельности в 1802 г. стало восхождение на гору Чимборасо, которую считали самой высокой в мире, – до него туда не ступала нога человека. Гумбольдт почти добрался до самого верха, но горная болезнь и пронизывающие ветра вынудили его повернуть назад. Его рассказ об этих трудностях и лишениях стал одним из примеров романтического повествования, которым только-только начали увлекаться в Европе. Английский поэт Джон Китс воспевал возлюбленную, чьей «не померкнуть гордой красоте». В 1800 г. самосозерцательный, но влиятельный немецкий поэт Новалис создал один из самых известных символов романтизма – Голубой цветок как воплощение неуловимого и недостижимого идеала. Этот образ стал эмблемой романтизма: на одной из иллюстраций Гумбольдта по мотивам американских приключений он изобразил себя склонившимся над цветком у подножия Чимборасо. Этот образ вдохновил художников-романтистов нового столетия.

Романтизм стал не просто ответной реакцией на все возрастающую популярность логики и классицизма: это было возрождение чувствительности, ценностей и тяги к прекрасному среди образованных людей. Поэзия романтизма была, как сказали Вордсворт и Кольридж, «языком простого народа». Она воспевала величие природных просторов и красот – уединенность и покой вместо городской суеты, горные хребты вместо дворцов и замков. Ее эстетика была очень деликатной и живописной. Ее религией был «энтузиазм» – это слово считалось неприличным в салонах «старого режима», но поклонников у него было предостаточно. Музыка романтизма отличалась от традиционных мелодий. Это были напевы, навеянные творчеством бродячих музыкантов. Вдохновителем движения стал Иоганн Готфрид Гердер, который коллекционировал народные сказания и восхищался моральной силой «истинной поэзии», которая принадлежит «тем, кого мы называем дикарями». «Народ говорит», – сказал он, имея в виду, что поэзия есть творение обычного человека. Согласно ценностям романтизма, свободная страстность предпочтительнее выхолощенной степенности. На портретах изображались дамы высшего света в крестьянских одеждах на фоне природы. «Народ» стал источником вдохновения, на него равнялись господа: культура, по крайней мере некоторые ее направления, была пропитана народным духом, а не аристократическими и буржуазными ценностями. XIX век – это век романтизма, он разбудит демократию, социализм, приведет к индустриализации и вдохновит массы при поддержке прогрессивно мыслящих представителей элиты на борьбу против классового неравенства.

Глава 8