Месть хаоса
Распад определенности
Участвуя в разных профессиональных проектах, конференциях и коллоквиумах, я часто обращаю внимание на то, что мои коллеги-историки в большинстве своем эскаписты. Отвращение к настоящему и страх будущего заставляет их обращаться к прошлому. «В каком времени в прошлом вам бы хотелось жить больше всего?» – с этого вопроса начинается своего рода игра, в которой каждый из участников стремится поразить других своим выбором в пользу эры варварства или кровопролития, изысканности или безудержной роскоши. А какой период выбрал бы ты, мой дорогой читатель? Для людей, склонных к интеллектуальной деятельности, тех, кто любит размышлять, подойдет эра развития инновационного мышления. Время, когда идеи разного толка вступали в схватку друг с другом, – период, предшествовавший началу Первой мировой войны.
Начало XX в. – время застоя и покоя: рутина, обыденность и безмятежность. Затем безудержный поток новых мыслей и череда открытий бросили вызов принципам, на базе которых выстраивалась культура предыдущих двух столетий на Западе и в мире: образ жизни, мировоззрение, распределение власти и уровень благосостояния. Интеллектуальная контрреволюция подвергла сомнению выводы, сделанные в эпоху Просвещения и развития научных традиций. К 1914 г. мир выглядел неопределенным, хаотичным. Мыслители уже предвидели многие темы, которые впоследствии станут актуальными, но в политике ни одна из идей Нового времени не приобрела сколько-нибудь значительного влияния. Идеологические конфронтации XX в., которые не давали миру сделать выбор между фашизмом и коммунизмом, авторитаризмом и демократией, сциентизмом и сентиментальностью, логикой и догмой, были результатом противоречий, зародившихся в XIX в.
Многие исторические книги описывают годы до начала Первой мировой войны как период застоя, когда ничего особенно важного не происходило: отблески романтической эпохи в кроваво-красных тонах. Как будто последствия Великой войны влияли на все, что происходило дальше. Приходилось учиться заново мыслить в израненном и разрушенном мире. Старый порядок утратил свою актуальность среди колючей проволоки, в окопах и воронках от взрывов. В этих обстоятельствах непросто оглянуться назад и увидеть события начала XX в. в их истинном свете, а также оценить их революционный вклад в развитие мысли. Мы начнем наше обсуждение с 1900 г. Рассмотрим для начала научные концепции, поскольку наука заложила основы для других направлений и оказала серьезное влияние на дальнейшее выстраивание иерархии идей.
Теория относительности является ключом практически ко всему. Открытия Эйнштейна оказали большое влияние на развитие мышления: возникли инновационные решения; обозначился выбор в пользу определенности и сурового порядка; произошла путаница в понятиях относительности и релятивизма. Относительность, ее суть и последствия стоит рассмотреть отдельно – это будет прелюдией к теме мышления XX в., которой я посвятил заключительную главу этой книги. Начав с науки и математики, философии, лингвистики, антропологии, психологии и искусства, мы коснемся политики, на которую, как это ни странно, оказали влияние некоторые художники. Поговорим о знаменитых предшественниках Эйнштейна, без которых его работа не стала бы такой значительной: Анри Бергсоне и Анри Пуанкаре.
Относительность и ее суть
Уверенный настрой, господствовавший в обществе в XIX в., начал улетучиваться почти сразу с наступлением нового столетия. Анри Бергсон родился в год, когда Дарвин опубликовал «Происхождение видов», и позже попытался оспорить выводы Дарвина. Еще будучи школьником, Бергсон относился к той категории самоуверенных молодых людей, которые как будто родились с уже богатым жизненным опытом. Он был трудолюбивым, носил очки и вел себя по-взрослому интеллигентно и вежливо, сторонился своих сверстников и одноклассников. О его исключительных умственных способностях говорил необычайно большой размер лба. Казалось, ему было под силу справиться с любым заданием. Его учителя математики были разочарованы, когда юноша выбрал философию. Знания латыни и греческого помогали ему выйти на иной уровень познания. Бергсон был вынужден пройти все стадии академического обучения. Когда он с этим закончил, то стал известным гуру своего времени.
Бергсон впитал в себя британский прагматизм, и хотя он размышлял метафизическими категориями, ему все же нравилось работать с запутанными научными данными. Свой путь в изучении сознания он начал с рассмотрения проблемы устойчивости памяти у больных с серьезными повреждениями мозга (жертвы травм на производстве и в результате военных действий). Полученные данные привели его к заключению о том, что сознание есть метафизическая сущность, более обширная, чем сам мозг. Бергсон верил в интуицию, но предпочитал подкреплять ее экспериментальными данными. Он часто заявлял, что искусство есть доказательство того, как наше восприятие трансформирует реальность. Неудивительно, что Анри любил импрессионизм, в котором очевидные факты видоизменяются с позиции чувствования и облекаются в абстрактные формы. Он любил задавать вопросы и никогда не искал простых, очевидных решений, предпочитая упражняться в мыслительной деятельности.
Бергсон стал одним из самых уважаемых философов своего времени. Его книги продавались десятками тысяч экземпляров, что было довольно много. Во время его лекций в Высшей нормальной школе или в Коллеж де Франс студенты торопились заранее занять место в аудитории. Когда несколько американских леди не успели вовремя приехать на его лекцию, они попросили пустить их на мгновение в уже опустевший зал, чтобы проникнуться энергетикой, которую оставил после себя профессор. Теодор Рузвельт мало что понимал в деятельности Бергсона, но часто приглашал этого выдающегося человека на завтрак.
В своей гениальной работе «Творческая эволюция» философ охарактеризовал и дал название движущей силе Вселенной. Он назвал ее élan vital[23]. Она не управляла природой изнутри, как эволюция, или снаружи, как Бог. Это была некая духовная сила, способная влиять на явления жизни и преобразовывать материю. Было непонятно, чем она отличалась от «мировой души», найти которую пытались романтики и маги, – возможно, этого не знал даже сам Бергсон. Он обращался к ней, чтобы объяснить ту свободу, которую мы получаем для преобразования нашего будущего вопреки научным прогнозам. Философ возражал против утверждения о том, что эволюция есть научный закон, и считал ее выражением творческой воли живых существ, которые видоизменяются, потому что сами этого хотят.
Критики обвиняли Бергсона в иррационализме на том основании, что он отрицал науку и пытался преподнести объекты реальности как ментальные конструкты, приписывая наличие цели лишенным мыслительных способностей существам. Однако его принципы одобряли те, кто считал научный детерминизм ограничивающим и подавляющим. Бергсон успокаивал всех, кто боялся прогнозов, в которых говорилось о пролетарской революции, возвышении арийской расы или разгуле энтропии. Он был первым пророком своего времени, который предрек возрождение хаоса как виновника всех беспорядков. Он описывал мир, в котором всем можно было все. «Интеллект, – говорил он, – это жизнь… которая выходит за собственные границы, он учится у природы свободному и безудержному самовыражению… чтобы в итоге ею же и управлять».
Если версия эволюции Бергсона кажется довольно таинственной, то его другая идея, которую он назвал «длительность», оказалась намного более эффективной. Автор дал довольно запутанное определение: «…форма, которую принимает последовательность наших состояний сознания, когда наше Я просто живет, когда оно не устанавливает различия между наличными состояниями и теми, что им предшествовали». Эта глубокая мысль также провозглашала идею свободы в реальной жизни, выступая против детерминизма, который доминировал почти во всех социальных и научных теориях, и возрождая веру в свободу воли. Понятие длительности станет более ясным, если попробовать понять особенности мышления и ход мысли Бергсона. Все начинается с его ранних попыток рассказать школьникам об элеатах и парадоксах Зенона. Внезапно он понял (свое озарение он считал результатом интуиции, а не религиозного экстаза), что в воображаемых путешествиях Зенона, полете стрелы, в любом мгновении времени или ситуации перемен элементы действия не разрознены и не последовательны. Они непрерывны. Они выстраивают время в форме линии. Когда мы говорим о времени как о череде моментов (подобно тому, как материя представлена в виде атомов), наше мышление «искажается и обесценивается переключением внимания на пространство». Время – это не «краткое существование» состоящих из атомов событий, но ментальный конструкт. Как говорил Бергсон:
Я признаю, что мы по привычке помещаем себя во времени по аналогии с размещением в пространстве. Мы не желаем слышать непрерывный гул и жужжание, неизбежные при глубоком погружении в жизнь. Но именно на этом уровне и находится реальная длительность…И неважно, она внутри нас или снаружи, во мне или во внешних объектах, она постоянно меняется и находится в движении, это и есть сама реальность.
Людям, которым необходимы более конкретные объяснения, как считал Бергсон, его идея могла показаться «головокружительной». Но с его точки зрения, это даже неплохо, ведь при помощи этого можно разгадать парадоксы, которые предложил миру Зенон. В каком-то смысле концепция времени Бергсона напоминала умозаключения на эту тему Аврелия Августина, которые тот выдвинул на полторы тысячи лет раньше. Но Бергсон пошел еще дальше. Вероятнее всего, полагал он, время есть продукт памяти, которая отличается от механизмов восприятия и, таким образом, представляет собой «некую независимую силу. Если дух есть реальность, тогда он определенно присутствует в памяти, с которой мы можем соприкоснуться в процессе эксперимента». Создавать время, по мнению Бергсона, свойственно не только человеку. Все живые существа делают это: «Жизнь любого существа представляет собой временной отрезок». Кто-то может сказать, что будущее – это еще не прожитое нами прошлое. Для тех, кому была понятна теория длительности, эта концепция представлялась весьма полезной. Как мы увидим дальше, она помогла революционным образом изменить подход к пониманию языка. Первооткрывателем в этом вопросе стал Фердинанд де Соссюр, который в своей лекции в 1907 г. предположил, что текст – это вид вербальной длительности, где составляющие его знаки также неразрывно связаны, как и моменты в линии времени. Многие изобретательные писатели, которые переняли эту идею у Бергсона, практиковали свободный стиль повествования, не заботясь о хронологии. В результате появились романы в стиле «поток сознания» – этот термин придумал Уильям Джеймс после знакомства с теорией Бергсона.
Умозаключения Бергсона оказали большое влияние на стиль мышления XX в. Например, он обнаружил, что реальность и опыт – по сути, одно и то же. «Существуют перемены, – говорил он, – но нет “вещей”, которые меняются», ровно так же и мелодия не зависит от струн, на которых ее проигрывают, или от нот, в которых она закодирована. Перемены существуют, но только потому, что мы их ощущаем. Опыт – это психический процесс, считал Бергсон, поддерживая своих коллег-философов и защищаясь от материалистов. Наши чувства улавливают его, а мозг его фиксирует, но этот процесс происходит в трансцендентной части нашего Я, которую мы называем «сознанием». Таким образом, Бергсон подготовил базу для выводов и заключений Эйнштейна. Сложно представить себе теорию более разрушительную для неподготовленных умов, чем теория относительности. Бергсон подвел своих читателей к тому, что время не является некоей абсолютной категорией внешней реальности, как думали раньше философы и ученые. Все дело «в сознании». В мире, измененном идеями Бергсона, заключения Эйнштейна о том, что время может меняться в зависимости от скорости движения наблюдателя, произвели не такой уж большой фурор. Бергсону удалось предугадать некоторые особенности мышления и пристрастия Эйнштейна. Например, аналогии с поездами. Объясняя понятие длительности, например, Бергсон отмечал, что мы склонны «думать о переменах как о череде состояний, следующих друг за другом», как путешественники, которые едут в поезде и им кажется, что их вагон остановился, если мимо в противоположном направлении движется другой поезд с такой же скоростью. Ложное восприятие как бы сдерживает непрерывность процесса.
Молодой французский математик Анри Пуанкаре, разделявший позицию Бергсона относительно хаоса, также готовил почву для идей Эйнштейна. Пуанкаре подорвал основы теории космоса Ньютона, когда в конце 1890-х гг. начал разрабатывать положения новой научной парадигмы. Он работал над одной из проблем, которую не удавалось решить современной науке: как смоделировать траекторию движения более чем двух взаимосвязанных космических тел. Его выводы обнаружили несовершенство выводов Ньютона. Математик предположил, что существует некая двойная бесконечно изгибающаяся волна. Пуанкаре открыл способ, при помощи которого в науке стали изображать космос. В 1960-х и 1970-х гг, как мы увидим дальше, теория хаоса и работа над фракталами подтвердили правдивость этого открытия. Пуанкаре подтолкнул науку к пониманию того, насколько сложны, противоречивы и хаотичны принципы работы природы.
Он решил пересмотреть базовый момент, на котором строится научный метод: связь между гипотезой и доказательством. Математик обратил внимание на то, что ученые придерживаются собственных алгоритмов. В процессе эксперимента может оформиться любое количество гипотез, среди которых выбор делается в соответствии с исходными данными либо даже исходя из «личных особенностей». Пуанкаре подверг сомнению законы Ньютона, включая определение понятий пространства и времени. Оспаривать эту позицию было довольно смелым шагом. Отказываясь от привычной трактовки времени и пространства, Пуанкаре уже многое усложнял, поскольку эти понятия к тому моменту стали частью концепции Вселенной. Для Аврелия Августина постоянство времени было основой творения. Ньютон предположил, что те же самые критерии, что на Земле, помогут определять время и пространство во всей Вселенной. Когда Кант разработал свою теорию интуиции в начале XIX в., ключевыми доказательствами истинности того, что мы знаем, помимо логики, он считал абсолютную природу времени и пространства. Пуанкаре подготовил почву для сомнений относительно всего, что считалось неоспоримым. Он сравнил Ньютона с «запутавшимся теологом», который не может «выйти из тупика, в который его загнали противоречивые выводы».
Пуанкаре стал международной знаменитостью, с ним многие желали познакомиться, его повсеместно цитировали, а его книги издавались многотысячными тиражами. Ученый много выступал и читал лекции. Как это обычно бывает, когда гениальный мыслитель становится популярным, людям начинает казаться, что они слышали больше, чем на самом деле было сказано. В результате Пуанкаре заявил, что его поняли неверно. Читатели исказили смысл его высказываний о том, что «научный факт был создан самим ученым» и что «наука построена лишь на условностях… Таким образом, наука не преподносит нам истину; она лишь может задать направление поиска». Наука, как услышала это аудитория Пуанкаре, доверяла версиям, не более правдоподобным, чем, скажем, те, что можно встретить в поэзии или мифологии. Но на деле история науки полна полезных ошибок: влияние Пуанкаре проявлялось в том, что люди смогли понять из его книг, а не в том, что ему не удалось донести до них. Бергсон и Пуанкаре встряхнули мир и повергли его в неопределенность. Одним из последователей этого нового курса стал Альберт Эйнштейн.
Пуанкаре опубликовал свою критику традиционного подхода в научном мышлении в 1902 г. Через три года Эйнштейн заявил о себе. Он был рядовым сотрудником технического отдела швейцарской патентной компании. Чопорность и зависть помешали ему построить научную карьеру. Но это было даже неплохо. Эйнштейну не пришлось опускаться до подхалимства, отвечать за типичные ошибки, допускаемые в профессорской среде. Свобода от ограничений, накладываемых научным сообществом, позволила проявить оригинальность мышления. Идеи Эйнштейна обрели популярность благодаря почве, подготовленной Бергсоном и Пуанкаре.
Теория относительности изменила мир, повлияв на то, как мы его воспринимаем. В 1890-х гг. были проведены удивительные эксперименты со светом: измеряемая на фоне движущихся объектов, скорость света оставалась неизменной вне зависимости от того, быстро или медленно передвигался источник подачи светового луча. Многие исследователи называли подобные опыты мошенническими. Скорость движения ракеты зависит от силы тяги, так почему же в похожих условиях поток света ведет себя иначе? Эйнштейн предложил теоретическое решение: если скорость света – величина постоянная, то время и расстояние должны измеряться относительно нее. На скорости, приближенной к скорости света, время замедляется, а расстояние сокращается. Данный вывод был логичен, но также и парадоксален, поскольку отличался от всех сделанных ранее умозаключений. Благодаря усилиям Пуанкаре люди уже оказались готовы к восприятию новой информации относительно характеристик времени и пространства, однако утверждения Эйнштейна все равно вызывали споры и несогласие. Он подверг сомнению казавшиеся ранее неопровержимыми истины: утверждение о том, что пространство и время – понятия абсолютные. Одним из самых наглядных примеров Эйнштейна стал парадокс, который он выдумал в ответ на вопрос, поступивший в ходе лекции: один из близнецов, отправившийся в космический полет, вернется домой, став моложе второго близнеца, который остался на Земле.
Во Вселенной Эйнштейна все загадочно. Масса и энергия взаимно преобразуются. Параллельные линии пересекаются. Элементы порядка, введенные Ньютоном, вводят в заблуждение, адекватное восприятие искажается, как при спуске в кроличью нору в Стране Чудес. Однако каждый эксперимент в рамках теории Эйнштейна только лишь подтверждал ее правдивость. По мнению Чарльза Перси Сноу, который многое сделал во имя развития науки: «Эйнштейн… ворвался в общественное сознание… став символом науки, властителем разума XX в… голосом надежды». Он изменил восприятие людей и определил размеры Вселенной. Хорошо это или плохо, но благодаря ему стало возможно на практике преобразовывать массу в энергию. Атомная энергия также была одним из открытий, изменивших будущее.
Теория относительности помогла разгадать новые парадоксы. Пока Эйнштейн строил новую большую картину космоса, другие ученые работали над деталями. В работе, опубликованной в 1911 г., Эрнест Резерфорд расщепил атом, обнаружив еще более мелкие частицы: электроны, которые хаотично движутся вокруг ядра. Физики начинали исследовать проблему неоднозначности природы света: состоит ли световой поток из волн или частиц? Исходя из полученных данных, напрашивался вывод о том, что поток света есть и то и другое. Квантовая механика развеяла старые представления о когерентности. Лауреат Нобелевской премии Нильс Бор описал квант как величину, похожую по своим характеристикам на природу света.
От относительности к релятивизму
Пока теория относительности искажала картину мира, философские изыскания приводили к тому, что сомнению стали подвергаться почти все существующие идеи: знания о языке, представления о реальности и связь между ними. Движение в сторону релятивизма началось с самониспровергающей доктрины, объясняющей суть определенности, а именно с прагматизма.
В повседневной речи «прагматизм» часто означает практический подход к жизни. В конце XIX в. в Америке Уильям Джеймс возвел практическую эффективность до уровня критерия не просто полезности, но нравственности и истины. Наряду с Бергсоном и Пуанкаре он стал одним из самых популярных и читаемых интеллектуалов первой декады XX в. Дед Джеймса был предпринимателем, он оставил своему сыну большое наследство; в результате, освобожденный от необходимости зарабатывать себе на жизнь, отец Джеймса проводил большую часть времени в размышлениях о мистицизме и социализме – дремал в читальном зале библиотеки, удобно расположившись в мягком кожаном кресле по соседству с Гербертом Спенсером. Как и отец, Джеймс любил размышлять, но он еще и был капиталистом, как дед. Он чувствовал себя виноватым, что нигде не работает, и предпочитал американскую философию с ее деловым подходом. Англофилия, приверженцем которой был его брат и писатель Генри, беспокоила Уильяма. Он сам выступал за патриотизм, сопротивлялся попыткам Генри заинтересовать его европейской культурой и всегда прикрывался словами «благодаря моей стране».
Уильям Джеймс был весьма эрудирован, но явной склонности к какой-то области знания не испытывал. По образованию он был врачом, но практику начинать не стал, втайне считая медицину шарлатанством. Он стал известным психологом, пока пытался самостоятельно излечиться от сумасшествия, которое сам же у себя и диагностировал. Джеймс пробовал рисовать, но вынужден был бросить из-за плохого зрения. Он был трудоголиком, который знал, что успокоится лишь в могиле. Он ценил «реалистичную» философию, но посматривал в сторону христианской науки, проводил физические исследования, писал высокопарные тексты и увлекался мистицизмом. Философ восхвалял логику и демонстрировал сентиментальность, но предпочитал факты. Пресытившись возвышенным и невыразимым, он погрузился в мрачный мир мистера Грэдграйнда, «человека очевидных фактов». Прагматизм, который вмещал в себя все возможные предрассудки, включая американизм, практичность, смутную религиозность и уважение к фактам, был таким понятным – он отражал последовательный взгляд на мир. Джеймс развил «идеи прошлого», которые впервые сформулировал Чарльз Сандерс Пирс в 1870-х гг.: философия должна приносить пользу. Полезность, как говорил Джеймс, делает истину истинной, а правоту правой. «Прагматик склоняется… к конкретике и адекватности, выбирает факты, действия и власть». Бергсон считал, что Джеймс открыл «философию будущего».
Джеймс никогда не хотел становиться радикалом. Он искал основания, позволившие бы ему поверить в Бога, утверждая, что «если гипотеза Бога подтвердится в широком смысле этого слова, то она правдива». Но что хорошо для одной группы людей, может быть бесполезно для другой. Приравняв истину к конформизму, Джеймс отказался от положения, которое до сих пор считалось основой всех знаний: утверждения о том, что истина и реальность – это одно и то же. Он защищал христианство, но в итоге разуверился в нем, сведя понятие истины до уровня относительности.
Путь развития лингвистики поначалу был таким же осторожным, но постепенно и он уводил от незыблемых основ к неопределенности. Для тех из нас, кто предпочитает говорить правду, речь является способом установки связи с реальностью. То, как обстояли дела в сфере лингвистики в XX в., показало зыбкость этого утверждения. В своих лекциях в Женеве в январе 1907 г., в год опубликования «Прагматизма» У. Джеймса, Фердинанд де Соссюр определил новое направление в развитии лингвистики. Он ввел различие между речью как социальным явлением (речь, адресованная вовне) и субъективным (внутренняя речь). На характер речи оказывают влияние наши коммуникативные особенности. Де Соссюр строил свои лекции в стиле Аристотеля, у него не было никаких записей и планов. Единственным сохранившимся источником стали конспекты студентов, в точности которых нельзя быть полностью уверенным. На основании этих конспектов можно сделать вывод, что де Соссюр говорил о том, что язык представляет собой систему лингвистических связей, которые объединяют понятия между собой в тексте или в разговорной речи. Взятые по отдельности, эти понятия не имеют значения – оно проявляется лишь в комбинации друг с другом.
Значение заключается в структуре лингвистических взаимоотношений, которые не ограничиваются рамками конкретного текста. Значение, таким образом, может быть иным, нежели его задумал автор. Оно постоянно видоизменяется, поскольку язык находится в непрерывном развитии, и отношения между его элементами перестраиваются. Смысл формируется культурой, а не конкретной реальной ситуацией. Читатели свободны в своем восприятии текста, они пропускают его через фильтр своего жизненного опыта и воспоминаний. Прошло немало времени, прежде чем Соссюр начал публиковать свои труды, но постепенно они превратились в обязательные для изучения работы по лингвистике, многие читатели старались получить доступ к ним любыми способами. Основная мысль этих трудов заключалась в том, что язык не является отражением иной реальности помимо той, в которой он сам существует.
Давайте поставим эти вариации на тему работ Соссюра в один ряд с популярными интерпретациями мыслей Пуанкаре, Бергсона, Уильяма Джеймса, Эйнштейна и трудами по квантовой механике: пространство и время – не фиксированные категории; нельзя доверять научным утверждениям; базовая характеристика Вселенной заключается в непредсказуемости и необъяснимости; истина относительна; язык находится в отрыве от реальности. Пока мы пытаемся найти определенность, релятивизм и относительность сплетаются все крепче.
Наука и философия высказывают прописные истины. Антропология и психология полны ереси. Революция в антропологии началась в Америке благодаря Францу Боасу. Этот защитник западных либеральных традиций был немцем с еврейскими корнями. Он опроверг предположения, в разработку которых ученые вложили свою веру, империя – свои усилия, а финансисты – деньги: о том, что некоторые люди и культуры обладают определенным превосходством по отношению ко всем остальным. Как и Дарвин, Боас учился у народов, которых европейцы считали примитивными. Но жители архипелага Огненная Земля вызывали у Дарвина отвращение, а эскимосы Боаса – восхищали. Работая среди них на острове Баффинова Земля в 1880-х гг., он не переставал удивляться их житейской мудрости и творческому воображению. Он узнал один из секретов полевых исследователей, который был своего рода правилом жизни: эмпатия есть ключ к взаимопониманию. Чтобы познакомиться с особенностями различных культур, антропологи должны научиться ставить себя на место людей, среди которых они находятся. Детерминизм в любой форме является неприемлемым, поскольку одно и то же объяснение невозможно применить к абсолютно разным ситуациям.
Боас занимался полевыми исследованиями, затем стал куратором музея. Он всегда тесно общался с представителями народов, которые изучал, чтобы понять их традиции и образ жизни. Антрополог отправлял своих учеников в племена коренных американцев, чтобы те знакомились с их культурой. В результате он сделал вывод, что такого понятия, как «первобытное сознание», не существует. У всех людей схожие умственные способности, они не зависят от условий проживания, уровня развития технологий, сложности социальной организации общества или других обстоятельств. Джаред Даймонд выразил это так: «В Новой Гвинее так же много талантливых людей, как и в Нью-Йорке». Боас раскритиковал положения расистской краниологии, согласно которым форма и размер черепа некоторых народов говорят о более высоком уровне интеллекта. От имени самой крупной, быстро развивающейся и влиятельной национальной школы антропологии во всем мире Боас высказался категорически против того, чтобы делить народы по степени «развитости» их мышления. В разных культурах люди думают по-разному, говорил он, не потому, что у кого-то из них лучше развиты умственные способности, а из-за того, что их сознание запечатлевает разные традиции, их образ жизни и окружающая обстановка различны. В своих лекциях в 1911 г. Боас обобщил выводы проведенных исследований и наблюдений:
Умственные способности индивидуумов, которые… живут племенами, ничем не хуже тех, которыми обладает представляющий крупную цивилизацию философ… Являясь частью какого-либо сообщества, мы разделяем его мировоззрение и ценности, поскольку впитывали их с самого рождения; но понятно и очевидно, что есть и другие цивилизации и сообщества со своими традициями, привычками, логикой мышления и набором эмоциональных реакций, которые также достойны уважения, хотя иногда и бывает сложно это осознать, не проникнувшись особенностями этой другой культуры… Общая теория равнозначной ценности человеческих сообществ, разработанная в ходе антропологических исследований, призывает нас всех к необходимости проявлять еще большую толерантность.
Сказано, как мы видим, довольно деликатно, но следовать традиционному курсу расизма или империализма стало невозможно. Эти подходы предполагали, что некоторые расы занимают более низкое положение, чем другие, а империя может обращаться со своим народом как родитель – с детьми или опекуны – со слабоумными. Однако Боас запустил процесс обновления и переоценки отношений между народами. Культурный релятивизм, как мы его теперь называем, стал единственным надежным критерием при изучении особенностей различных человеческих сообществ. Некоторые культуры могут быть чем-то лучше других, но подобный вывод правомерен лишь при сравнении народов с похожими ценностями. Но такое редко встречается: каждая культура уникальна и заслуживает особого подхода.
Антропологические исследования усилили релятивистскую тенденцию, предоставив большое количество противоречивой информации, не укладывающейся в какие-либо иерархические схемы XIX в. Но культурный релятивизм не спешил распространяться за пределы области, которую напрямую контролировал Боас. Британские антропологи были первыми иностранцами, которые последовали за ним, и произошло это уже в первой декаде столетия. Франция, известная своими специалистами-антропологами по всему миру, вскоре тоже изменила отношение к релятивизму и признала его. Это помогло ослабить власть империй и построить мультикультурное общество, но некоторые интеллектуальные и практические проблемы все еще оставались нерешенными. Если с объективной точки зрения ни одна культура не лучше другой, что делать с разным восприятием понятия морально-нравственного конфликта? Могут ли каннибализм, детоубийство, сжигание вдов на костре, дискриминация по половому признаку, массовые убийства в ходе междоусобных войн, инцест, аборты, женское обрезание и свадьбы по расчету быть оправданы с позиции релятивизма в качестве культурных феноменов? Как и где должна быть проведена эта черта?
Тирания бессознательного
Пока Боас и его ученики работали в своем направлении, развитие культуры получило неожиданный толчок благодаря психологии Зигмунда Фрейда. Это удивительно еще и по той причине, что Фрейда мало интересовали культурные различия. Он стремился объяснить особенности индивидуальных реакций и поведения при помощи универсальных мотивов. Важно то, что, концентрируя свое внимание на всеобщих и индивидуальных характеристиках, родоначальник психоанализа поставил культуру где-то между этими двумя категориями. В рамках фрейдистской психологии, открывшей миру тайны бессознательного, основное внимание уделялось вопросам, касающимся опыта и переживаний, секса и детства.
Идеи Фрейда стали очень популярными в XX в. Они подрывали устои традиционных научных представлений так же, как и взгляды Боаса. Правда, они касались не культуры, а личности и уникальности ее индивидуального опыта. Утверждение Фрейда о том, что поведением человека управляет бессознательное, противоречило традиционному подходу, придававшему большую значимость чувству ответственности, самоидентификации, личностным особенностям, сознанию и мышлению. Путешествие доктора в бессознательное началось в ходе эксперимента, который он проводил на самом себе в 1896 г., когда ввел понятие «Эдипов комплекс»: бессознательное сексуальное влечение мальчиков к матери и желание занять место отца. Это был первый феномен в серии бессознательных побуждений, которые он открыл, изучая тайны человеческой психики. В последующие годы он разработал направление, которое назвал психоанализом, – оно служило для обнаружения бессознательных импульсов пациентов. Любимыми методами Фрейда были гипноз и техника свободных ассоциаций – благодаря им пациентам удавалось извлечь из подсознания вытесненные чувства и избавиться от невротических симптомов. С каждым сеансом у доктора Фрейда (или его наставника Йозефа Брейера) люди становились спокойнее и увереннее. Женщины, излечившиеся от истерии, находили свое место в обществе, пересмотрев собственные взгляды и убеждения.
«Наука» Фрейда как будто бы работала, но все же могла ответить не на все вопросы: когда Карл Поппер спросил, как можно понять, кто не прошел стадию Эдипова комплекса, братство психоаналитиков предпочло отмолчаться. Они повели себя как члены религиозной секты или тайного клуба – обвиняя друг друга в допущенных ошибках и изгоняя несогласных из своего самопровозглашенного общества. В любом случае очевидно, что Фрейд недооценил значение культуры в формировании психики и ее влияние на различия, выявленные в ходе экспериментов. Гилберт Кит Честертон иронично высказывался о Фрейде. Психоанализ, согласно традиционному представлению, не считался наукой. Однако его эффективность в отношении некоторых пациентов выступала в защиту этого направления, несмотря на недовольство, царящее в научной среде. Умение Фрейда донести свои идеи до широкой аудитории помогло ему стать известным. Он производил впечатление профессионала, способного пролить свет на тайну человеческой души. Его утверждения шокировали не только потому, что затрагивали тему сексуальных влечений, о которых многие предпочли бы молчать, но также по той причине, что, по сути, Фрейд говорил следующее: «Вы не сможете понять причины своего поведения без моей помощи, поскольку все мотивы запрятаны глубоко в вашем бессознательном». Он заявлял, что каждый ребенок в ходе взросления проходит определенные стадии сексуального развития, а каждый взрослый имеет подавленные или вытесненные фантазии или переживания. Фрейд предоставил также научное объяснение Бога. «По своей сути, – писал он в одном из своих известных произведений «Тотем и табу», – Бог представляет собой вытесненную фигуру отца». Возможные морально-нравственные последствия идей Фрейда вызывают тревогу: если мы сами не в состоянии понять причины своего поведения, значит, наши возможности самопреобразования ограниченны. Само понятие индивидуальной моральной ответственности остается под вопросом. Мы можем заглушить чувство вины и обвинять во всем наши недостатки и психологические травмы, полученные в детстве.
Под влиянием Фрейда интроспекция стала традицией на современном Западе и отличительной чертой его культуры. Подавленные воспоминания – своего рода демоны, а психоаналитики – экзорцисты. «Благополучное общество», в котором заглушают чувство вины, стыда, сомнения в себе и самобичевание, – вот что нас в итоге ждет. А также привычка к сексуальной откровенности. Это же касается и практики (до сих пор пользующейся популярностью у психиатров) лечения метаболических или химических нарушений в работе мозга в случае тяжелых психических расстройств. Революционные взгляды Фрейда – работа с вытесненным материалом, откровенные беседы и методы ослабления напряжения – популярны и по сей день. Соотношение пользы и вреда оценить довольно трудно. Психоанализ и другие смежные виды психотерапии помогли миллионам людей, но миллионам других людей они испортили жизнь, выведя в область сознания вытесненный ранее материал, заставляя пребывать в иллюзиях или страдать.
Внимание Фрейда к влиянию детского опыта заставило психологов изучать особенности детского возраста, несмотря на то что Исаак Башевис-Зингер сказал: «Детям не нужна психология». Шведская феминистка Эллен Кей в 1909 г. изложила следующую точку зрения: дети отличаются от взрослых. В XIX в. на Западе эта общеизвестная истина отражала отношение к детству как к этапу развития. Снижение детской смертности вывело исследования на новый уровень. Я помню, как был тронут, когда в Англии бродил со своим школьным учителем по территории заброшенного монастыря. Мы наткнулись на могилы мальчиков, которые умерли во время эпидемии в школе в XIX в. В то время из-за неизлечимых болезней множество детей не доживало до взрослого возраста. Но когда болезни удалось победить, дети стали объектом для изучения. Самым выдающимся исследователем был швейцарский ученый Жан Пиаже. Его работы оказали большое влияние на многие поколения детей, которых ограничивали в развитии, поскольку сам Пиаже считал, что их возможности весьма скромны. Сам Пиаже еще с детства был очень талантлив, но способности детей оценивал не слишком высоко. В 1920 г. он совершил прорыв в своих исследованиях, обрабатывая результаты ранних экспериментов в области мышления. Ошибки, допущенные детьми, позволили ему заключить, что их психические процессы существенно отличаются от его собственных. Разработанная им теория удивительным образом напоминала учение о стадиях психического развития, которое антропологи отвергли на основании данных, собранных Боасом. Однако Пиаже больше интересовался работами Фрейда и Кей, чем трудами Боаса. «Психическое развитие», как он его себе представлял, есть категория, свойственная личности, а не целому обществу. Оно проявляется на всех универсальных стадиях взросления человека. Возможно, он был не прав. Особенности, которые он считал универсальными, испытывали на себе влияние конкретной культуры. В процессе взросления мы приобретаем привычки, прошедшие испытание опытом и навязанные культурным контекстом. Это подтверждает тот факт, что «дети» – это не стандартный набор характеристик.
Тем не менее Пиаже был настолько убедителен, что даже сейчас в школьном образовании чувствуется его влияние. Детей классифицируют в соответствии с возрастом, на основании чего для каждой возрастной категории составляется учебная программа с единым набором предметов одного уровня сложности. В результате страдают способные дети, которые могли бы достичь гораздо большего, будь у них возможность обучаться по индивидуальному плану. Некоторые школы и колледжи готовы создавать особые условия для «одаренных» детей, переводя их в более старшие классы, если это необходимо. Однако в подобных исключительных случаях не обходится без определенных трудностей, поскольку в рамках традиционной системы образования к подобным исключительным детям взрослые относятся без должного уважения. Это так же несправедливо, как делить человечество на высшие и низшие расы. Некоторые дети подчас демонстрируют уровень зрелости, недоступный многим взрослым.
Инновации и режим «на старт»
Новые направления в разных областях способствовали оформлению свежих идей в науке, философии, лингвистике, антропологии и психологии в начале XX в. Наметилась глобальная тенденция: беспрецедентные перемены почти во всех сферах. Улучшилась демографическая и экономическая статистика. Технология – визитная карточка столетия – вошла в новую фазу. XX век можно назвать веком электричества, так же как XIX век – веком пара. В 1901 г. Маркони запустил беспроволочное радиовещание. В 1903 г. братья Райт впервые поднялись в воздух. В 1907 г. был изобретен пластик. Другие новшества, шагнувшие затем и в XXI в.: ускоритель ядерных частиц, железобетонный каркас небоскребов, даже гамбургеры и кока-кола, – были изобретены еще до наступления Первой мировой войны. Телефон, автомобиль, печатная машинка и вовсе появились в XIX в.
В новом столетии в политике тоже наметились перемены. Абсолютный демократический режим, предоставляющий женщинам права наравне с мужчинами, оформился в 1901 г. в Норвегии и Новой Зеландии. В 1904 г. победа Японии над Россией привела к очевидным последствиям – сопротивлению народов маори власти Британии и разрешению итало-эфиопского конфликта в пользу Эфиопии. Все это подтверждало: белые империи на самом деле не такие уж непобедимые. Вдохновленные успехом Японии, в разных странах начали возникать движения за независимость. Японцы показали Британии, Франции и Голландии, что империализм не сможет удержаться в Азии. Между тем воинственно настроенные объединения развязали новую борьбу за межрасовое равенство. В 1911 г. произошло первое крупное «восстание масс»: революции в Мексике и Китае – сейсмические толчки, на фоне которых коммунистические перевороты конца столетия выглядели как кратковременная вспышка. Революция в Китае свергла династию, которая стояла у власти двести с лишним лет, и таким образом прервала тысячелетнюю традицию политической преемственности. Основными жертвами переворота в Мексике стали крупнейшие монополисты: землевладельцы и церковь.
Неустойчивая ситуация начала XX в. взбудоражила мир, что отразилось в художественном искусстве. В XX в. художники предпочитали рисовать не то, что видели на самом деле, а то, как толковали действительность наука и философия. Революция в искусстве стала продолжением революции в науке и философии. В 1907 г. кубизм стал символом разрушенного мира, представляя словно собранные из осколков зеркала образы. Пабло Пикассо и Жорж Брак, вдохновители этого движения, как бы воссоздавали картину, которая складывалась под влиянием атомной теории: бесформенный и не поддающийся контролю мир, состоящий из несовпадающих друг с другом фрагментов. Они не слышали об Эйнштейне, но о теории относительности знали из газет. Когда эти художники попытались ухватить ускользающую реальность и показать ее с разных ракурсов, их охватила тревога: знакомая картина мира рассыпалась и исчезала. Даже Пит Мондриан, картины которого отчетливо передают всю угловатость современных вкусов, где ритмы буги-вуги зашифрованы в прямоугольных формах, а Бродвей растянулся в прямую линию, не смог избежать фазы «разбитого зеркала» в начале второй декады столетия. Раньше он рисовал набережные родной Голландии в романтической манере, позже эти образы изменились, разложившись на атомы. В 1911 г. Василий Кандинский прочитал описание атомной энергии Резерфорда: «…Обладающая разрушительной силой, возвещающая наступление конца света. Все вещи становятся прозрачными, теряют свою силу или очертания». В результате родился новый стиль, который искажал представления о реальных объектах. Традиция, начало которой положил Кандинский, заключавшаяся в полной «абстрактности» искусства, делающего объекты абсолютно неузнаваемыми, была популярной вплоть до конца столетия. Во Франции Марсель Дюшан объявил свои достижения в науке поверхностными, однако он тоже пытался воспроизвести мир Эйнштейна. Его подпись к гениальной работе «Большое стекло» показала, насколько близко он был знаком с теорией относительности. В 1912 г. он написал картину «Обнаженная, спускающаяся по лестнице», в которой реальность будто расширяется, как мехи концертины. Это выражение «времени посредством абстрактного изображения движения». Синкопы джаза и нестройное звучание атональной музыки, которую изобрел Арнольд Шёнберг в Вене в 1908 г., пришли на смену гармонии мелодий прошлых лет – точно так же, как квантовая механика перевернула представление о порядке. Влияние результатов антропологических исследований на искусство этого периода гораздо заметнее, чем на науку, поскольку художники теперь вдохновлялись не классическими примерами, например греческой скульптурой, а черпали вдохновение из этнографических коллекций и иллюстраций. Пикассо, Брак, Константин Бранкузи и члены группы «Синий всадник» во главе с Кандинским копировали «примитивные» скульптуры народов Африки и тихоокеанского побережья, демонстрируя достоинства чужеземной эстетики и продолжая традиции народов, которых многие считали «дикарями». Некоторые лица кисти Пикассо выглядят угловатыми или вытянутыми, напоминающими ритуальные маски. Андре Дерен передал красоту купальщиц довольно нетрадиционно, изобразив их будто вырезанными из дерева идолами. Некоторые произведения художников-примитивистов были выставлены в галереях и музеях, другие на ретроспективных выставках, последовавших после смерти Поля Гогена в 1903 г., который провел последние годы жизни на Таити, вдохновляясь местной экзотикой и романтикой. Влияние этого направления искусства распространялось все дальше – ценители «примитивной» живописи появились в Америке и в Австралии.
Реакция: политика порядка
Реакция была предсказуемой: стремительные перемены угрожали стабильности. После той встряски, которой подверглось мышление в начале XX в., основной задачей было понять, как преодолеть хаос и вернуть уверенность. Первым в этой ситуации среагировал Филиппо Томмазо Маринетти, итальянский денди, человек со скверным характером и острым языком. В 1909 г. он опубликовал манифест для своих коллег из творческой среды. В те времена многие художники поддерживали модернизм, в рамках которого новое вытесняет старое. Маринетти хотел большего: он считал, что будущее должно заменить настоящее. Таким образом, он стал основателем «футуризма». Писатель полагал, что недостаточно просто перешагнуть через наследие прошлого. Футуристы должны отказаться от традиций и избавиться от любых напоминаний о них. «Будущее наступило», – провозгласил Маринетти. Звучит глупо и претенциозно, но в определенном смысле он был прав. Эта фраза полностью передавала тот стремительный темп, в котором развивалось общество.
Маринетти не признавал все то, в чем обычно нуждались люди, чтобы обрести спокойствие в ситуации неопределенности: целостность, гармония, свобода, морально-нравственные ценности и традиционный язык. Комфорт представлялся ему искусственным и стерильным состоянием. Футуризм возвеличивал войну, власть, хаос и разрушение – все, что вынуждало человечество менять свой образ жизни. Футуристы ценили красоту машин, принцип силы и вульгарную лексику. Былые ценности, включая чувствительность, доброту и уязвимость, были отвергнуты. Главными стали жестокость, беспристрастность и сила. Футуристы рисовали «линии силы» – символы насилия – и машины в неопределенной динамике. Раньше художники пытались передать скорость и ритм индустриальной энергии: паровоз на картине Тернера изображен нечетко и размыто, Ван Гог уныл и статичен. Но футуристы наполнили движением все, вплоть до отдельных элементов, привнеся в свои произведения динамику и скорость. Именно скорость, которая воспринимается иначе в связи с изобретением двигателя внутреннего сгорания, стала отражением духа этой эпохи.
Футуризм объединил сторонников самых радикальных политических направлений XX в.: фашизма, который провозглашал, что государство должно быть на стороне силы; и коммунизма, последователи которого надеялись уничтожить традиции в пожаре революций. Фашисты и коммунисты ненавидели друг друга и мечтали о войне, какой еще не видел мир. Но и те и те признавали тот факт, что функция прогресса – разрушить прошлое. Часто говорят, что верхи «провалились», или наткнулись на Первую мировую войну. Так и есть. Но по-прежнему удивляет и шокирует, с какой страстью сторонники разрушения поклонялись этой идее и жаждали ее осуществления.
Почти всегда войны лишь ускоряют заданный ход событий. Точно так же и Первая мировая подтолкнула развитие технологий и подорвала положение элиты. Лучшие представители поколения прирожденных лидеров Европы погибли. Нарушение естественного хода европейской истории было неизбежно. Разрушения и отчаяние лишили людей надежды на будущее и веры в настоящее; большие финансовые траты и многочисленные жертвы – такими были результаты политических революций вместо предполагаемого мира. Двенадцать суверенных (или относительно суверенных) государств оформились в Европе и у ее границ. Сверхдержавы рухнули. Границы сместились. Иностранные колонии поменяли свой статус. Война затронула интересы России, Германии, Австро-Венгерской и Османской империй. Даже Великобритания понесла потери: восстание и гражданская война, разразившиеся в Ирландии в 1916 г., привели к тому, что спустя шесть лет правительство острова подняло вопрос о получении независимости. Массовые миграции перемешали население. После войны более миллиона турков и греков бросились искать убежище, пересекая наспех обозначенные границы. Воодушевленные замешательством своих руководителей, народы европейских империй с нетерпением ожидали следующей войны. «И тогда пробьет наш час, – так сказал герой книги «Путешествие в Индию». – И мы сбросим в море последнего проклятого англичанина».
Послевоенная разруха и нищета вызвали разгул экстремизма. Финансовые катастрофы в Европе и обеих Америках в 1920–1930 гг. привели к отчаянию и унынию. Последствия были гораздо тяжелее, чем сама политика правительства, приведшая к развязыванию войн и заключению сомнительного перемирия. Это было начало эпохи ошибок для западной цивилизации. Антисемиты обвиняли евреев в мировых проблемах, полагая, что некая «международная еврейская община» контролирует мировую экономику и эксплуатирует другие народы ради собственного обогащения. Сторонники евгеники считали, что бесконтрольное размножение – причина всех мировых бед: оно ослабляло общество, позволяя представителям «низших» классов и людям с психическими отклонениями иметь детей, таких же слабых и беспомощных, как и их родители. Противники религии винили церковь в подрыве доверия к науке, лишении народа воли и оказании поддержки слабым. Коммунисты обвиняли капиталистов, капиталисты обвиняли коммунистов. То, в чем люди винили друг друга, порой противоречило здравому смыслу, но подстрекателям удавалось маскировать эту нелогичность. Обнищавшие и разоренные миллионы были готовы поверить всему. Обращение к высокопарной риторике, чрезмерному упрощению, прорицательству и наклеиванию ярлыков – политика рупора демонстрировала нетерпение и склонность к принятию поспешных решений. Месть есть простая подмена справедливости, когда сгодится любая жертва, расправа над которой позволила бы успокоить муки совести.
Опыт показывает, что лучший выход – это начать обвинять «систему». Предсказания Маркса, похоже, начинали сбываться. Бедные становились еще беднее. Неудачная политика капитализма подводила к осознанию необходимости революции. Демократия обернулась катастрофой. Авторитарные лидеры были необходимы, чтобы заставить народ объединиться во имя общего блага. Возможно, лишь тоталитарное правительство способно восстановить справедливость, установив контроль над всеми сферами жизни, включая производство и распространение продуктов. Приходит час, приходит идеология.
Фашизм выступал на стороне силы, порядка, государства и в пользу военных действий, в его системе ценностей интересы группы были важнее интересов отдельной личности, власть ценилась выше свободы, сплоченность была предпочтительнее разнородности. Месть вместо примирения и сострадания, превосходство силы против защиты слабых. Фашизм оправдывал лишение прав несогласных, диссидентов, неудачников и диверсантов. Поскольку среди них было много талантливых и даже гениальных людей, подобные меры привели к превратному и искаженному восприятию любой информации: идеологическая фальсификация в рамках авторитарных и тоталитарных традиций. Были ли фашисты разрушителями социализма – это до сих пор тема жарких дискуссий. Они мобилизовали пролетариат и мелкую буржуазию, провозгласив политику, которую кто-то может обозначить как «социализм без экспроприации». В Древнем Риме слово fasces означало пучок прутьев с топором в центре, который носили магистраты как символ власти и права наказывать и казнить. Бенито Муссолини заимствовал это воплощение жестокой власти закона, оно стало «эмблемой» его партии, передающей всю суть фашизма: метод палки и топора. Цвета солдатской формы могли измениться или полинять; форма приветствий могла быть несколько иной. Но главное не это, а возникающие в результате чувства: страх и ужас. Ритм фашистского марша мог заворожить даже тех, кто ненавидел или боялся фашистов. «Фашизм – это не новый порядок, – сказал Эньюрин Бивен, лидер британских социалистов, который был известен своими афористическими высказываниями, – это будущее, которое не хочет наступать».
Нацизм перенял все эти характеристики, но само понятие «нацизм» несколько шире, чем «фашизм». Фашисты были настроены против религии, а нацисты активно ей подражали. Они заменили провидение историей. Для нацистов история была обезличена, она обладала мощью, которой никто не мог противостоять. Люди были игрушками, как змеи для мангустов или крысы для кошек. История требовала человеческих жертв, как ненасытное божество, обретающее еще большую силу от подавления людей и ощущения собственной неограниченной власти. Устои и язык милленаризма устраивали нацистов. История воспринималась как «тысячелетнее торжество рейха». Отлаженный порядок церемоний, храмы и святилища, иконы и святые, проповеди и экстаз, гимны и песнопения дополняли образ этой квазирелигии. Нацисты мечтали уничтожить христианство, заменив его первобытными верованиями, вернув язычество. Некоторые из них называли себя «защитниками родины», отправившись в «волшебное путешествие» через каменный лабиринт прямо к замку Вевельсбург, который, как думал Генрих Гиммлер, является центром Германии и всего мира.
Идеология порядка ценой отказа от гуманности и сострадания воплотила в себе противоречивые черты современности: технологии совершенствовались, а нравственность приходила в упадок. Иногда, когда представители интеллектуальной буржуазии собираются вместе на торжественных обедах или конференциях, к моему удивлению, звучат высказывания о вере в нравственный прогресс: колебания уровня преступности и насилия в развитых странах ошибочно воспринимаются как доказательство того, что политика просвещения работает. Однако на самом деле в этих отчетах не отражается реальная статистика, остаются скрытыми факты притеснения или неявного «истребления» пожилого населения и количество нерожденных детей. Благоразумие подсказывает выбор в пользу толерантности и общепринятого поведения, но не влияет на общее настроение нетерпимости и раздражения. Когда нарастает хаос, копятся нерешаемые проблемы, а перемены начинают казаться угрожающими, электорат делает выбор в пользу авторитарной власти: более жесткая политика и суровые тюрьмы, ужесточение наказания для террористов, изгнание неугодных, закрытое национальное общество (за пределами международных организаций). В некотором смысле авторитаризм становится идеологией, способной обойти своих традиционных конкурентов. Владимир Путин, бывший член КГБ, похоже, стал кумиром республиканцев в Соединенных Штатах и любимцем Дональда Трампа. Смущенные состоянием хаоса, невежественные и необразованные беженцы спасаются от проблем, погружаясь в фанатизм и выбирая догмы. Тоталитаризм все еще не утратил своего обаяния.