— То-то, вино. А кто посланнику, Петру Ивановичу Потёмкину, приходил жаловаться на тебя, что ты щиплешься больно?
Подьячий густо покраснел и сразу не нашёлся, что сказать в своё оправдание.
— И наврала тогда она всё на меня! — наконец произнёс он. — Всё дело из-за Ивашки Овчины вышло. Его вина, что он напился и полез щипать её. А я тут ни при чём.
Яглин, устремив взгляд на восток, искал там что-нибудь, что могло бы напомнить тот город Байону, куда послали их чрезвычайный посланник царя всея Руси, Алексея Михайловича, Пётр Иванович Потёмкин и его советник, Семён Румянцев, чтобы объявить властям города, что они прибыли к королю Франции, Людовику XIV, с предложением братской любви и согласия и находятся на рубеже Гишпании и Франции в городе Ируне. Но ничего похожего на город он не нашёл.
— Видно, далеко ещё нам придётся с тобой идти, Прокофьич, — сказал он своему спутнику, сладко позевывавшему, так как жара совсем растомила его и располагала к покою.
— Хорошо бы кваску теперь… да с ледком! — невпопад ответил тот.
— Кто о чём, а у голодной кумы одно на уме, — сказал Яглин. — Я ему про посланниково поручение, а он — о квасе, да ещё с ледком.
— А, да! Ты про город-то этот самый, чтобы ему провалиться! Не видать его? О-о! А всё наш посланник виноват. Дал бы лошадей, так давно на месте были бы. А тут вот иди пешком. А я — человек сырой; долго ли мне помереть?
— Да ведь по этим горным тропинкам ни одна лошадь не пойдёт; только одни ослы ходить могут. Предлагали тебе ехать на осле. Сам виноват, что не захотел.
— О, чтобы тебе типун на язык, непутёвому! Да где это видано, чтоб православный человек на такой скотине ездил? Коли узнали бы на Москве про это, так парнишки на улице проходу не дали бы, насмерть задразнили бы! — И подьячий опять широко зевнул. — Хорошо бы соснуть!
Яглин взглянул на небо. Солнце стояло ещё высоко. До Байоны не так далеко осталось, и он надеялся, что до вечера они дойдут. К тому же в Ируне ему хорошо растолковали дорогу.
— И впрямь, — сказал он. — Соснуть можно.
— И доброе дело! Соснуть теперь самая пора. Православному человеку и по Писанию положено дважды в сутки спать, — убеждённо ответил подьячий, снимая кафтанишко и расстилая его на земле, в тени, бросаемой камнем. — Это мне наш приходский поп, отец Серафим, говорил. Он у нас умный, отец-то Серафим, — сквозь сон продолжал бормотать подьячий. — Он всё читал… в греко-латинской академии был. Даже «Тайное зерцало, сиречь книга о чудесных вещах» и ту прочитал. О-о… Потому бо… — начал он путаться в словах, а через секунду уже спал.
Яглин с улыбкой поглядел на него и тоже стал укладываться на постланном около камня кафтане.
III
Из караульного дома слышались шум, и смех, и грубые шутки, порой прерываемые спором и руганью. Солдат, стоявший на карауле около самых ворот Байоны, с завистью поглядывал на этот дом, где его товарищи проводили время в попойке и игре в карты и кости. Он несколько раз порывался двинуться со своего места, но ограничивался тем, что, ударив прикладом мушкета по земле, вскидывал его на плечи и принимался ходить вдоль рогатки: он знал, что губернатор и комендант Байоны, маркиз Сэн-Пэ, имеет обыкновение проверять караулы и за каждую неисправность строго взыскивает с виновных.
А сегодня было ещё воскресенье. Отправляй тут скучную караульную службу, когда все горожане ходят разряженные по улицам, с жёнами и дочерьми под руку, заходя иногда в кабачки, направляясь на площади, где бродячие комедианты и фокусники показывают преинтересные штуки!
Вдруг из караульного дома выскочил один солдат. Его кафтан был расстегнут, широкий белый полотняный воротник сдвинут на сторону, на голове не было шляпы. Выбежав, он остановился, затем погрозил кулаком назад и стал сыпать отборнейшею руганью.
В ответ ему на это из караульного дома раздался смех товарищей — и несколько смеющихся фигур с картами в руках показались в дверях и окнах.
— Должно быть, проигрался, Баптист? — с участием спросил часовой.
— Проигрался, — угрюмо буркнул солдат. — Сколько раз я зарекался садиться играть с этими мошенниками. Знаю, что они плутуют… А тут вот не вытерпел, сел — и до последнего су. Не на что теперь даже кружку вина выпить. Нет ли у тебя?
Но часовой в ответ только пожал плечами: он тоже был без денег.
— Пойти разве попросить у рыжего Жозефа в долг? — произнёс после некоторого размышления проигравшийся солдат. — Даст ли только?
Но и часовой сильно сомневался, чтобы трактирщик, рыжий Жозеф, торговавший в кабачке под вывеской «Голубой олень», дал в долг вина.
— Всё-таки попробую, — сказал солдат и уже повернулся, чтобы идти в трактир, как вдруг заметил двух людей на дороге, ведущей в Байону от испанской границы. — Э… что это за люди такие?
Часовой тоже повернулся.
Действительно, по дороге шли два человека, по обличью и по костюмам совершенно непохожие на здешних. Несмотря на жаркое летнее время, на головах у них были меховые шапки.
Один из них был толстяк, одетый в потёртый бархатный кафтан с полосами из серебряной парчи на груди, в стоптанных цветных сапогах и в цветной рубахе-косоворотке, которую он из-за жары расстегнул, показывая тем свою волосатую грудь; на лице у него росла длинная рыжая борода, запылившаяся и сбитая. Голова была острижена в кружало и выбрита позади.
Другому можно было дать лет двадцать пять — двадцать семь. В его одежде проглядывали большее щегольство и изысканность. Меховая мурмолка была сдвинута на затылок и открывала открытое и добродушное лицо с небольшой белокурой бородкой и густыми шелковистыми усами. Русые волосы, вившиеся кудрями, непослушно выбивались из-под мурмолки.
— Что за люди? — удивлённо спросил часовой товарища.
— Святой Денис разберёт их, — пробормотал тот в ответ. — Много я по свету пошатался, а таких ещё не видал.
— Дойти до познания какой-либо истины можно двумя способами: путём разложения целого на части и соединения всех составных частей в одно целое, — раздался позади них чей-то шамкающий голос. — Этому учит нас мать всех наук — философия.
Солдаты оглянулись. Перед ними стоял низенький старичок, одетый в чёрное длинное платье и в бархатную шапочку на голове. Лицо у него было бритое, с крючковатым носом и маленькими, хитрыми глазками. Из-под тонких губ выглядывало два ряда мелких почерневших зубов. Под мышкой правой руки он держал толстую книгу.
Солдаты сняли шляпы и почтительно поклонились, так как узнали в подошедшем известного всей Байоне учёного и губернаторского доктора Онорэ Парфёна, или, как он сам называл себя (в подражание господствовавшей в то время между учёными тенденции переводить свои имена и фамилии на латинский язык), Гонориуса Одоратуса.
Изрёкши вышеприведённые слова, он уставился взором на дорогу и стал смотреть на приближавшихся незнакомцев.
— Осмелюсь заметить, знаменитейший доктор[2],— сказал Баптист, бывший когда-то, пред тем как сделаться солдатом, студентом в какой-то иезуитской коллегии, — что же будет, если мы последуем по одному из этих способов, хотя бы по первому, который, если не ошибаюсь, философия называет дедукцией?
Гонориус Одоратус быстро с удивлением взглянул на солдата, но тотчас подавил в себе удивление и ответил равнодушным тоном:
— А что последует, вы сейчас увидите. — Он полез в карман своего платья, вынул оттуда табакерку и, захватив из неё изрядную щепоть табаку, отправил её в нос. Затем, прочихавшись и устремив взоры на дорогу, по которой усталым шагом шли оба странных путника, сказал: — Для того чтобы дойти до истины по этому способу, необходимо исключать некоторые однородные понятия. Общее понятие, в которое входят эти вот путники, есть понятие о человеке, о людях. Следовательно, эти два существа, идущие к нам, есть люди. Но люди принадлежат к какому-нибудь народу или племени. Мы же знаем, что племён на земле насчитывают до ста пятидесяти, число немалое! Разберём каждое из них в отдельности… Вы не устали слушать, друзья мои? — обратился он к солдатам, заметив лёгкий зевок со стороны Баптиста.
— О нет, нет! Пожалуйста, продолжайте, — ответили солдаты, боясь в душе, как бы не наплело на них губернатору это приближённое к нему лицо.
— Итак, — продолжал философ, — разберём все отдельные народности. Что это не жители Европы, доказывает их странный костюм. У французов, англичан, шотландцев, испанцев, обитателей итальянских государств, австрийцев, швабов, саксонцев, шведов, датчан, фламандцев и некоторых иных нет такого платья, как у этих незнакомцев. Правда, их лица похожи на наши же, но это — лишь один признак, который мало что значит. Однако это и не неверные турки. Правда, их головные уборы похожи на турецкие, но они сшиты не из материи, а из мехов. Хотя бороды их и похожи на турецкие, но это тоже ничего не значит. Это не есть и алжирцы или варварийцы, так как у них нет в ушах женских металлических украшений, которые носят название серёг. Исключив всё это, мы приходим к окончательному заключению, что эти люди не есть жители Европы, Африки и Азии.
— А кто же они? — спросили солдаты.
— Это — не кто иные, как жители с того света.
— Как с того света? — воскликнули в один голос суеверные солдаты.
— Да, с того света: из страны, открытой великим Христофором Колумбом и принадлежащей королю испанскому.
— Так это, стало быть, — индейцы?
— Они самые, — авторитетным голосом сказал Гонориус Одоратус. — Очень может быть, что они прибыли в наш город, чтобы показывать себя на площадях за плату.
IV
В это время странные путешественники подошли к самым воротам города. Уставший подьячий тяжело отдувался и вытирал рукавом кафтана струившийся ручьём по лицу крупный пот. Яглин тоже порядочно устал и с удовольствием думал о том, что здесь, в Байоне, наконец можно будет передохнуть.
— Ну, слава Тебе, Господи, наконец-то дошли!.. — сказал подьячий. — А назад — как ты хочешь, Романушка, а на своих ногах я не пойду. Так ты и знай! Хоть на ослах, а поеду. Подыхать мне на басурманской стороне вовсе неохота.