— Коля, да Коля!
От тычка в загорбок Коля пошевелился, прохаркал:
— Ха… ха… едрит ее… Доедем, ништо. Лес уж. Ишь, потеплело-посинело.
Домну уже не в тепло — прямо в жар бросило: да ведь совсем с пенька съехала! От плохой кормежки, что ли? И стоило прийти к этой запретной мысли, как синяя еловая волна хлестко надвинулась, прошла через нее, взметнула напоследок мокрым опахалом — и вот она, сухая сосновая грива, чистый, звонкий лес. Даже дождь перестал, светлые окна в тучах проступили.
— Н-но, сотона-сотонушка, — нахлестывал Коля, приободрившись.
Оглянулась Домна, в последний раз мелькнула позади синяя наволочь — всё, отсинелось, отстоялось. Прозрачные зеленые облака кружили теперь вверху, и воздух был другой, зеленый. Там, в поднебесной выси, что-то ярилось, прорывалось, но так далеко, что не верилось: есть ли на самом-то деле? Кроны мачтовых сосен раскачивались, подвигались навстречу быстро бегущей телеге — облака, да и только! Не зимние, густо-синей окраски, а летние, с веселой прозеленью. Лес боронил людей, укрывал от непогоды. Меринок даже всхрапнул от удовольствия, и очередной крик Коли: «Н-но, сотона!» — вернулся ласковым эхом:
— Н-на-а… саа-на.
Стыдно было Домне за свою непотребную размягченность, она и сказала:
— Отощала я, Коля. Мерещится всякое…
Сквозь чистую прозелень опять накатилась синяя наволочь, и лицо Кузи проступило, синюшное, чужое. Домна даже ткнулась в полушубок Коли:
— Мерещится мне Кузя. Уж не случилось ли что?
— Эк ее! Что может случиться на войне?.. — задумался Коля. — На войне убить токо могут.
— Ну-тко ты, ворон щипаный! — поддала ему Домна в костлявую спину. — Ты говори, да не заговаривайсь! Ты зря-то не каркай!
Коля сообразил, что лишнего ляпнул.
Дальше, по закрайку бора, шла сырая луговина, поросшая островками нестарого березняка. Здесь уже третий год, как переселенцы заготавливали дрова. Во-первых, береза есть береза, лучшее дерево для печи, во-вторых, всеобщая эта рубка расширяла скупые здешние сенокосы; была и третья причина — жалость к вековому бору, о которой порубщики не хотели особо распространяться. Коля только вздохнул, выехав из теплого бора на сквозняки. Здесь уже не прикрывали их от мокрого ветра зеленые облака. Даже водянистый снег понесло. Колея пошла глубокая, в мягком торфу. Пришлось вылезти и брести за меринком. Коля быстро запыхался и отпустил вожжи. Меринок сам подвернул к нужному островку и остановился в нужном месте, на выезде к дороге.
— Вишь, не забыл, — похвалила Домна, словно был он с человеческим понятием.
Как и раньше по Шексне, так и здесь, по лесным покосам, каждая семья занимала свой островок, рубила здесь дрова, прибирала сучья и подчищала окраинный кустарник, чтоб не напирал он на сенокосы. Среди необозримых лесов были эти сенокосы, а лес все же не мог их заглушить, и сейчас островки чистого березняка картинно поднимались на серой осенней равнине. Где-то поблизости были и стога, но ни один не проглянул сквозь березняк, — ставили их с подветренной стороны, а они сейчас заехали с ветра. Домна хотела бы посмотреть тот один-единственный стожок, который успел наметать Кузя… Да нет, стожок тот дальше, уже на вскрайке болотистого луга. Оттуда, с сырого места, и начинали косить. Немного, правда, накосили… По стожку-другому поставили мужики, потом с котомками всей толпой ушли на станцию, и докашивали уже одни бабы. Домна помнила, как тяпала возле своего островка небитой косой. Вот и сенцо, верно, черное, со слезой пополам… Когда ближе подошла, и открылся он, ее последний стожок: несуразный, кособокий, приземистый. Косили каждая порознь, а метали с подмогой, да все равно не под силу было высоко поднимать большие навильники, крутили-лепили как могли. Не обидели ее мать-отец ростом, а все ж — не мужик. Невесело улыбнулась Домна: стожок-то какой брюхастый! Самое время ему разродиться, да только от чего, — бабы одни его сотворили.
Она надергала из-под низу сена, принесла меринку. Тот неспешно захрумкал: знал, что не скоро управятся с возом.
И верно, Коля долго матерился, отхаркивался, курил, сидя на задке телеги, прежде чем притопал к дровяному костру. Домна обминала вокруг пожухлый дудочник, отбрасывала с дороги второпях оставленные сучья. Раскряжеванные березовые хлысты, с двух-трех сторон пробритые топором, чтоб лучше сохли, составлены были огромным кострищем. Ставили они дрова с Кузей еще по насту, за лето дрова просохли, на залысинах береста поднялась, закуржавилась, покрасневшими лохмами выгибаясь наизнанку, отчего весь костер полыхал на ветру. Так и чудилось в нем сухое березовое тепло.
— Жару-то, жару сколько, Коля!
— Жару-пару будет… пяток возов, не меньше.
— Не меньше, — поспешно согласилась Домна. Сама-то она знала, что тут больше четырех возков не наберется. Обманчив костер, полый внутри. Если бы по зимней дороге, и на трех возах увезли бы. Сговаривались они с Кузей еще по осени прирубить, да вот не пришлось. Теперь ничего другого не останется, как лазить по снегу за дровами, коптить избу сырьем. Без хлеба еще так-сяк можно зазимовать, а без дров не зазимуешь. Домна складывала на телегу легкие сухие должаки и видела, как быстро убывает казавшийся толстенным костер. Когда наложили воз, местами уже запросвечивало пустое нутро.
Уходила она вслед за телегой от порушенного костра уныло, все с той же неизбывной думой: придется, ой, придется побродить по снегу…
Так, под житейскую заботушку, незаметно и промелькнул теплый бор, хотя меринок тащился с возом тяжко. Домна опомнилась уже в поле, на хлестком ветру. Дождевое сеево скруглялось в ледяную крупу. Колею успело кое-где схватить первой осенней корочкой, но колесо она не держала, местами приходилось подталкивать телегу. Все они — и меринок, и Коля, и она сама — понимали, что надо им скорей ко двору, но скоро не выходило. Уже сумерничали в деревне, когда подтащились к своему навесу.
— Едрит ее, погодушку. Вот свалим да и к Кузьме в красный угол… — зачуханно, заполошно принялся Коля развязывать воз.
Сбросили они только два-три должака, как притопала из деревни Алексеиха, председательша. Она помогла перебросать дрова под навес и уж тогда сказала — вроде как для меринка одного:
— Вот была охота без наряда! Устал? Ну, да ведь ничего, сделаешь две ходки за водой. Телята мычат, лошади не поены. Ничего, до пруда близехонько.
Бочку грузили на телегу уже без сил и без слов. Коля только посмотрел на Домну, и она не решилась напомнить об оставленной ребятне. Тоже поехала с ним.
Алексеиха, грузно припадая на толстые ноги, пошла прямо на скотный двор, а они подвернули к пруду. Пока заполнили необъятную утробу бочки, совсем стемнело. При тусклой заволошной луне подъезжали они к скотному двору. Навстречу им несся плаксивый телячий мык — словно ребятишки сошлись да голосили. Было чувство вины, которое прогоняло усталость. Они еще помогли телятнице, многодетной Марьяше, принесли прямо к котлу по паре ведер. Коля полез по ступенькам к горловине котла и в третий раз, но поскользнулся, обхвостался водой.
— Поезжайте уж поскорей, — прогнала его притопотавшая на выручку Алексеиха. — Рабо-отнички! Что мне с вами делать-то?
Домна знала, что Алексеихе теперь надо покричать, как и Марьяше — поматериться, прежде чем телята напьются теплого пойла. Она кувырнула Колю, точно пустую бочку, в передок телеги, сама вскочила на запятки — н-но, сотона! В кромешной темноте скатали они еще раз к пруду и распряглись уже на другом дворе, в конюшне. Поить лошадей надлежало тому же Коле. В помощниках у него, правда, состоял один из Марьяшиных ребят, Володя, но и на него положиться было нельзя. Тут уж так: старый да малый. Домна опять осталась помогать. Но с лошадьми легче: бочку поставили у колоды, выбили нижнюю затычку — и вода сама слилась. А вывести на водопой лошадей — это уже Володькино дело. Наказав ему не забыть запереть конюшню, Домна взяла Колю под руку:
— Ну-ко, ну-у, потопали-пошлепали.
От конюшни уже рукой подать до дому. Коля гремел начавшим леденеть кожушком, но переставлял ноги. Торопился за сладкой платой.
Так, с Колей под рукой, Домна и ступила на свое крыльцо, радуясь, что в доме проглядывает огонек. Раз светит в окошке, то ребятня, верно, топит на ночь столбянку.
Столбянка и в самом деле топилась. Из устья ее по всей избе расходились широкие отсветы. С темноты Домна не сразу обрела глаза. Она наугад подтолкнула Колю к разувайке, что пристроена была слева от дверей, сама потопталась у порога, одновременно и разуваясь, и раздеваясь, и только тогда сообразила, что у них что-то неладно. Чего они тут бедокурят? Не рев Саньки-меньшуна ее испугал, не веник в руке у Веньки-серединочки, не даже скалка, которой размахивал Юрий-большун, — испугала злоба на лицах ребятни. Никогда их такими не видывала. Даже когда дрались с соседской мелюзгой, такого не бывало. Юрий явно боронил от какой-то беды своих братанов, а те это понимали, силились ему помочь. Венька ерошил подпорожный голик, а следом кулдыбал на нестойких ножонках Санька, грозил кому-то грязным кулачишком. Все трое наступали на темный угол запечья. Их подталкивала какая-то ненависть к тому запечному углу, но Домна, как ни силилась, ничего не могла там рассмотреть. А они, ее мужики, ободренные видом матери, пошлепали ближе, ближе к углу, и Юрий уже смело ударился в крик:
— Чё приперлись? Чё? Уходите сейчас же, пока я вам… Есть вам, да? А нам есть не надо, да? Скалкой вот перетяну! Мамка вот вам сейчас тоже!.. Проваливайте! Мамка, мамка, да турни ты их! Они картоху нашу схамали, мы теперь голодные. Мы теперь, мы…
Он, ее большун, других слов не нашел и только помахивал скалкой перед темным углом. Домна все еще не видела, что там скрывается, но тоже почувствовала грозившую семье опасность. Она выхватила из устья столбянки занявшееся с одного конца полено и полезла в запечье. Домовой какой? Из соседской ребятни кто?..
То, что она увидела, осадило ее на пол.