Так бы и стоял дом, если бы не подошла новая беда…
Тихо, без шума и треска подошла она — холодная апрельская вода. Хлынула на порушенную деревню, затопила огороды, кучи недогоревших бревен, остовы печей, покинутые собачьи будки. Было это поистине страшно! На холодной весенней воде покачивались остатки деревни — бревна, крыши, деревянные неуклюжие кровати, корыта, из которых раньше ели свиньи, ясли, из которых ели коровы, а главное, всплыли заброшенные будки. На дальнем мысу завыла волчица. Балабан знал ее голос — доводилось им сходиться в смертной драке. Еще по зимнему времени вместе с хозяином и другими мужиками ходили на облаву, потому что волки стали таскать овец. Дружка этой волчицы загнали все-таки за красные флажки, под выстрелы, — хозяин и свалил, а другой мужик палил уже в мертвого, спьяну да со страху. Но волчица, хоть он, Балабон, выдрал ей клок на ляжке, ушла и увела на болотистый островок волчат. Мужики грозились и туда сходить, да все некогда было, переселялись. Так волчица и жила всю весну на острове — часто голос подавала, видно, дружка своего мертвого звала. Да и волчицу подтопило… Одним ясным утром Балабон глянул туда и от удивления высунул язык: не стало ни острова, ни окружавшего его болота — все ушло под воду. Сидя на сухом мысу, волчица справляла тризну, выла при полном солнце. Это же надо — волки воют весенним днем!
И тогда впервые страшно стало и Балабону. Взобравшись на крышу своей колыхавшейся на волнах будки, он отозвался заклятому врагу — волчице. Завыл под ее далекий голос. Звал своего Ноя, звал спасителя. Не мог Балабон оставить хозяйский дом, но не мог, не хотел и тонуть, как последняя шавка. Он хотел жить, хотел ходить на охоту. Люди… хозяин… Ной!.. Оставив крышу будки, спасался уже на перилах высокого резного крыльца. Дальше надо было бежать по ступенькам в дом, но двери оказались на запоре, а собака не курица, чтобы лететь на крышу. Дальше надвигалась прямая погибель. Если бы Балабон и решился оставить свой пост, все равно теперь не догнал бы ушедшую за горизонт землю. Низкие здесь места, вода пошла быстро. Нет, о спасении думать не приходилось… Люди, где ж вы? Но что люди, если и последние бесстрашные собаки поразбежались. Дольше других оставалась Милка, его верная постаревшая подруга, но и она в конце концов бросилась в воду, поплыла к еще не скрытому водой мыску. Ах, Милка, живая душа! Прощай и не поминай лихом. Балабон даже за тобой не поплывет… Он выл прощально, горестно. Милка откликалась ему с берега, как и волчица, два дня и две темные ночи, потом голос ее стал глохнуть, отдаляться — совсем пропал. Больше ни Милки, ни берега не видел Балабон. Вода наступала грозно, неотвратимо. Теперь уже и на перилах хлестало в лапы. Но нет, тонуть он пока не хотел. Он прикидывал: если сильно скакануть, можно достать до окна… Что с того, что порежется о стекло! В собачьих драках не так резался. Да и чего ее жалеть, шкуру-то, если все равно погибать? Не видя своего Ноя, он примеривался для последнего прыжка. Не стоило тешить себя надеждой: если не перемахнет, сорвется… Ну, да все равно. Недолго осталось ему сидеть и на курином насесте — вот-вот вода перемахнет через перила. И уж тогда нечего больше ждать, прыгай, Балабон! Видно, не было и никогда не будет Ноя…
Но он все же приплыл, перед самой уже погибелью. В лодке, как и положено. Балабон не удивился, что Ной похож на хозяина. Не удивился и тогда, когда Ной взял его на руки, став уже настоящим хозяином. Так и должно быть в природе: собака хранит дом Ноя, а Ной хранит собаку.
Только Балабон проклял и свое спасение. Вышло что-то совсем непостижимое… Хозяин сошел с лодки в дом, побыл там сколько-то времени, а когда вышел, настежь распахнув дверь, оттуда вслед ему шугануло пламя. Быстро и зло охватило весь дом, закачало на воде, а потом сорвало с основания и понесло в море. Хозяин некоторое время плыл следом, пил из горла вонючую воду и плакал. Только раз и видел Балабон его плачущим.
Чаще хозяин смеялся. У людей ведь так: все быстро забывается. Не успели они переплыть через огромное, беспокойное море и на лошади добраться до переселенческого табора, как хозяин взял топор и стал рубить дом. Да, да: старый дом сжег, а теперь вот рубил новый.
Поначалу Балабон всем своим видом показывал, как он презирает хозяина, — даже еду брал только из великой жалости к хозяйке, которая грустила на новом месте. Но хозяин рубил и рубил свой дом, а потом и Балабона порадовал: под хорошее настроение сделал будку. Да такую, что Балабон взлаял от радости. Вот это он оценил: свой дом не закончен, а собачий — пожалуйста, заселяйся. И Балабон, простив обиду, переселился в новую будку. Теперь опять был при службе, опять охранял дом. И так рьяно взялся за дело, что шерсть с недругов клочьями летела. Тут, в новой деревне, откуда-то понабралось разной незнакомой шантрапы, и эта шантрапа решила испробовать зубы на старом Балабоне. Как волки, целой стаей подступили, совсем нахально. Он не испугался, нет. Он рыжей тучей вылетел из будки и на глазах у всех распорол брюхо самому крикливому нахалу, а остальные разбежались, поджав хвосты. Был после того скандал, пил хозяин мировую с одним рассерженным мужиком, но в конце концов все обошлось. Авторитет у Балабона после того стал непререкаемым.
К осени вся семья прямо на свежие стружки перебралась в дом — до этого жили в наспех срубленной баньке, какое там житье. Хозяин и после новоселья еще постукивал топором, но стук этот был весел: к концу дело шло. Балабон от нетерпения начал повизгивать: скоро пороша, скоро, хозяин, на волков пойдем! Смерть им, поганым!
Не дождался охоты… Есть у людей такое худое слово — война. Повторяют его то шепотом, то с матюгами. Пошептался и хозяин с хозяйкой, поматюгался поутру, расцеловал всех, в том числе и его, Балабона, — и ушел на целую зиму. Вернулся лишь к поздней весне, когда волков было уже не взять, да с такими больными ногами, что по теплу на печи пришлось отсиживаться. Но лето было очень жаркое, хозяин, как говорила хозяйка, оклемался, начал попевать и поглядывать на ружье: проворонили волков, зайцев и лис, так ведь августовские утки не за горами — так ли, мол, Балабонушка? И Балабон отвечал нетерпеливо: так, хозяин, так! По правде сказать, воду он не очень любил, ну, да ведь выбирать не приходилось: что попадет под ружье, за тем и лезь. От нетерпения и за утками с радостью пошел бы. Главное, чтобы осень побыстрее наступала.
Опять не вышло… Все мужики, теперь все поголовно, собрались громадной толпой и двинулись через лес. Словно всем скопом на волков. Балабон тоже увязался за ними, решив не посрамить собачью породу. Но хозяин гнал его прочь. Был он необычно молчалив, сердит, как перед дракой. Балабон на глаза ему лезть не стал, но, конечно, следом потрусил. Целый день шли мужики и пришли, наконец, в большую деревню, по которой бегали, посвистывая, дома. Там хозяин потрепал по загривку своего Балабона и строго притопнул: иди, мол, к хозяйке, там твое место! Мол, какая теперь охота… А сам ружье взял, и все другие мужики ружья побрали, так пошли дальше. Балабон опять следом, следом. Была у него надежда, что хозяин сменит гнев на милость. Не сменил… В последний раз, опершись на ружье, потрепал своего Балабона и поднялся в дом, который вскоре свистнул и с лязгом покатился по дороге. Как ни быстро бежал Балабон, догнать тот дом не мог. Выбился из сил, запутался на скрещениях дорог и сел, раздумывая, как дальше быть. По всему выходило: наказал ему хозяин хранить дом и все, что есть и будет в доме. Я, мол, в отлучке, смотри там!.. Волки или что другое…
И Балабон поплелся обратно. Дорогу он не забыл — как можно забыть дорогу к дому! На вторые сутки вернулся, еще сутки отдыхал, а потом принялся за дело: сторожил дом и сторожил голопузых хозяйских малолеток. Особенно этого, последыша, — вечно он лез в какую-нибудь гадость, а то и в пруд. Вытаскивай его за рубаху! Ну и времена настали: мальцов вместо волков таскать… Балабон и рычал, и ворчал, и таскал, куда же денешься. И это при такой-то еде! Все хуже и хуже становилось с едой, а с дождями и вовсе обнищал дом. Что там ела сама хозяйка, что ели ее мальцы-огольцы, Балабон уже и не знал. Святым духом питались, не иначе. Не мог их Балабон объедать, да и не прожил бы на их жидких охлебках. Надо было переходить на свои харчи. Все-таки лес под боком, а в лесу полно всякого мяса. Вот только бегает мясо шибко, а ружья у Балабона нет… Да ведь голод не тетка; наловчился он добывать мясо и без ружья.
Сегодня как раз был сытый день. Балабон загнал старичишку-зайчишку, позавтракал и поужинал заодно, а остатки снес на поветь. Будет и на завтрашний день. Если с умом жить, и в этой жизни можно…
Он не додумал свою думу. Уши вдруг встали торчком, нос сам к дверям повернулся. Неужели?.. Запах старой волчицы!
Лапами вышиб дверь, вышиб вторую, которая вела на поветь, и влетел в холодную темень. Злые огоньки полоснули его, он и сам полоснул такими же огоньками, с рыком бросаясь на врага своего заклятого, — и промазал, в ярости врезался лбом в ворота, долго скулил, зализывая свой позор…
Ранним утром Домна таскала дрова с задворья и на первом снегу приметила большие корябистые следы. Вели они по бревенчатому съезду на поветь, к нижней отдушине, которой пользовались куры, кошка и собака. Домна взбежала наверх, распахнула скрипучие ворота. Так и есть! Балабон притащил себе из лесу зайца, а на запах зайчатины в отдушину пролез волк, — пегая невылинявшая шерсть везде, красные ошмотья…
Она лишь на секунду и задержалась на повети, верхом пробежала в избу, рассыпая поленья.
— Волк, ко дну вас всех головой!
Воинственные у нее оказались мужики. Юрий-большун соскочил с печи и подступил к двери с тяжеленной каталкой в руке, следом из темноты таращился глазенышами Венька, где-то за ним, еще невидимый, на манер Балабона порыкивал Санька, Юрась-карась выволок за дуло из-под кровати спрятанную Кузину тулку, а главный страж, Балабон, встал на пороге, ощетинив шерсть. Он, без сомнения, еще от хозяина знал это страшное слово и сразу догадался, чего переполошилась хозяйка. Весь вид его говорил: «Чего кричать? Пока я жив, никакой волк в избу не ступит». И Домна, собирая поленья, тоже сказала сама себе: «Ну и лотушная я баба. Вот невидаль — волки. На то и зверье, чтобы по зиме к деревне сбегаться».