Эта юбка отлично сочеталась с шелковой блузой молочного цвета, моей любимой, с глубокой английской проймой и воротником-стойкой. Я купила ее прошлым летом ко дню рождения. Туфли я решила надеть бежевые, на высоком каблуке, которые мать покупала на выпускной. Они были маловаты, жали, натирали пальцы, но мне хотелось, чтобы поджопник, которым я отправлю Евдошина в увлекательное путешествие, был как можно более изысканным.
Подшив и проутюжив юбку, я выкупалась. Долго укладывала волосы. Шапочка моя отросла и стала походить на короткое каре. Концы я подкрутила вниз, а челку уложила высокой волной а-ля Мэрилин Монро.
Нарисовала верхние стрелки, подкрасила ресницы, губы покрыла кораллово-розовой помадой, надушилась французскими духами «Магнолия», подаренными отцо-м.
Держись, Петрович, скоро ты упадешь в обморок.
По поселку я не шла, а парила, так приятно было ощущать себя женственной и нарядной. Но когда подошла к остановке, меня перекосило от злости.
— Е-мое, ты дурак? — зашипела я, сев в машину.
— В чем дело? — ответил Евдошин, трогаясь с места.
— Я же тебе сказала, что буду стоять на остановке. А ты подъедешь и как будто случайно меня подберешь! А ты стоишь, как идиот, у всех на виду!
— Что ты кипятишься! Кому какое дело?
— Будут потом языками чесать, мне оно надо?
— Кого ты так боишься? Деда того в очках? Или тетку с ребенком? Они даже не посмотрели в твою сторону!
— Тетка посмотрела!
— Ну и хрен с ней, с теткой. Выглядишь обалденно! Я тебя издалека даже не узнал!
— Для тебя старалась, — сказала я.
— Хватит губы дуть! Нервы — в сторону! Улыбнись, красавица.
— А куда мы едем?
— Ну ты же на природу хотела.
— Не на эту, на другую.
— Какая разница?
— Поворачивай.
— Слушай, что ты мне голову морочишь. То не так стоишь, то не туда едешь! Ты хотела на природу, я везу тебя на природу.
— Ты везешь меня не на ту природу. Мне нужна другая. Останови машину.
Евдошин остановил машину, раздраженно ударил кулаками по рулю и посмотрел на меня:
— У тебя с головой нормально?
— Нормально.
— Так хули ты мне мозги морочишь?
— Мы договаривались, что поедем на мою любимую поляну, а ты везешь меня фиг знает куда!
— Какая тебе разница? Может, та поляна, которую я тебе сейчас покажу, окажется круче.
— На другую не поеду!
Он остановил машину и повернулся ко мне, будто для важного, основательного разговора.
— У нас еще ничего не было, а ты мне уже начинаешь надоедать.
— Ну, хрен с тобой. Я пошла.
Я надавила на ручку, пытаясь открыть дверь. Он зажал мою руку, притянул к себе и стал целовать в губы. Ничего не изменилось, такой же грубый, деревянный поцелуй. Вскоре он отстранил меня и прошептал:
— Анька, что ты со мной делаешь?
Он снова завел машину:
— Показывай дорогу.
Близко к шурфу на машине подъехать было невозможно, поэтому мы остановились на поляне, где праздновали день рождения Марьи Семеновны. Я сказала Евдошину, что здесь придется немного пройти пешком, и он, подавляя раздражение, достал из багажника пакет с алкоголем и жаккардовый плед. Мы спустились в глубь посадки по той же тропинке, по которой несколько дней назад шли с Кирюшей, перепрыгнули ручей в самом узком месте и оказались на финишной прямой.
Автомобиль — украшение мужчины. Когда Евдошин сидел за рулем, он выглядел уверенным, мужественным, нагловатым. Он словно паразитировал на своей «девятке», пил из нее сок осанистости и величавости. Глядя на него в салоне, я понимала, чем он очаровывал своих многочисленных любовниц разных возрастов.
Но здесь, на природе, среди деревьев, Евдошин сморщился, ссутулился, утратил свою значительность. Лес подавил его, превратил в стареющего некрасивого мужичка с мешками под глазами и лысеющей головой. Рубашка на тюленьей спине взмокла от жары и быстрой ходьбы, живот, как сноп сена, опоясывался широким ремнем, дорогие плетеные туфли, как черевички гнома, нелепо задирали вверх свои кожаные носы.
— Вот мы и пришли, Анатолий Петрович, — ска-зала я.
— Толик. Называй меня Толик, — ответил он, доставая из кармана носовой платок и вытирая пот с раскрасневшегося лица.
Мы расстелили плед в самом укромном и тенистом месте, в двух шагах от края шурфа. Я надеялась, что Евдошин сам вступит в опасную зону и провалится и мне не придется ему в этом помогать. Евдошин достал из пакета две бутылки шампанского, прозрачный судок с мытой клубникой и два пластиковых стаканчика, снял влажную от пота рубашку, разулся и в одних брюках сел на подстилку.
Мне стало не по себе. То, что мне предстояло сделать, в играх воображения казалось отчаянной, но несложной и даже в своем роде привлекательной процедурой, но чем ближе к ее осуществлению я подходила, тем страшнее и кощунственней мне казалось заду-манное.
— Налей мне шампанского, Толик, — попросила я.
— Эх, жаль, нагрелось, — сказал он, открывая бутылку.
Евдошин занимался бутылкой, и я впервые заметила, что большой палец левой руки у него изуродован — он приземист и, как молодой гриб, округло расширен кверху. А из самого центра «шляпки» растет узкий, похожий на крюк ноготь. Я все еще стояла над ним, и он, глядя на меня снизу вверх, похлопал по пледу рядом с собой, приглашая меня занять свое место:
— Разувайся и садись.
Как же мне стыдно было снимать туфли! Мне казалось, что проще обнажить грудь, чем ступни и пальцы. Я разулась, села и зарыла ступни в густую траву. Анатолий Петрович протянул мне стаканчик с шампанским.
— А что у вас с пальцем? — спросила я.
— Ой, ну опять! У тебя! Что у тебя с пальцем!
— Я еще не привыкла…
— Ну так привыкай уже. А палец — это в детстве рвануло самопалом. Как шампанское?
— Сладкое.
— Любишь сладенькое?
— А клубничку можно взять?
— Конечно. Я же для тебя собирал.
— Какая огромная!
— Гигантелла. Я ее конским щавелем удобряю. Нужно его нарубить с треть ведра и залить теплой водой. И пусть настаивается неделю или две. А потом этой жижей удобрять.
— Под кусты?
— И под, и сверху. Видишь какая? Дай свою руку. А теперь сожми. О клубничина, с твой кулак!
Евдошин разжал мой кулак, склонился и стал целовать ладонь.
— Толик, налей, пожалуйста, еще шампанского.
Он повернулся, нащупал бутылку и наполнил мой стакан.
— А ты почему так мало пьешь? — спросила я.
— Сладкое не люблю.
Я поднесла свой стаканчик к его губам и стала поить. Он сделал несколько крупных глотков. Было начало десятого, начинало смеркаться, от каждого дерева на восток ползли живые, протяжные тени.
— Наконец жара спала, — сказал Евдошин.
Он поднялся, расстегнул ремень и стал раздеваться. Делал он это расслабленно и несколько кокетливо, как женщина, осознающая свою красоту.
Анатолий Петрович аккуратно свернул брюки, положил их на край покрывала и уселся рядом со мной. Мой рот сковал тяжелый поцелуй. Евдошин повелительным жестом уложил меня и набросился, как волк, давно не евший зайчатины. Пока его губы жевали мой рот, рука словно циркуль двигалась по кругу, постепенно уменьшая радиус и приближаясь к женскому центру. Он задрал мне юбку. Я зажала ноги и брезгливо ждала вторжения. Его губы наконец оставили в покое мой рот и поползли к уху, потом вниз от шеи к ключице и закончили движение, присосавшись к левой груди.
Я открыла глаза и, приподняв голову, посмотрела на место военного действия вражеской руки. К моим трусикам приближался палец, изуродованный самострелом, мерзкий инопланетный гад с крючковатой антенной на макушке. Я заорала от омерзения. Евдошин от неожиданности вскочил.
— Что? — только и успел спросить он.
В этот момент я приподнялась, подтянула колени к подбородку, сгруппировалась и со всей силы пнула Евдошина в пах. Мои пятки угодили в теплый набухший комок. Он сделал пару шагов назад, застонал, присел и, не удержавшись на корточках, завалился на спину.
В этот момент трава зашумела, шевельнулась под ним и, как болото, всосала его в себя.
Глава 10
Неделя перед пикником выдалась шумная и хлопотная. По кабинетам ходили плановики со списками, собирали деньги, обсуждали меню, искали транспорт, решали, кто сварит компот.
Из нашего отдела собирались на праздник только я и Галина Петровна. Аллочку муж не пустил, Марья Семеновна пожалела денег, хотя, подозреваю, не обошлось без недоброй воли Виктора. На подобные пиры, организованные шахтной элитой, приглашали только начальников участков и конторских женщин, поэтому горнорабочие мужья всегда держали оборону и старались не пускать жен на распутные мероприятия.
Решили, что основным блюдом будет шурпа из баранины и овощей. На закуску — хлебные лепешки, колбасная нарезка, домашний сыр, шпроты. На десерт — компот, который согласилась сварить Татьяна Мадамовна, и клубника, ведрами продающаяся на поселковом рынке. Закупкой спиртного заведовал Тетекин. Он же организовывал транспорт, чтобы отвезти веселую толпу на место действия.
У меня тоже хватало хлопот. Прошлым летом на свадьбу двоюродного брата я сшила короткое черное платье на бретельках. Оно идеально подходило для грядущего коктейля, но я пару раз появлялась в нем на шахтных праздниках, поэтому решила освежить наряд. У мамы в закромах лежал кусок темно-синего легчайшего тарлатана, и я раскроила из него длинную в пол накидку, застегивающуюся на одну пуговицу на груди.
Еще я решила сбросить к выходным два-три килограмма. На работу вместо картошки и яиц брала с собой французский салат красоты. Две столовые ложки геркулеса с вечера заливала кипятком, утром добавляла горсть изюма, тертое яблоко и ложку меда. Вернувшись домой, включала магнитофон и минут сорок занималась силовыми упражнениями. Ужинала фруктами или овощами.
В те дни мне пришлось совершать частые прогулки возле леса. Когда Евдошин в одних трусах провалился под землю, я сложила все его вещи в пакет и пошла домой. На обратном пути достала из брюк ключи, открыла двери автомобиля и бросила пакет с вещами в салон. На окраине поселка, в просевших домах с покосившимися некрашеными заборами, было несколько точек приема металлолома, где люди с выжженными алкоголем лицами круглосуточно принимали черный и цветной металл. Оставив «девятку» Евдошина возле леса открытой, я отдала ее судьбу в руки провидения. Каждый день я наведывалась к ней, совершая вечерний моцион, и с каждым днем в машине становилось все меньше деталей и фрагментов. Сначала исчезли колеса, потом — стекла и двери, затем — капот и внутренняя начинка. Когда я пришла проведать машину в пятницу, о ее существовании напоминала только примятая трава.