А между тем свадьба приближалась. Работницы белили стены, мыли окна, трясли ковры, вешали на едва просохшие простенки расшитые полотенца, во дворе работники распиливали доски, чтобы вставить их в пазы раздвинутых столов, стряпухи под началом тетушки перебирали в погребах, на чердаках копчености, из лавок в те же погреба везли овечьи тушки.
— Ох, ох, не поспеваю! — страдала, ликовала тетушка и мчалась с Газизой в мастерскую мадам Уманской на примерку нарядов, которые шили для невесты. Замечая на пути своем Габдуллу, сестра произносила удивленно: «А-а, это ты», — рассеянно целовала в темя и бежала за поспешающей тетей.
А потом был день: долгой, утомительной вереницей шли гости. У мальчика кружилась голова, в глазах мелькали мушки. С утра во рту у него не было ни крошки, но запах еды казался противным. Он, пожалуй, не подозревал, что голоден. Среди гостей он увидел шакирдов, своих однокашников, которые сопровождали приходского муллу и самого ахуна, главного муллу. Он машинально присоединился к шакирдам и прошел через парадный подъезд в дом.
— Ох, где же твоя тюбетейка? — услышал он тетушкин возглас. — С голой-то головой перед гостями!..
Он опять же машинально вытащил из кармана брюк смятую тюбетейку и надел ее.
Церемониал начинался; приходский мулла, обряженный в бухарский халат (в остальное время он ходил в косоворотке, обкашивая клумбы во дворе, роясь в грядках, похожий на мужика), тихим, значительным голосом предложил двум присутствующим пройти на женскую половину и спросить у невесты: по доброй ли воле она выходит замуж. Встали заводчик Ибн-Аминов и хозяин мельницы Муртазов. Вернувшись, они сказали: «Да, девушка выходит замуж по доброй воле». Врут они, подумал мальчик, врут!
Галиаскар, посаженый отец невесты, четко выговаривая каждое слово, выразил свое согласие на брак Газизы. То же самое сказал посаженый отец жениха, почетный гражданин Мавлютов.
— Соединяются в святом браке дети аллаха, милостью его взращенные, милостью его приведенные к столь счастливому мгновению…
И наконец — аминь! Мушки в глазах у мальчика сливались в копошащийся клубок.
— Разукрашена людям любовь страстей: к женщинам и детям, и нагроможденным кинтарам золота и серебра, и меченым коням, и скоту, и посевам…
— Ваши жены — нива для вас, ходите на вашу ниву…
— До вас прошли примерные обычаи…
Каждый из мулл произносит суру из корана, скрытое соперничество заставляет их волноваться, голоса дрожат, и кажется, что все они, и гости тоже, преисполнены высоких помыслов и очищаются от скверны низменных забот. Вносят огромные куски меда и масла, и каждый вкушает из яств на кончике ложки, как бы являя собранию скромность своих желаний: пища земная нужна в малости, а душу человек насыщает молитвой и любовью к ближнему.
Хозяева одаривают святых отцов и шакирдов. Серебряная монета достается и Габдулле. «Мне заплатили за нее», — думает он. Ладонь влажнеет, монета выскальзывает из нее и неслышно падает на ковер. Несут блюда, затем шербет. Гости пьют сладкую, немного кислящую влагу. Пахнет она чем-то далеким, пальмовым. Лица гостей добреют, исчезает скованность, течет мирская беседа. Сомнений не может быть: все довольны, все веселы. Да ведь разве же сама она не сказала: выхожу замуж по доброй воле!
Ему хочется поскорей увидеть сестру, прижаться к ней и шепнуть: «А я подарок тебе приготовил», — и протянуть ей морскую раковину. Она приложит к уху и услышит шум морской волны. Или, быть может, шелестение берез в Кушлауче. Он почти счастлив. И не осознает, что это ощущение происходит оттого, что он утолил наконец-то голод, и оттого, что его несогласие сломлено единодушным удовлетворением людей, выдавших его сестру замуж.
Вместе с шакирдами он выносит опростанную посуду и не возвращается в гостиную. Он выходит во двор, открывает калитку в заборе. Здесь, на заднем дворе, сарай, конюшня, сеновал. По крутой лестнице он лезет на сеновал и падает на свежее сено. Внизу бьют копытами об пол лошади, храпят, взвизгивают, — это кусается жеребец Буран. Копыта грохочут по булыжной мостовой, нищенки вопят, кидаясь от колес, одна, похожая на тетушку, кричит: «Куда он запропал? Где Апуш?»
…Он проснулся, сел. Были сумерки, тонко-синие, почти белые и отрадно-прохладные. Внизу, в конюшне, не слышно лошадей. Наверно, работник погнал на реку — поить и купать.
— Апуш, Апу-у-уш, где ты, сынок? — звала тетушка нетерпеливо и радостно.
— Я тут! — крикнул он, слезая. — Тут я, тетушка…
Она сокрушалась, отряхивала его от сенной трухи, а потом отправила переодеваться.
— Только живо!
Он и сам понимал: надо спешить, вот-вот приедет жених с дружками. И увезет Газизу. Теперь уже ничего не изменишь, и он, единственный братик ее, должен вести себя как подобает в таком событии.
Жениха встречают весело, вольно и порой жестоко шутят, не боясь посрамить жениха, — того и гляди распрягут на ходу лошадь, растащат повозку, вези-ка потом невесту! Держи ухо востро, жених, да откупайся, откупайся подарками. И наконец возле дверей в девичью будет стоять он, ее брат, и не пускать жениха, пока тот не даст подарка. Правда, у дверей ставят маленьких мальчиков, а ему уже почти тринадцать, но выглядит он, пожалуй, лет на десять. И удивительно, об этом он подумал с гордостью.
Но пока еще он стоит в воротах, касаясь ладонью тяжелого кирпичного столба, чтобы оттолкнуться, кинуться навстречу лошадям и… вот если бы он сумел удержать лошадей! Радостное безумие охватывало его, он хохотал, мотаясь из стороны в сторону, а люди, тоже безумно-веселые, не замечали его состояния.
Вот — «едут, едут!» — мальчик успевает отскочить перед самой мордой лошади, но в следующую секунду вцепляется в чересседельник, его несет и тут же отбрасывает в сторону.
— Задавили мальчика!
— Зачем пускаете такого малыша? Неужели некому присмотреть за ребенком?..
Но стоило ему вскочить на ноги, о нем тут же забыли. Жених в окружении дружек продвигался узким живым коридором, смеялся, отпихивал толпу плечом. Мальчик, ловко минуя взрослых, кинулся к лестнице, побежал и оказался возле дверей в девичью. Он цепко схватился за дверную ручку. И тут увидел жениха, двое дружек шли по бокам его.
— Дороже золота и серебра!.. — задорно крикнул мальчик в лицо жениху.
Приказчик насыпал ему в карман монпансье.
— Дороже золота и серебра… моя сестра…
Приказчик сунул ему в руку блеснувшую теплую монету. Но он выронил монету.
«Я не впущу его!»
Жених больно разжал пальцы мальчика и отбросил его руку от дверной ручки.
Мальчик убежал на сеновал, плакал там, зарываясь в пыльное колючее сено, и не слышал, как увозили сестру.
Память наша — завязь добрых дел, сказано в старой книге. Стало быть, все, что знает память, восходит добром?
Вспоминал и думал он, лежа в душном сумеречно-темном уголке, закрытом шторой, вспоминал и молился, молился и плакал.
6
Пришел сентябрь с ноздреватым темно-звездным небом ночей, желтым днем, тепло-пахучий, как свежий каравай. Дождики проливались на заре, смывая следы пыльных горячих бурь, и по утрам город глядел освеженный, чистый, зеленела с краю тротуаров трава, перелетные пеночки гнездились в палисадниках на краткий срок. Сияли, молодели окна домов, и кресты церквей, и полумесяцы Магмурии. В городском саду деревянную оркестровую раковину обили сверкающей жестью, и она не только светила, но, чудилось, и пела, потому что войсковой оркестр играл почти постоянно энергичные марши.
Уже и купцы возвращались с ярмарок, чтобы успеть на свой осенний базар. По Большой Михайловской, не прерываясь, с тягучим скрипом шли подводы — везли рыбу, зерно, овощи, кожи. Из пакгаузов торговцы спешили вывезти заказанные еще зимой грузы: дрова, свечи, гильзы и порох, лампы, обувь и всякое в этом роде. По Туркестанской казахи гнали овец, коней и верблюдов, скрипели гортанные голоса и арбы, степные поджарые собаки шли с пастухами рядом, гордо присмирев, не замечая лающих дворняжек.
Нет занятия более мирного, чем ярмарка. В старину на время ярмарок мирились враждующие. Нынче торгуют, тоже словно не ведая о войне. Впрочем, вздорожал товар, к известным ругательствам добавились новые: «япошка», «самурай» и какое-то вовсе непонятное словцо «кацамура». Вдоль рядов ходят тонкие, в кружевах, дамы с маленькими гимназистами и от имени попечительств собирают в пользу раненых и больных солдат. В речах обывательских большая подозрительность: почему защита Порт-Артура доверена генералу Стесселю? Почему раскольники устроили подношение иконы, а генерал Куропаткин ту икону принял? Давно ли те раскольники приходили к графу Толстому и спрашивали дорогу в Беловодье, где на островах лежит Оппонское государство и где во главе церквей православный патриарх антиохийского поставления?
В залах войскового собрания и коммерческого клуба, где прежде проводились религиозно-нравственные чтения с очень отвлеченной тематикой, теперь чувствовалось большее политическое пристрастие, национальный и религиозный патриотизм. Преподаватель духовного училища Данилевский читал лекцию «Нравственное вырождение у японцев», а священник Флорентьев славился яркими речами о язычествующей Японии, дерзнувшей поднять руку на христианнейшую державу. Для детей тоже устраивались чтения с показом т у м а н н ы х к а р т и н о к на белом холсте. Веселые те картинки имели злободневные названия: «О чем японцы казака молили», «Как солдат палкой побил семерых самураев».
Возвращались с каникул шакирды. Кто гостил в родительском доме, кто прислуживал на ярмарках, кто в степи учительствовал, кто работал на рыбных промыслах в Гурьеве.
Из медресе «Гайния» прибежали приятели Габдуллы — Минлебай и Сирази. Два месяца они провели на ярмарке в Ирбите: впечатлений уйма, появились и деньги, да, кажется, еще у Сирази закрутилась там любовь. Но он не хотел об этом рассказывать: ничего интересного; а вот Минлебай каждый вечер играл на гармони и пел в ресторане господина Сакаева.