На выставке «Мира Искусства»[62]
Бачь, яка кака намалевана!
– Вот это и есть «Демон» Врубеля?
– Д-да… как будто это самое…
– Справься-ка лучше по каталогу!..
– Ей-богу, правда!
Но старуха не верит и вырывает каталог из рук дочери.
– Гм… может быть, это и демон, только, по-моему, их здесь два! Видишь – руками-то обхватил Тамару, что ли?
– Нет, maman, это, кажется, колени.
– Колени? Как колени? Какие колени? А штукатурка на него зачем обвалилась? А? Что? Я тебе говорю, что их тут двое, а ты споришь, что колени!
Две дамы стоят перед большим полотном «Сирень» того же Врубеля.
– Бесподобно для капота! – говорит одна. – Я видела вчера в этом роде в Гостином дворе; только там были еще узенькие желтенькие полосочки и рисунок, пожалуй, немного помельче… Но в общем почти то же самое.
– Charmant!
– Сорок две барки насчитал, – оживленно сообщает окружающим толстый господин купецкой складки. – И расшивы, и беляны, и тихвинки… целый весенний сплав!
– Пор-трет же-ны, – читает в каталоге пожилой военный врач. – Портрет жены… А ну-ка, посмотрим. Нумер девяносто восьмой, – он отыскивает глазами даму в лиловом платье с таковым же лицом. – Господи помилуй! Синюха! Асфиксия! Болезнь дыхательных путей! Здесь нужно за доктором посылать, ни минуты не медля, а они портреты пишут! Возмутительно!
Господин купецкой складки возмущается тоже.
– Доведут женщину до лилового состояния, а потом презентируют перед публикой!
– Ах, Манечка, да где же он, наконец, – стонет барышня перед картиной «Садко». – Я всегда все загадочные картинки отгадываю, а здесь не могу[63].
– Да вот там должно быть, в воде, – отвечает Манечка.
– Нет, это, кажется, женщина…
– Да нет, вон подальше…
– Ах, это уж, наверное, женщина…
– Нашла! Нашла! – вдруг вскрикивает Манечка. – Видишь, налево ноги торчат, значит, и он где-нибудь здесь же. Давай искать вместе.
– Я почти все нашла, только головы еще нет.
У картины Бакста «Ужин» толпятся удивленные зрители.
– Что это она, у постели, что ли, сидит?
– Тихое помешательство… Сухотка спинного мозга.
– Просто идиотка и истощение всего организма.
– Бедняжка! – жалеют дамы. – Надела на голову коричневый сапог, разложила на кровати три апельсина и воображает, что ужинает…
К картине «Испанский танец» приближается сердитая старуха с дочкой.
– Это что? Опять демон?
– Нет, maman, испанка! Испанка танцует.
– Как танцует, что за вздор! У нее ноги застряли между рамой и полотном. Она ног вытащить не может, а ты говоришь – танцует. Без ног много не натанцуешь.
– Ах! Quelle horreur![64] – восклицает дама перед картиной Малявина.
– Это не орер, матушка, – успокаивает ее муж, – а русский серпентин в адском пламени. Видишь – у бабы весь сарафан на полоски изрезан. Это символ, тебе не понять.
– Господа! – ораторствует тощий господин перед тремя барышнями. – Не подходите близко! Смотрите издали… Общее нужно… Общее…
– Да издали ничего не разобрать…
– И не нужно! Схватите общее и ждите, что ответят нервы…
Сердитая старуха тычет пальцем в каталог.
– Видишь – «Женская статуя», Матвеева, а ты говоришь – Петр Великий!..
– Это Мамонтова «Солнечный день», – говорит подруге Манечка.
– Нет, милочка, это «Серый день».
– Ну что ты споришь! Серый – нумер двести двадцатый, а это двести восемнадцатый…
– Да как же, если солнца нет ни на этом, ни на том.
– Так вот по нумерам и отличают…
– Посмотри-ка, Петичка, в каталоге – это что за постель с белым одеялом?
– Это, матушка, во-первых, не постель, а пастель, и изображает «Двор» Добужинского.
– Что же это за двор? Ничего не понимаю!.. – с отчаянием говорит дама.
– Должно быть, дровяной, а, может быть, и птичий…
– А! А я думала, Людовика Четырнадцатого!
– Кто ж их разберет. Может быть, для того так и нарисовано, чтоб фантазия играла.
Перед портретом Бальмонта, работы Дурнова, стоит декадентствующая дама и в экстазе шепчет:
Я на баш-шню входил и дрррожали ступени
И дрррожали ступени под ногой у меня!..[65]
Подходят два студента и долго смотрят на Бальмонта.
– Слушай, а ведь он пьян, – решает наконец один.
– Пожалуй, что и пьян, – соглашается другой.
– Ну, это уж его дело. А вот, скажи, зачем около него все дома кривые?
– Хо! Это-то и есть самое главное. Символизм! Здесь не только портрет поэта, но и его миросозерцание. Все фундаменты на боку…
Декадентствующая дама тихо стонет и отходит прочь.
– Портрет Ционглинского – прекрасный портрет, – гудит чей-то бас. – Только зачем он не прячет картин? Зачем позволяет детям пачкать? Вон и по лицу его «Ученого» кто-то всей пятерней по мокрой краске смазал. Нельзя детей распускать.
Перед карикатурами Щербова целая толпа. Благообразный генерал дает объяснения.
– Вот это «Школа критиков». Кравченко обучает Лазаревского, Фролова и Розенберга, а у окошечка подслушивают Куинджи и Беклемишев. А это художник Браз в своей мастерской, – указывает он на вторую картинку. – Третья карикатура изображает Василия Ивановича Немировича-Данченко; знаменитый писатель в испанском костюме несется на велосипеде по своей квартире и в то же время пишет роман. В дверях стоит молодой беллетрист Брешко-Брешковский и с благоговейным ужасом смотрит на приемы творчества маститого Василия Ивановича.
В картинке столько движения, столько экспрессии и комизма – и в позе упавшей кухарки, и в физиономии оторопевшего Брешко-Брешковского, что самые хмурые лица, глядя на нее, начинают невольно складываться в улыбку.
– Хорошо, черт возьми! – восклицает какой-то молодой человек. – Только если бы не каталог, так я, признаться сказать, думал бы, что это и есть настоящие картины, а все остальные – карикатуры!
В пульсе города[66]
Шляпка – c'est tout[67].
Весна идет!
Профессор Кайгородов[68] уже приветствовал не то сыча, не то грача…
На дамских шляпках расцвели первые розы.
Сердце Петербурга – Гостиный двор – бьется и трепещет под наплывом «весенних настроений». По всем проходам этого гигантского сердца с утра до ночи неустанным шумным потоком движется толпа покупательниц.
Каких только нет между ними!
Дамы покупающие, дамы изнывающие, дамы просто созерцающие. Дамы с картонками, дамы со свертками, дамы с мужьями…
– Анна Николаевна! Вы куда бежите?
– Простите, милочка, не узнала вас… Я так измучена… Шестой час, а я с утра здесь. Нужно было купить пол-аршина ленточки… Муфту потеряла, не знаю где… И кошелек, оказывается, дома забыла!..
В магазинах давка и теснота.
На прилавках «хаос первозданный». Покупательницы толкаются, наступают друг другу на шлейфы, и раздающееся при этом томное «pardon» звучит как самое грубое русское «о, чтоб тебе!».
Измученные приказчики к трем часам дня уже теряют всякую логику.
– Возьмите этот помпадур-с, – говорят они, развертывая материю. – Ново! Оригинально! Ни у кого еще нет – для вас начинаем. Будете довольны! Все хвалят. Вчера шестьдесят кусков продали!
– Послушайте, я просила синюю, а вы мне показываете зеленую!..
– Совершенно наоборот – это зеленая-с!
– Да что я, не вижу, что ли! И вообще она мне не нравится…
– Совершенно наоборот – очень нравится-с!
– Сударыня! – раздается сладостный голос. – Пожал-те наверх. Получите разнообразие!..
– Мальчик! Проводи мадам!
Несчастнее всех чувствуют себя в этой сутолоке мужья, сопровождающие своих жен. Сначала еще пробуют острить и подшучивать над дамскими страстями.
«Бабы»… «Тряпки»… «Отчего нам не придет никогда в голову заниматься этой ерундой?..»
Но они скоро теряют последнюю бодрость духа, смолкают, бледнеют, и глаза их приобретают невинно фанатическое выражение прерафаэлитских девственниц.
– Мишель! Которая материя тебе больше нравится – голубая или сиреневая?
– Голубая… – раздается тихий стон.
– Ну так отрежьте мне десять аршин сиреневой, – обращается дама к приказчику. – Не обижайся, ты сам знаешь, что у тебя нет вкуса!
И он не обижается! После четырехчасовой беготни по Гостиному двору утрачиваются многие тонкости человеческой психики…
– Сколько стоит эта пряжка?
– Шесть рублей.
– Отчего же так дорого?
– Помилуйте, сударыня, – отвечает продавщица тоном оскорбленного достоинства, – ведь это настоящая медь! Чего же вы хотите?
– И камни плохие…
– Настоящее шлифованное стекло!
– Гм… Так нет ли у вас чего-нибудь попроще?
– Вот могу вам предложить.
И продавщица с торжествующим видом вынимает из ящика нечто вроде печной заслонки.
– Без всякого лишнего изящества – красиво, прочно, дешево…
Но самый центр, самый пульс жизни представляют шляпные магазины. Перья, птицы, цветы, ленты и еще многое «чему названия нет», и все это вертится, поднимается, опускается, примеряется…
Странные шляпки бывают на белом свете! Иная, посмотришь, шляпа как шляпа, а вглядись в нее – целая трагедия: на отогнутых полях, конвульсивно поджав лапы, беспомощно раскрыв клюв, умирает какая-нибудь белая или желтая птица, а тут же рядом, сияя «наглой красотой», расцветает букет гвоздики. Прямо «гражданский мотив».