Или представьте себе совершенно невинную шляпку с ленточками, цветочками, и вдруг вы видите, что из этих ленточек торчит маленькая золоченая лапка. Вдумайтесь в эту лапку! И вам покажется, будто туда, в самые недра шляпы, провалилась несчастная птица; ее уже не видно, только простертая вверх лапка отчаянно взывает о помощи.
Жутко становится!..
Но наши дамы мало обращают внимания на психологию шляпок.
– Послушайте, отчего это здесь какой-то неподрубленный лоскут болтается?
– Это самая последняя французская неглижа! – отвечает приказчик.
А как прельщают покупательниц продавщицы хороших магазинов. Они поют как сирены и, как соловьи, сами закрывают глаза, заслушиваясь своего пения!
Они заставят вас купить вместо намеченной вами хорошенькой розовой шляпки какой-нибудь коричневый ужас, и вы даже не заметите этого!
Им ничего не стоит водрузить над бледным измученным лицом пожилой женщины яркий зеленый колпак с угрожающими перьями и потом замереть в экстазе, словно они очарованы представшей пред ними красотой.
И несчастная загипнотизированная женщина покупает колпак и делается на весь сезон предметом издевательств уличной толпы, злорадства знакомых и стыда своих родственников!..
И натешившись вдоволь над одной жертвой, сирены-продавщицы принимаются за другую.
– Да, но се тро шер[69], слишком дорого, – слабо обороняется жертва.
– Вы, вероятно, хотите сказать, слишком дешево, – издевается продавщица, – взгляните! Ведь это натуральное воронье перо! Эта шляпка ничего не боится. Вы можете надевать ее и под дождь, и в концерт, и везде она будет одинаково хороша! Мы только потому и уступаем ее так дешево, что она приготовлена в нашей мастерской.
Через пять минут другая сирена поет над той же самой шляпкой, но уже перед другой покупательницей.
– Взгляните, какая работа! Здесь все подклеено, ничего нет натурального. Это наша мадам привозит из Парижа.
Слушал имеющий уши,
Думушку думал свою…[70]
Но вот мало-помалу магазины пустеют. Покупатели появляются реже. Временами заглядывает в дверь растерянная дама и, машинально спросив: «Не у вас ли я оставила кошелек?», идет дальше. Товары убираются на место, гасят электричество.
«Праздник чувств окончен», и веселая толпа приказчиков высыпает на улицу.
Пульс города затих и замер – до завтра.
Гадалки[71]
Император Петр I строго-настрого «запретил» юродивых, блаженных, ворожей, гадателей и всяких предсказателей, находя, что такое детское суеверие не приличествует культурному народу. Немало удивился бы Великий Преобразователь, если бы мог видеть, что творится теперь, два столетия спустя, в основанном им городе.
Юродивых у нас немного. Царствовал года два тому назад на Петербургской стороне Иванушка, носил шелковую рубаху и запрещал старухам мясо есть. Но он скоро «претерпел» и прекратил свою душеспасительную деятельность. Он был одним из самых популярных. Остальные известны мало.
Рассказывают о каких-то двух старухах, из которых одна ничего не ест, а другая пьет керосин. Обе старухи приносят пользу обратившимся к ним. Одна моя знакомая кухарка рассказывала, что водила своего сына к той, которая пьет керосин, и что сын ее, который был сначала дураком, после визита к старухе стал «так себе».
Мне с такими подвижницами никогда дела иметь не приходилось. Случайно в прошлом году встретилась в Гостином дворе с какой-то толстой бабой, очень странно одетой: на ней была белая юбка, накидка и такой же зонтик в руках, словом, – костюм в стиле «Эдельвейс»[72]. Несмотря на холодную погоду, она была босая.
Прохожие останавливались, с удивлением осматривали бабу; некоторые пошли следом за ней. Образовалось нечто вроде процессии, впереди которой толстая «Эдельвейс» спокойно и гордо шлепала босыми пятками.
– Кто это такая? – спросила я у городового.
Городовой ответил глубокомысленно:
– Это «женшына».
Я поблагодарила за объяснение и хотела уже удовольствоваться им, но проходящий мимо мастеровой строго сказал городовому:
– Что ты врешь! Это блаженная; она у графини живет.
Это была единственная моя встреча. Блаженных вообще в Петербурге мало. Гадалки – дело другое. Их сколько угодно, всяких национальностей, приемов и цены. Есть баронессы, графини, масса немок и много просто Марьюшек, Дарьюшек и Акулинушек.
Первое место среди петербургских гадалок занимает знаменитая графиня Р. Приходить к ней можно только с личной рекомендацией, в назначенный час. В приемной, точно у какого-нибудь известного профессора-доктора, сидят человек пятнадцать-двадцать – все дамы. Для мужчин отдельные часы. Гадает она без карт; сядет против вас на стул и начинает говорить. Многим при этом приходится выслушивать пренеприятные вещи и обижаться не смеют.
– Представьте себе, – рассказывала мне одна дама, – графиня мне гадала, гадала, да вдруг и говорит: «Ваша родственница выходит замуж. Муж ее будет очень скуп». И действительно, моя родственница вышла замуж за поразительно скупого человека. Чудеса! Что она, глядя на меня, могла сказать, что я весела, беспечна и ленива, – это (Бог ей судья!) я еще могу понять, но увидеть по моему лицу, что совершенно посторонний мне человек скуп, – это, воля ваша… Здесь не без черта!
Главное гнездо гадалок средней руки – Васильевский остров. Там их по нескольку на каждой линии. Они гадают и на бобах, и на картах, и на кофейной гуще, и на яичном белке. Одна даже из особой коробочки посыпает карты сором, в состав которого, как мне удалось рассмотреть, входили прошлогодняя сушеная муха и невинная тараканья лапка.
Гадалки эти часто меняют место жительства, что иногда служит причиной разных неприятных qui pro quo[73].
Недавно в квартиру, занимаемую когда-то довольно известной гадалкой, явились две дамы. Их принял почтенный господин и удивленно спросил, чем может им быть полезным.
– Она сегодня принимает? – спрашивают дамы.
– Кто? Моя жена?
– Да, если она вам жена.
Господин несколько смутился.
– Простите, она не совсем здорова…
– Ах нет, нет! – перебили дамы. – Знаем мы вас, вы всегда так говорите! Нас уж предупреждали. Во всяком случае, – мы приезжие, и она должна нас принять!
– Виноват! Может быть, вы мне расскажете, в чем состоит ваше дело, так я бы ей передал?
– Да полно вам ломаться! – заговорили дамы совсем уже по-приятельски. – Ведь мы с рекомендацией. У нас карточка от г-жи Х.
– Понятия не имею, – разводит руками несчастный хозяин квартиры и уходит в другую комнату.
Через несколько минут он возвращается, ведя под руку бледную даму в капоте.
– Вы ко мне по делу? – спрашивает она удивленно.
– Да! Да! Пожалуйста, не откажите. Мы так много о вас слышали.
– Позвольте, – побледнел муж, – что же вы такое, наконец, слышали о моей жене?
– Как что? Она всем нашим родственницам так верно предсказала. И про дядину смерть, и вообще… Она так славится на гуще…
Муж схватился за голову…
Картина…
Детские игры[74]
Хорошо в Таврическом саду. На лужайках только что скосили траву. Еще пахнет свежим, душисто-теплым сеном. Прибрежные пышные ивы тихо склонились к воде и так безмятежно купают свои серебряные кудри, словно они где-нибудь в глуши деревенского парка, а не на самом краю Потемкинской улицы, по которой от зари до зари гремит и скачет одноклячная конка[75]. Большая двуствольная береза растеряла в траве все свои длинные красивые сережки и уныло покачивает вершиной, широко, словно в недоумении, раскинув кружевные ветви…
Хорошо в саду. Жаль только, что нет цветов. Но вместо них по дорожкам, аллеям и площадкам, пестрея, двигаются живые цветы человечества – дети.
Их особенно много на центральной площадке – прямо целый цветник. Из-под кузовов плетеных колясочек выглядывают белые колпачки-капоры, похожие на перевернутый колокольчик ландыша. Толстые здоровые девочки сидят на скамейках и медленно, словно большие махровые георгины, поворачивают обрамленные оборками головки. Тут же дети улицы – бледные, чахлые, запыленные придорожные цветы…
Я люблю детей и, выбрав скамеечку около наиболее оживленного места, сажусь и слежу за их играми.
Как мало эволюционируют детские игры! Вот скакалка, на которой прыгали наши бабушки, серсо[76], за которым гонялись еще наши прадедушки, и мячики, наверное, служившие яблоком раздора первым детям земли – Каину и Авелю. Или, может быть, яблоко раздора служило им мячиком… Но не в этом дело. Я не могла как следует углубиться в свои размышления, потому что рядом со мной сидела бонна-немка, терзавшая вверенного ее попечениям толстенького трехлетнего мальчика своими упражнениями в русском языке.
– Колюся! – кричала она. – Не садись на песок, ты получишь желтые панталоны!
– Колюся! Не лезь под скамей. Под ним сидит кусливый мышь!
Мальчик лукаво косился на бонну, очевидно, давно раскусив, что она глуповата, и после каждого движения оборачивал к ней голову, ожидая нового замечания.
– Колюся! Не играйся мячом в песок, получишь желтое пальто.
Окончательно сбитый с толку, мальчик придумывает новую игру: наберет в горсть песка и, повернувшись к бонне спиной, потихоньку ест его, вытирая остатки о кружевной воротник.
– Ваш мальчик, кажется, получил желтый рот, – говорю я бонне.
Та вскочила с места, закудахтала и потащила мальчишку домой.
Группа нарядных веселых детей привлекла мое внимание: три хорошенькие девочки, от семи до десяти лет, и два мальчика того же возраста оживленно играли в какую-то новую игру, гуляя недалеко от моей скамейки.