Не для мертвых нужна эта правильная оценка, это честное отношение к человеческой жизни и деятельности, а для нас, для живых, чтобы вместо открытого прямого осуждения мы не клали фальшивую гирьку молчания на весы нашей совести.
Летне-театральный расцвет (Путевые наброски)[84]
В каждом городе в продолжение всего вашего путешествия вы можете найти приятный отдых и развлечение, посвятив вечер местному театру.
Так сказали мне провожавшие меня друзья на платформе Николаевского вокзала между первым и вторым звонком.
– Неужели? – удивилась я. – Вы думаете, что в провинции всюду есть театры?
– Ну разумеется, – отвечали друзья между вторым и третьим звонком.
Не забывайте о массе гастролирующих знаменитостей, о передвижных, плавучих, летучих и ползучих театрах, не говоря уже о провинциально-природных силах, которые всегда хороши хотя бы своей нетронутостью. Впрочем, вы об этом порасскажете нам сами, так как проедете через всю Россию.
Раздался третий звонок. Кондуктор, выждав, пока все пассажиры успеют обменяться c провожающими словом «пишите», дал свисток, и поезд тронулся.
Далекий путь… утомительный… Ну, ничего – развлекусь в каждом городе.
Почти каждый заграничный городишко имеет о себе какую-нибудь пословицу, придуманную жителями для вящего своего возвеличения:
«Vedere Napoli e poi morire» – увидишь Неаполь и можешь умереть.
Что-то в этом роде говорится и о Риме, и о Париже. О последнем, впрочем, существует и наша отечественная пословица: «там угоришь», но вряд ли стоит с ней серьезно считаться. После посещения Мадрида, Лиссабона, Каира, Женевы, Франкфурта-на-Майне, Милана и Венеции тоже настоятельно рекомендуется умереть.
Мы, русские, далеко не так экспансивны. Вся любовь наша к родине, все любование и гордость ее красотами выражается у нас в двух-трех скромных поговорках… «Орел да Кромы – первые воры»… «Тула рака с колокольным звоном встречала»… «Ярославец на ходу подметку срежет»…
Неказистые поговорки! А ведь и мы могли бы кое-что сказать о своих городах. О Москве, например: «Поужинай у Тестова, и умрешь наверное». Или: «Не ходи в "Аквариум", если ты не рыба»[85].
Мне, например, последняя пословица принесла бы истинную пользу. Я бы в «Аквариум» не пошла. Но пословицы этой пока еще не придумали, и я в «Аквариуме» была.
Сад большой, красивый. Посреди сада знаменитая старая и вечно новая «Loping the Loop»[86]. Вокруг трепещущая ожиданием публика.
Наконец, очередь настала. На эстраду вышел изящный молодой человек и в убедительнейших выражениях попросил публику не шуметь, не чихать, не вздыхать, не кричать и не аплодировать, и, кроме того, еще соблюдать тишину. Музыка замолкла, и мы стали «соблюдать». Соблюдали четверть часа, потом еще четверть, потом еще полчаса. Потом чуть-чуть поиграла музыка и кто-то поболтал над нами веревкой. Потом музыка замолкла, раздался тревожный звонок. Нервные люди закрыли глаза, еще более нервные – уши и рот, самые нервнейшие стали на цыпочках пробираться к выходу…
На эстраду вышел снова изящный молодой человек и сказал следующую речь: «Милостивые государи и милостивые государыни! Чудесная поездка на воздушной петле сегодня состояться не может, потому что "он" может свалиться»…
Растроганная публика медленно разошлась…
Артистическая жизнь Нижнего Новгорода давно интересовала меня. Город большой, богатый, вероятно, с широкими эстетическими запросами. Интересно посмотреть его театры.
– Чего-с? – выпучил на меня глаза швейцар гостиницы. – Афиши? Афишев у нас нет.
– А как же театры?
– Театров у нас нет.
– Так что же у вас есть? Цирк, что ли, или сад какой-нибудь загородный?
– Ничего нет. Старый базар есть. Купцы собираются.
– Что же там делают?
– Арфянок слушают.
– Неважно, – подумала я. – Но, по крайней мере, специфично в смысле местного колорита.
Извозчик вез меня долго. Вез улицами, переулками, закоулками, оврагами, полями и заборами. Остановился, наконец, у длинного деревянного здания.
– Здесь?
– Здесь.
Вхожу.
– Где у вас зал?
– Пожалуйте, – с бесконечной грустью отвечает швейцар и ведет меня по полутемным пустым комнатам в большую сарай-залу. В ней три ломберных стола, за каждым столом по четыре чиновника и по две свечи…
– А театр?
– Был-с.
– А… арфянки, купцы, местный колорит?..
– Были-с… было-с…
– И больше ничего во всем городе?
– Ничего-с. Элеватор есть. Можно на губернаторский дом посмотреть.
– Мерси.
Все равно. Тем с большим удовольствием повеселюсь в Самаре. Выбор, наверное, будет большой.
Я угадала. Во всех магазинах выставлены гигантские афиши.
Два театра. В одном, верно, драма. Ах, нет – фокусник. В другом, значит, оперетка… Ах, нет, тоже фокусник.
Делать нечего – пошла в городской театр. Там немецкий «факир» обещал, что будет себя колоть, рубить, резать и просил господ врачей и почтеннейшую «публикум» убедиться.
Сказано – сделано.
Вынул шпильку, проткнул себе щеки. Публика завизжала. Господа врачи вошли на эстраду и убедились, что «нет ничего особенного; просто проткнута щека». Затем факир проткнул себе горло, разрезал язык, распилил живот и выворотил наружу глаз.
Нечего и говорить, что публика веселилась до упаду. Особенно недурно провел время один господин в ложе бенуара. Он повернулся спиной к сцене, закрыл глаза руками и при каждом анонсе нового факирского подвига диким голосом кричал: «Не надо! Ох, довольно уж, довольно! Не надо!»
Вот это я понимаю. Заплатил за ложу, так, по крайней мере, повеселился всласть.
Вообще, Самара, по-видимому, не отстает от других городов в отношении удовлетворения своих артистически-эстетических потребностей.
Посмотрим, что будет дальше.
Комический трагизм[87]
Количество самоубийц с каждым днем увеличивается[88].
Печатались статистические данные и высчитывался процент добровольно покончивших с собой. Скоро для большей простоты и удобства, а также для сокращения труда, будут высчитывать и опубликовывать процент «добровольно оставшихся в живых».
Будет какой-нибудь купчина, просматривая газету, говорить с укоризной:
– Распустился ноне народ! За последний месяц сорок процентов добровольно сняли с себя руки и покончили счеты со смертью!
С каждым днем добровольные переходы в вечность становятся сложнее и затейливее по своим приемам!
В былые времена печаталось все одно и то же: «…выстрелом из револьвера покончил с собой». Или: «…поссорившись в нетрезвом виде со своей сожительницей, нанес себе рану финским ножом и, будучи доставлен в больницу, вскоре умер».
Теперь и выстрелы из револьвера, и финские ножи стали банальными и не останавливают на себе благосклонного внимания решивших покончить с собой.
Нашатырный спирт и уксусная эссенция никогда не считались комильфотными и, как были, так и остались достоянием прачек, белошвеек и девушек из деревни.
Но и здесь мы уже можем наблюдать некоторую эволюцию.
Так, недавно, решившийся на самоубийство столяр выпил полтора фунта политуры, фунт лаку и фунт нашатырного спирта; машинист, которому надоела жизнь, взобрался на паровоз, открыл какие-то там отдушины, чтобы увеличить тягу, и залез в топку, где на глазах жены стал заживо жариться.
Это уже непросто. Здесь не только желание уйти из жизни, но также и внимательное отношение к самому способу, к пути, по которому найдешь смерть.
Пресыщенные властью Сарданапалы, пресыщенные красотой и радостями римские патриции тоже выбирали этот путь свой, делали его длинным и прекрасным, в диком ли пиршестве на пылающих кострах, в медленном ли томлении от вскрытых жил на руках среди цветов, музыки, поэзии и красоты. Только замученные, затравленные рабы спешили оборвать мучительную петлю жизни своей, вешались, топились и разбивали голову о камни.
И у нас когда-то спешили с этим.
Теперь, когда есть и статистика, и процент, и вообще самоубийство считается нормальной функцией человечества, требующей отчетности и серьезного казенного отношения, теперь явилась потребность в каком-то комфорте.
В диком комфорте.
Человек не торопясь съедает три фунта разного москательного товара, лезет, тоже не торопясь, в печку, чтобы медленно изжариться.
Умирая естественной смертью, человек пробегает мысленно минувшую жизнь, ловит наиболее яркие, наиболее нужные моменты ее, синтезирует все свое прошлое. Таков закон человеческой психики.
Умирая добровольно, человек сам творит этот закон.
Вино, музыка, поэзия, красота – вот те зерна, из которых вырастала жизнь эпикурейца-патриция.
Черный, кровавый разгул – жизненный стимул царя-ассирийца.
Беспросветная, глухая и злобная тоска – жизнь тех, кто пьет политуру и жарится живьем.
Они не просто, не мгновенно убивают жизнь свою; они бросаются на нее как разъяренные звери и долго и сладострастно давят, душат, ломают ее и жгут.
Меня всегда удивляет отношение к самоубийцам.
– Господи! Какая опять масса застрелившихся!
– Что вы! Это пустяки. На прошлой неделе вдвое больше было. Больше обычного процента.
Процент установлен, нужно пополнить его. Кто на будущей неделе – ты или я?
Процент, вероятно, будет расти.
Одного повесившегося сняли с петли, привели в чувство, спрашивают: «Зачем ты это? Ведь еще неизвестно, что будет на том свете». А он отвечает: «Оттого и повесился, что еще неизвестно, что там будет, а что здесь будет скверно, это я наверное знаю».