е не грустно? и тебе не томно?», у Танеева — «И тебе не больно? (повтор) и тебе не томно? (повтор)» и т. д. В связи с повторами критик считает музыкальный замысел растянутым и задуманным «слишком независимо в отношении к тексту».
Выводы Асафьева кажутся тем более несправедливыми, что романс надолго пережил стихотворение Фета, вернее, продлил его жизнь в музыке. Надо заметить, что повторы фраз дают композитору возможность выстроить логику музыкального развертывания, а изменение слов, видимо, выявляет что-то глубоко личностное. Другой музыковед — В. А. Васина-Гроссман обнаруживает сходство мелодии этого романса с лирической темой I части Шестой симфонии Чайковского, в которых действительно совпадают направление и опорные точки. Романс был написан на десять лет ранее Шестой симфонии, и в этом сходстве прослеживается не влияние Чайковского на Танеева, как считает исследователь, а дыхание эпохи, общей для обоих композиторов. Танеев, глубоко любя и почитая творчество своего учителя и друга, сам, однако, всемерно боролся с подобным влиянием. Может быть, упреки в сухости, невыразительности его музыки и вызывались тем, что он отказался от открытой повышенной эмоциональности как несовместимой с теми «горними высотами», куда устремлялась его музыкальная мысль.
Особое место в наследии Танеева занимает единственный написанный им на слова Н. Некрасова романс — «Бьется сердце беспокойное» (соч. 17, № 9). По содержанию он исключителен, так как является одним из редких сочинений композитора, передающих состояние страстного волнения, порыва (композитор указывает в его начале темп и характер — Allegro vivace ed agitato и добавляет еще обозначение внутреннего состояния — appassionato). Импульсивное вступление на аккорде sf, затем энергичный взлет мелодии в первых фразах романса как нельзя более тесно слитны со стихами:
Бьется сердце беспокойное,
Отуманились глаза.
Дуновенье страсти знойное
Налетело, как гроза.
Октавные басы в партии рояля как бы повторяют спетые слова «налетело, как гроза». Оттенками f и sf подчеркнута взволнованность, которая не уходит, а напротив, растет на протяжении 20 тактов (с лишним), пока, наконец, голос не достигает кульминационного звука соль2 в конце фразы «повторяю стансы страстные, что сложил когда-то ей» (т. 29). Перелом в настроении начинается с такта 41, когда в средней части прозрачные вокальные краски в сочетании с флажолетными звучаниями фортепиано в высоком регистре и поэтическим текстом рождают образы чарующей красоты:
Улетим с тобою вновь
В ту страну обетованную,
Где венчает нас любовь.
Окраска сменяется от темно-синего тона до лазурно-голубого цвета волны — «там лазурней небеса...».
Но реальность жизненных страстей побеждает: громовым ударом (уже ff, а не sf) начинается повтор первой части. Она как бы «усечена», так как ее вторая половина — это развернутое заключение, отданное фортепиано. Правда, последнюю, поистине отчаянную ноту вокальной партии фа2 певец может тянуть все 14 тактов заключения (над ней композитором проставлено tenuto ad libium — держать по возможности), но технически это, к сожалению, невыполнимо.
Вообще, на протяжении всего романса происходит изнуряющая «схватка» певца с бесконечными переходными нотами тенорового голосового регистра, что может утомлять исполнителя, но, как следует поработав, можно добиться эластичности и органики исполнения этих нот.
Не отрицая эффекта, который производит на слушателя этот романс, сияющий, подобно сапфиру в диадеме вокальной лирики Танеева, следует сказать об особенном наслаждении, испытываемом самим певцом, в работе с этим материалом.
По-своему привлекателен и последний романс из соч. 17 «Люди спят» (№ 10). Кто знает акварельные произведения Пьера Огюста Ренуара, тот по достоинству оценит прозрачность красок, какими он написан. Сжатое вступление из четырех тактов с поющим верхним голосом выдает нам тайну будущих лирических томлений:
Люди спят; мой друг, пойдем в тенистый сад.
Мелодия, выражающая одновременно и сдержанность и волнение, погружает нас в атмосферу радости и нежности.
Люди спят, одни лишь звезды к нам глядят,—
продолжает исполнитель, словно переживая некое мгновение, которое пройдет и больше не повторится.
Да и те не видят нас среди ветвей
И не слышат, слышит только соловей...
Какой удивительный покой в музыке, он влечет нас все далее — к чудесной мелодии (в правой руке пианиста — тт. 15—16), всего из двух тактов: песнь соловья сменяется той тишиной, которая рождается меж взглядами влюбленных:
Да и тот не слышит: песнь его громка.
Оцепенение проходит, и несколько приглушенно, но более «реальным» звуком должны звучать слова: «Разве слышат только сердце да рука» — как вопрос повисает эта фраза в музыке, за которой следует авторское rutenuto на многозначительной паузе (т. 23). Но прочь сомнения: два человеческих существа переживают незабываемое мгновение своего бытия.
Слышит сердце, сколько радостей земли,
Сколько счастия сюда мы принесли...
Во всем романсе единственная фраза отмечена автором знаком f — «Что и ей от этой дрожи горячо». Последняя в ней гласная на ноте ре2 тянется 2½ такта, за это время от f она должна быть сфилирована до шепота. В тишине и покое, с настроением задушевной мечтательности завершается этот замечательный романс.
Для исполнителя он не представляет каких-либо особых трудностей: средний диапазон (до-диез1—фа-диез2) — удобный подход к кульминации на словах «что и ей», на «ей» (фа-диез2) голос прозвучит ярко, страстно, чтобы затем раствориться в блаженстве на слове «горячо». Романс как бы излучает сияние благодаря выдерживаемому с начала до конца ре мажору. Посвящен он замечательной певице Елизавете Андреевне Лавровской, которой Танеев аккомпанировал в домашних, консерваторских и «кружковых» концертах.
Второй сборник романсов соч. 26 был написан Танеевым с редкой быстротой — за первую половину августа 1908 года. Известна уникальная работоспособность композитора, о некоторых же сторонах творческого процесса узнаем из его «Мыслей о собственной творческой работе»: «Последние годы при сочинении мелких вещей я работаю сразу над целою их серией, переходя от одной пьесы к другой, что чрезвычайно ускоряет работу, и приступаю к детальной выработке не прежде, чем сделаны предварительные эскизы для целого ряда небольших сочинений». Так, надо думать, создавался и этот цикл романсов. Правда, слово «цикл» едва ли применимо здесь в том смысле, как, например, в отношении к циклическим вокальным произведениям Шуберта и Шумана. Объединяющим в каждом сборнике является принцип подбора поэтических текстов; так, в основе первого — стихи и переводы отечественных поэтов, для второго Танеев отобрал тексты иностранных авторов — от Алигьери до современных ему поэтов-символистов: № 1 «Рождение арфы», слова Т. Мура, № 2 «Канцона XXXII», слова Данте, № 3 «Отсветы», слова М. Метерлинка, № 4 «Музыка», слова Ш. Бодлера, № 5 «Леса дремучие», слова Ш. Бодлера, № 6 «Сталактиты», слова Ф. Сюлли-Прюдома, № 7 «Фонтаны», слова Ж. Роденбаха, № 8 «И дрогнули враги», слова X. Эредиа, № 9 «Менуэт», слова Ш. д’Ориаса, № 10 «Среди врагов», слова Ф. Ницше.
Переводы этих стихотворений принадлежат Эллису (из книги «Иммортели») и не потеряли своего значения до сих пор; главное же, благодаря Эллису многие имена были впервые представлены русскому читателю. В целом сборник романсов соч. 26 значительно выделяется из всего романсового наследия Танеева разнообразием образов, тематической широтой[3]. Впервые именно в соч. 26 появляются гражданственные мотивы, прямо или опосредованно отражающие прогрессивные идеи и события: это драматизированный монолог «И дрогнули враги» (позже— романсы на слова Полонского «Что мне она!» и «Узник» соч. 33, № 4 и 5), это и непревзойденный по гражданственности звучания, идеальному синтезу музыкальной и поэтической образности «Менуэт».
Открывает сборник один из лучших романсов Танеева «Рождение арфы».
Мы знаем целый ряд таких романсов в антологическом роде, например «Нереида» Глазунова, «Нимфа» Римского-Корсакова, «Муза», «Арион» Рахманинова. Так или иначе, они воспевают красоту и гармонию искусства.
Одно я чудесное знаю преданье,
У моря кудрявая нимфа жила...
— так начинается этот замечательный романс. Nómfai — «дева», в греческой мифологии божество природы, ее живительных и плодородных сил. В данном случае — нимфа моря, отсюда у композитора в фортепианной партии множество мелизмов, напоминающих переливы водяных струй. Вряд ли о художественных достоинствах этого произведения стоит говорить, они хорошо известны. Но не мешает лишний раз напомнить о красотах этого романса, это рассказ от лица исполнителя о рождении арфы, которая возникла из тела нимфы, а струны — из ее волос. Удивительная аллегория полна поэтического смысла:
Томилась бедняжка тоской ожиданья
И горькие слезы о милом лила.
Круг образов танеевских романсов о любви светел, в них нет трагических мотивов. Они полны жизненных сил, любования природой, раскрывают жажду жизни, а не замыкают ее во внутреннем страдальческом одиночестве (Исключение — романс «Сталактиты»). Даже если стихи навевают грусть, музыка своей динамичностью стремится преодолеть ее.
Волшебные переливы арфы придают торжественный характер заключительному разделу романса:
Пусть время несется, но с той же тоскою