Не сводя со скривившейся от отвращения Медузы широко раскрытых глаз, старуха стала ловко закидывать в свою распяленную пасть бусины. Она проглатывала их с негромким булькающим звуком.
Медуза вдруг почувствовала, что бусина, стиснутая в ее побелевшем от напряжения кулаке, начала слабо пульсировать. И чем больше бусин проглатывала старуха, тем заметнее становилась пульсация, точно Медуза держала в руке маленькое перепуганное сердечко.
Старуха захлопнула пасть и недобро улыбнулась Медузе. Лицо ее как будто помолодело – умягчилась и порозовела кожа, округлились щеки, брови и ресницы стали гуще и темнее, а в глаза вернулся цвет – когда-то они, оказывается, были зеленоватыми. Старуха кокетливым жестом поднесла ко рту еще одну бусину и с хрустом прикусила ее.
Из бусины брызнула густая, ярко-красная кровь. Это точно была кровь, даже предположения о краске или каком-нибудь соке у Медузы не возникло. Теплый шарик в ее кулаке бился совсем уже отчаянно. А Медуза чувствовала, что и ее собственное сердце плавится от страха, как масло на сковородке. Мыслей никаких не было, хотелось только, чтобы все это исчезло и больше никогда не появлялось. Кровь стекала по острому старухиному подбородку, а зубы с громким скрипом перемалывали остатки радужной бусины, которая тоже была теплой и билась от ужаса маленьким сердечком…
Медуза наконец вспомнила, что может кричать, но только с третьей попытки ей удалось издать жалкий, тоненький писк, который ее и разбудил.
Правая рука затекла намертво, Медузе даже пришлось шарить по постели, чтобы найти бесчувственную конечность. Одеяло валялось на полу, бусина, все так же завернутая в салфетку, обнаружилась на прежнем месте, в закрытой шкатулке. Медуза не сразу решилась посмотреть в зеркало, а когда все-таки глянула в него мельком – вздрогнула и отвернулась. В левом нижнем углу зеркальную гладь пересекала тонкая трещина.
В пятнадцать лет очень глупо бояться страшного сна и треснувшего по совпадению зеркала. Тем более глупо жаловаться на это маме или звонить подружкам, чтобы рассказать о старухе, пожирающей бусины.
Старуха, пожирающая бусины, – это вообще глупо.
Медуза боялась молча. Сидела на подоконнике и пыталась прогнать страх громкой музыкой. С плеером было спокойнее, он делал все вокруг немного ненастоящим, мир становился декорациями к фильму, саундтрек которого играл в наушниках. Под такую громкую, злобно-веселую музыку ничего страшного произойти не могло. Медуза была «в домике».
Она уже почти успокоилась, почти уговорила себя не верить, но вдруг заметила далеко, в глубине двора, знакомую обвисшую шляпу.
Медуза скатилась с подоконника и присела на корточки возле батареи. Потом все-таки медленно приподнялась и выглянула во двор. Старухи там не было. Ключниковы по-прежнему калечили велосипед, а толстощекая Ника из соседнего дома, любимица всех бабушек, копалась в клумбе.
К обеду мама все-таки отправила Медузу за хлебом. Увильнуть не получилось, мама была, как обычно, дружелюбно настойчива. Медуза взяла свернутый в комочек полиэтиленовый пакет, деньги, заткнула наушниками уши так, что правое даже заболело, и отправилась на улицу.
Там маленькая Ника сидела посреди клумбы, припорошенная землей и украшенная сорванными листьями. Неподалеку, на лавочке, Никина бабушка вязала что-то розовое и общалась с приятельницами. Старушки, которые всегда оберегали эту клумбу от посторонних детей, бросали на любимицу умиленные взгляды и только изредка советовали: «Ника, не дергай цветочек, копай вот рядом…».
Лицо у Ники было сосредоточенное, глазки блестели, на пухлых щеках темнел румянец. Она рылась среди цветов, как будто искала что-то.
Вообще же детей во дворе было мало. Видимо, встревоженные родители постарались пораньше отправить их по дачам, а те, у кого не было дачи, – сидели пока дома.
Посещение магазина взбодрило Медузу. Она купила себе жвачку, маленькую банку газировки и домой шла уже почти вприпрыжку, размахивая пакетом с хлебом в такт плеерной музыке. И только возле самого подъезда снова сникла.
На первом этаже квартиры в этом доме отсутствовали. В подъезде в любое время суток было сумрачно. Пахло отсыревшей штукатуркой и плесенью из подвала. В густой серой паутине на маленьком окошке агонизировала муха. В детстве Медуза боялась подъезда и мечтала построить себе лесенку, ведущую из окна комнаты прямо на улицу.
Дом был старый, с большими лестничными пролетами. Идти пешком было страшновато, на лестнице часто шумно заседали с пивом и сигаретами бурно растущие пацаны. Вот чего надо бояться в пятнадцать лет, а не старухи, пожирающей бусы.
Медуза вывернула на максимум колесико громкости в плеере, на цыпочках добежала до лифта, нажала на кнопку и замерла, решив не оборачиваться ни при каких обстоятельствах.
Двери лифта разъехались, приглашая Медузу в кабину. Медуза торопливо шагнула внутрь, нажала на панели опаленный чьей-то зажигалкой кругляшок с цифрой 3 и повернулась лицом к закрывающимся створкам.
Узкая туфля со впившейся в иссохшую кожу пряжкой не дала дверям сомкнуться. Они послушно распахнулись, и в лифт, источая запахи сырости, плесени и чего-то гадкого, гниющего глубоко внутри, вошла тонкая старуха в огромной шляпе.
Медуза, вытаращив неумело подведенные глаза, вжалась спиной в стену. А старуха, даже не взглянув на нее, быстрым жестом отправила лифт на девятый этаж.
Медуза стояла по стойке «смирно», боясь шевельнуться. В ушах у нее надрывалась электрогитара. Старуха поправляла одежду, сощипывала с нее пылинки и шерстинки, покачивала еле заметно головой. Она как будто не замечала Медузу – или просто соблюдала неписаные правила совместных поездок в лифте, когда игнорирование означает, по сути, уважение к чужому личному пространству.
Во встрепанной голове Медузы промелькнула укоризненная мысль – а ведь чудаковатая бабка может не иметь никакого отношения к ее жуткому сну. А она нафантазировала, как маленькая, сложила какую-то параноидальную мозаику из страшного сна, смешной, в общем-то, старухи и найденной на улице бусины…
Лифт, подпрыгнув, как мячик, остановился, плеер со щелчком выключился, и наступила звенящая тишина. Спустя секунду погас свет, точно на лампы плеснули чем-то черным, и горячие острые сухие пальцы впились Медузе в плечи.
– Где? – обдав ее запахом того, что гнило внутри, зашипела темнота.
Задохнувшись от подступившей к горлу плотным комком паники, Медуза сдавленно вякнула и разревелась – мгновенно, будто кран открыли.
– Молчи! – И Медуза поняла, что теперь может только тихонько поскуливать.
Старуха злобно цокнула языком и начала быстро и больно ощупывать ее. Медуза зажмурилась от омерзения. Сухие и жесткие пальцы бегали по ней, как пауки, мяли, щипали, вытряхивали из карманов мелочь, фантики, магазинные чеки… Так и не обнаружив того, что искала, старуха ухватила ее за подбородок.
– Старовата… Жестковата. – Она сильно ущипнула Медузу за щеку. – Отдавай!
Медуза молчала.
– Не отдашь – пожалеешь!..
И снова зажегся свет. Лифт проехал несколько этажей, распахнулись двери, и заплаканная, взмокшая от ужаса Медуза, чувствуя боль от злых щипков во всем теле, вылетела на лестницу и столкнулась с собственной бабушкой, выходившей из квартиры.
– Здравствуйте, Ева Августовна, – улыбнулась бабушка Медузиной мучительнице, а потом с подозрением покосилась на внучку: – Ты чего шальная такая?
– Здравствуйте, здравствуйте, – приятным голосом ответила старуха. – Вот, Нина Николаевна, Мадиночка ваша от меня что-то шарахнулась, как дикарка. Не поздоровалась даже.
– Возраст такой, – неодобрительно глянув на оторопевшую Медузу, сказала бабушка.
Пообедать все-таки пришлось, мама заставила, а на ужин Медуза из своей комнаты не вышла и всю ночь потом не спала – сидела на диване и боялась. Зеркало занавесила наволочкой, как будто в доме появился покойник. Вздрагивала от каждого стука, от каждого движения теней на стенах и очень радовалась, что где-то по соседству приглушенно бушует пьянка и ей не приходится прислушиваться к звенящей тишине. Плеер после той поездки в лифте перестал включаться.
Ближе к утру Медуза все-таки решилась достать из шкатулки бусину и долго катала ее в ладонях. Стало спокойнее, страх, путавший мысли, немного отступил, сердце колотилось уже не так быстро, и Медуза даже ненадолго задремала, но быстро проснулась, испуганная чем-то во сне.
Жаловаться маме и бабушке на то, что в лифте на нее напала такая культурная и старомодно улыбчивая Ева Августовна, Медуза не стала. Да она бы сама себе не поверила. Понять, что происходит, она не пыталась, и бессонная ночь не способствовала ясности мыслей. Просто в груди щемило от тягучего, по-детски отчаянного страха, и плакать хотелось от несправедливости: ведь всего этого могло не быть или оно могло случиться с кем-нибудь еще, а Медуза жила бы себе спокойно… До сих пор она была уверена, что мир устроен просто и правильно, и если она будет вести себя как хорошая девочка – у нее и будет все хорошо, ведь наказывают только за что-то.
Постепенно Медузе начало казаться, что мозг у нее как будто стал совсем мягким, а у всех предметов вокруг отчего-то округлились углы. Не только у шкафа, например, или у стола, но и у мыслей, которые стало намного легче примирить между собой, точно бессонница измотала их, как длительное вываживание – сильную рыбу.
И Медуза дала волю одной из этих мыслей, которая уже давно возникла у нее в голове, но казалась слишком несовместимой с реальной, объяснимой жизнью. Она поднесла бусину к самым губам и тихонько окликнула:
– Олька?
Никто, конечно, ей не ответил, но Медузе почудилось, что бусина снова, как во сне, слабо запульсировала у нее на ладони.
Утром по двору пролетел слух, что пропала хохотушка Ника из соседнего дома, любимица бабушек и убийца клумб. Пропала на ранней прогулке, буквально на глазах у мамы, которая в момент исчезновения отвернулась, чтобы с кем-то поздороваться. Никину маму после этого увезли в больницу, как-то очень тихо и незаметно. Подсматривавший молодняк уверял, что бедная женщина застыла в истерической «дуге», и ее так и вынесли из подъезда – судорожно выгнутую назад.