чуть теплится батарея, свет с печки бряк,
безумный телевизор заглох, пошляк.
Вот царствие земное, его углы,
влекущие верблюда в ушко иглы,
простор ночной ведуты вбирает зрак
да тополиный птичий ареопаг.
Мой книжный виноградник, таящий гроздь,
с улыбкою обходит незваный гость,
не вест и ост над крышей, а весть и ость;
а для кота весь город — сплошной сераль,
не зря преодолел он такую даль.
3. «А когда метель закрутит...»
А когда метель закрутит белую юлу на льду,
стану гостьей запоздалой, на Галерную пойду.
Засыпает снег порталы, охмуряет на ходу.
То-то кружатся у Пряжки карнавальные дворы,
там скульптура обезьянки, тут крысенок из норы;
Снежевинка со Снегуркой притаились до поры.
Свет фонарный виден еле в вечер икс в квартале зет.
Что со мною в самом деле столько зим и столько лет,
что ж я шляюсь по метели, мне другого места нет.
Карту городскую кроет весь аркан всея аркад,
вьюга брезжит, ветер воет, ахает чердачный скат.
Но хозяева откроют, если в этот час не спят.
«Коротких лет и улиц длинных...»
Коротких лет и улиц длинных
шаги и присно, и допрежь.
Всех глиняных и всех неглинных
ход, бос, и сир, и наг, и пеш.
Как шли! как по миру, бывало,
уже ни с чем, еще смеясь,
когда за нами поспевала
луна, поодаль затаясь.
ОТВЕТ ОТПРАВИТЕЛЮ
Я разучилась, прости, отвечать на письма
и разучилась писать их: слух навострила,
слушаю издали молча, внемлю в немотстве.
Но я почти согласна, что жизнь проходит,
только не так, как пешеходы, или
тела животных, чьи походки чеканны.
Перемещенье, да; но без названья.
Если впасть в неподвижность, как спящий некто,
то в движенье приходят нивы и веси,
гуляют сосны, вожжи дорог, тропы,
даже восхолмия, даже горы.
Однажды мимо меня проплыла деревня,
ее подгоняли плес, плот поля и луга,
и мне показалось, что я жила в ней когда-то,
а может быть, и теперь она дом родимый,
мои посланья хранит вон тот чердак среброкрылый,
потому их никто получить не может.
«Есть тексты...»
Есть тексты,
что мы так и не прочли.
Мы привязались
к чтиву.
Но ведь чтенье
пока что существует,
а пророки
к нам обращаются еще,
и что-то значат
насканские
рисунки на полях.
ДИАЛОГ(«Почему неделя...»)
— Почему
неделя
длится так долго,
а жизнь кратка?
— ...время —
бегущая строка...
ТОПОЛИНЫЕ ТРОПЫ
1. «Преодолев проем дверной...»
Преодолев проем дверной, двор, арку и фасад с лепниной,
из бесконечности дурной брести тропою тополиной
из края, что так нем и глух, где сутолоку, скобки, скобы, —
всё выстлал безмятежный пух сил жизненных древесной пробы.
Весь город устремился в рай и ты за ним шажком степенным.
Оазис, караван-сарай с кавказским и альпийским пленным,
влюбленными в простор дерев, открывший им свою шкатулку
волшебную, понаторев в мелодии, обретшей втулку,
вращение, напев, молчок. Степь подпуши нас умаляет,
а поля времени волчок по свею мягкому гуляет.
Идем, дай руку мне, смелей, шагни в воздушную текстуру.
Наш город полон тополей, еще не вырубленных сдуру.
Молитвенные Флор и Лавр, два НЛО из недр Центавра,
сторожевые Ставр и Гавр — защита северного лавра.
Его бессмертная листва глядится фениксом из пены,
и тополиная канва ткет городские гобелены.
Пройдя по отмелям времен, почуя ветреность погоды,
ужо доставит почтальон письмо, плутавшее полгода.
Поэт был прав: любовь и корь — древнейшие на свете крепи;
так наряжай их, осокорь, в свой одуванчиковый пепел.
В цвету Киприда тополей легла под поступи и стопы,
щадит небесный водолей ее блуждающие тропы.
И мы бродили в них, дружок, и ясно видели с тобою
на стёжках ангельский стежок неуловимого прибоя.
2. «Дивен был город привоем...»
Дивен был город привоем,
вечности, голубем сизым,
нерукотворным подбоем
раннеапостольской ризы.
Кто его время сверстает
в книгу, листы обретая?
Все тополиная стая,
вся тополиная стая!
3. «Образ любленый...»
Образ любленый,
подреберный,
неооторжимый свет очей,
пух серебристый,
князь Серебряный
да белая сирень ночей,
флюгарки звук,
слог полуночницы
и горстка ландышей из рук
лесной цветочницы.
4. «Стригут тополя стригали...»
Стригут тополя стригали
садов и бульваров,
а мы собираем прутья.
Солнце в воде
банки стеклянной
на подоконнике,
снулом со снежной зимы.
Окна глядят на восток.
Первая зелень листвы.
Вайи букетов весны.
Прозы Базунова розга
с духом горько-морозным.
Мольберт и старая парта
натюрморта начала марта.
Родимые ветви-вести,
норд-осту знак о зюйд-весте.
5. «Отару зеленую стричь будут снова и внова...»
Отару зеленую стричь будут снова и снова.
За зеленым руном, раз не выпало золотого!
Если бы в землю воткнуть
приснопамятных вёсен букеты,
мы бы жили в целительнодышащей роще Аэта
в нашем архипелаге свиданий, полетов, присутствий,
где над чистой водою зеленые овцы пасутся.
6. «Двоюродный брат...»
Двоюродный брат
любимой ивы Дездемоны,
родственник
талащаника и ломашника,
ракиты и тальника,
вербы-хлёст на ветру,
ветлы на юру!
Только выйду на улицу,
слышу
голос твой плещущий:
topoli vox.
7. «Я тебе скажу, взяв в кавычки...»
Я тебе скажу, взяв в кавычки:
«Делают из тополей спички».
В древе, в его ласковом храме,
спит маленькое жадное пламя.
Потряси коробком над ухом,
зазвенит шаркунок летящим пухом,
летним милым бураном,
нашим зачарованным романом,
открывающимся без метафор
на странице со словом «мутабор».
8. «Генеалогий образ подробный...»
Генеалогий образ подробный,
пухообильный, пламяподобный,
заговоренный, жизнеспособный,
в зеркале водном вспоен рекою
и нарисован детской рукою.
Только зажмурься: в солнечном лете
струи постволий, память поветий.
Корпускулярной дымкою плыло,
а уродилось и осенило.
9. «Право на выдох...»
Право на выдох
и вдох в обиходах дневных —
древо друидов
наших дворов проходных.
Право на отдых:
за рампой ночных фонарей
тополю оду
услышать, чей автор — Борей.
В горлышках пробок
с продромом чужих эстакад
право на тропы
в компании пеших дриад.
10. «Опять в урочный час весны...»
Опять в урочный час весны
проснутся почек мириады:
идет Хозяин тишины
из ботанического сада.
ЗНОЙ
Озвучен воздуха зурной
с шоссе без привидений веек,
смурной колониальный зной
томит Карельский перешеек.
Цветет замызганный залив,
лишенный призраков купален,
скучает воровской калиф
в пещерности опочивален.
Горят остатки тихих дач
дней допотопного модерна,
надрывен комариный плач,
но глух москит и нем, наверно.
Ждет электричку гюль-мулла
в мечтах о поприще пустыни,
о караване из села
в одну из притч о блудном сыне.
Щебечут зяблики в райке,
пока в партере вянут розы;
ты погадай мне по руке
и нагадай дожди и грозы.
На Щучье едет мэм-сахиб
в авто оттенка белой ночи,
ее бой-френд почти погиб,
«конкретно... — лепеча, — короче...
Помоечные джунгли сплошь
в гламурных банках и обертках,
а водомерок не вернешь,
поговорим об уховертках,