А еще Библия гласила, что даже если никто на целой Земле меня не любит, то на небесах есть Господь, любящий меня так, как будто я для него – самое важное.
Я в это верила. Это мне помогало.
Моя мать, миссис Уинтерсон, не любила жизнь. Она не верила, что есть хоть что-то, что может сделать жизнь лучше. Однажды она сказала мне, что вселенная – это корзина с мусором, космическая помойка – и после того, как я немного обдумала услышанное, я спросила: "А крышка у этой помойки открыта или закрыта?"
"Закрыта, – ответила она. – Никому не спастись".
Единственным спасением был Армагеддон – последняя битва, когда небеса и земля будут свернуты, словно свиток, а затем спасшиеся обретут вечную жизнь в Иисусе.
Она до сих пор собирала Запас На Случай Войны. Каждую неделю она пополняла его новой банкой с консервами – некоторые лежали там с 1947 года – и я думала, что когда разразится Последняя битва, мы должны будем жить под лестницей, в чуланчике, где хранилась вакса, и проедать путь наружу через банки. То, что я с детства умела разбираться с мясными консервами, давало мне повод не беспокоиться о будущем. Мы будем кушать наш паек и ждать Иисуса.
Мне было интересно, освободит ли нас Иисус лично, но миссис Уинтерсон полагала, что нет. "Он пришлет за нами ангела".
Ну, значит, так тому и быть – ангелу в чулане под лестницей.
Мне еще было интересно, поместятся ли в чулан его крылья, но миссис Уинтерсон сказала, что ангел на самом деле не полезет в чулан – он только распахнет дверь и скажет нам, что пора выходить. И что наша обитель на небесах уже готова.
Эти мудреные рассуждения о жизни после апокалипсиса занимали ее ум. Иногда она казалась счастливой и играла на пианино, но несчастье всегда было близко, и вот, какие-то другие мысли затуманивали ее разум, она резко прекращала играть, захлопывала крышку и начинала ходить взад и вперед, взад и вперед по переулку позади домов, под веревками для сушки белья, ходить и ходить, будто что-то потеряла.
Она и правда что-то утратила. И утратила не пустяк. Она потеряла – или теряла в данный момент саму жизнь.
Мы могли помериться глубиной наших потерь. Я утратила теплое, безопасное место и первого человека, пусть даже бестолкового, которого я любила. Я утратила принадлежавшее мне имя и свою личность. Приемные дети теряют ориентиры. А моя мать чувствовала, что вся ее жизнь – это полная утрата ориентира. Мы обе хотели вернуться Домой.
И все-таки, я переживала насчет Апокалипсиса, потому что в изложении миссис Уинтерсон он выглядел очень пугающим. Я втайне надеялась, что жизнь продолжится до тех пор, пока я смогу вырасти и получше во всем этом разобраться.
В том, что тебя запирают в угольном погребе, есть единственная хорошая вещь – это побуждает тебя к серьезным размышлениям.
Прочтите эту фразу, когда она вырвана из контекста, и вы поразитесь ее абсурдности. Но пока я пытаюсь понять, как устроена жизнь и почему некоторые люди лучше других справляются с невзгодами, я возвращаюсь к тому, что это имеет отношение к принятию жизни, что, собственно, и является любовью к жизни, какой бы она ни была неадекватной, и о любви к самому себе, обретенной несмотря ни на что. Не в эгоистичном смысле, который как раз противопоставляет себя жизни и любви, но подобно тому, как лосось намеренно плывет против течения, каким бы сильным и порывистым ни был поток – плывет просто потому, что это его поток…
Что возвращает меня к вопросу о счастье и заставляет подробнее рассмотреть само слово "счастье", "happiness".
Сейчас его основное значение – получение удовольствия и удовлетворения; кайф, что-то хорошее и интересное, животное ленивое ощущение того, что все хорошо и правильно, спокойно и путем…
Но более древнее значение происходит от корня "hap" – в средневековом английском он писался "happ", в староанглийском – "gehapp" – шанс или удача, хорошая или плохая, любая, выпавшая вам. "Hap" – это ваш жизненный удел, часть, которая дана вам для того, чтобы поставить ее на кон.
И от того, как вы распорядитесь этой частью, будет зависеть, сможете вы быть "счастливым" или нет.
То, что американцы в своей конституции называют "правом на стремление к счастью" (пожалуйста, отметьте – не правом на счастье) – это право плыть против течения, подобно мудрому лососю.
Стремиться к счастью – а я к нему стремилась и стремлюсь – это совсем не то же самое, что быть счастливым. Последнее я считаю эфемерным, зависящим от обстоятельств и слегка коровьим чувством.
Если солнце светит ярко, встаньте под его лучи – да, тысячу раз да. Счастливые времена – это здорово, но они проходят. Они должны заканчиваться – просто потому, что у времени такое свойство – заканчиваться.
Стремление к счастью более изменчиво, его может хватить на целую жизнь, но в то же время это не основная ее цель.
То, к чему вы стремитесь – это смысл. Осмысленная жизнь. Это и есть "hap" или "часть" – судьба, принадлежащий вам набросок – и он не окончателен, но изменение направления движения потока или новый расклад – здесь можно использовать любую метафору – потребует приложения большого количества энергии. Будут моменты, когда все пойдет настолько не так, что вы будете едва живы, но будут и такие времена, когда вы осознаете, что быть едва живым, но поступать по своей воле – это лучше, чем жить напыщенной полужизнью на условиях кого-то постороннего.
Стремление не означает "все или ничего", это – "все И ничего". Как в историях с приключениями.
Когда я родилась, я превратилась в видимый уголок сложенной карты.
На этой карте был проложен не один маршрут. На ней был не один пункт назначения. Когда карта разворачивается, выясняется, что она не обязательно куда-то ведет. Стрелка с надписью "Вы находитесь здесь" – это ваша первая координата. Вы не очень многое можете изменить, пока вы ребенок. Но вы можете подготовиться к путешествию…
Глава 3
В начале было Слово
Мама учила меня читать по библейской книге Второзакония, потому что там описывается множество животных (преимущественно нечистых). И каждый раз, когда мы читали: "Всякий скот, у которого раздвоены копыта и на обоих копытах глубокий разрез, и который скот жует жвачку, тот ешьте..." – она рисовала всех упомянутых зверей. Лошади, кролики и уточки были для меня сказочными существами, зато я знала все о пеликанах, горных даманах, ленивцах и летучих мышах... Мама рисовала крылатых насекомых и птиц небесных, но моими любимчиками были обитатели дна морского, моллюски. У меня была хорошая коллекция, собранная на пляже в Блэкпуле. У мамы была голубая ручка, чтобы рисовать волны, и коричневые чернила, чтобы раскрашивать чешуйчатые спинки крабов. А для лобстеров была красная шариковая ручка... “Второзаконие” имело свои недостатки – там часто встречались Мерзости и Непристойности. Поэтому, когда мы читали о незаконнорожденных или о чьих-то раздавленных тестикулах, мама переворачивала страницу и говорила: "Оставим это Господу". Но когда она уходила, я украдкой туда заглядывала и очень радовалась, что у меня тестикул нет. Само это слово смахивало на какие-то внутренности, только были они почему-то снаружи, и мужчинам в Библии их вечно отрезали, а потом они не могли ходить в церковь. Ужас какой.
"Не апельсинами едиными"
Моя мать хорошо знала язык. Отец толком так никогда и не научился читать – он делал это медленно, водя пальцем по строке, но ведь он ушел из школы, когда ему было двенадцать, и сразу стал работать в доках Ливерпуля. А до того, как ему исполнилось двенадцать, никому даже в голову не приходило читать ему книги. Его отец был пьянчугой и часто брал маленького сына с собой в паб, оставлял его снаружи, а через несколько часов вываливался из забегаловки и неровной походкой плелся домой. О моем папе, уснувшем на ступеньках, он не вспоминал.
Папа любил, когда миссис Уинтерсон читала вслух, и я тоже. Мы усаживались, а она всегда вставала перед нами – у нее выходило очень задушевно и в то же время весьма впечатляюще.
Мама читала библию каждый вечер в течение получаса; начав с первых страниц, она со временем неукоснительно озвучивала нам все шестьдесят шесть книг Ветхого и Нового Заветов. Когда она добиралась до своей любимой части – Откровения Иоанна Богослова и Апокалипсиса, где все взрывалось, а Дьявол был низвергнут в бездну, она давала нам неделю, чтобы передохнуть и обдумать услышанное. А затем начинала заново – Бытие, глава первая. В начале сотворил Бог небо и землю…
Мне казалось, что это огромная работа – сотворить целую планету, целую вселенную – и потом разнести все в клочья, но это одна из проблем буквального восприятия христианства: зачем ухаживать за планетой, если ты знаешь, что в итоге все разлетится на куски?
Моя мать была хорошим чтецом – она читала уверенно и с выражением. Она читала библию так, будто та была написана только что – и может быть, для нее это так и было. Я рано поняла, что заключенная в тексте сила не имеет срока давности. Слова продолжают выполнять свое предназначение.
Рабочие семьи на севере Англии привыкли постоянно слышать в церкви Библию 1611 года и сохранили в каждодневной речи архаичные формы местоимений ‘thee’, ‘thou’ и ‘tha’, и язык этот совсем не казался нам трудным. Мне особенно нравилось выражение "судить живых и мертвых" – вы действительно живо понимаете разницу, если живете в доме с мышами и мышеловками.
[Слово thou (транскрипция [ðaʊ]) ранее являлось местоимением второго лица единственного числа в английском языке – фактически аналог нашего "ты". Впоследствии было вытеснено местоимением второго лица множественного числа you, в силу повсеместного обращения на "вы". По сей день форма thou сохранялась в религиозных текстах для обращения к Господу, став редко употребимой, хотя достаточно часто встречается в разговоре на севере Англии и Шотландии, а также кое-где в США. Стоит в именительном падеже, косвенный падеж thee, притяжательная форма thy или thine.
“the quick and the dead” – фраза из Послания Тимофею: "Итак заклинаю тебя пред Богом и Господом нашим Иисусом Христом, Который будет судить живых и мертвых в явление Его и Царствие Его".]