В шестидесятых годах многие мужчины – именно мужчины, не женщины – посещали вечернюю школу при Мужском рабочем институте или Институте механики – еще одна прогрессивная инициатива, зародившаяся в Манчестере. Идея "улучшения себя" тогда не рассматривалась как занятие для элиты; точно так же не считалось, что все ценности относительны и что все культурные проявления более или менее одинаковы, будь то ужастики студии "Хаммер фильм" или Шекспир.
На занятиях в вечерних школах Шекспира изучали часто, и ни один человек ни разу не пожаловался, что ему сложно понимать язык. Да и с чего бы это? Ничего сложного – это был язык Библии 1611 года. Библия короля Якова появилась в том же году, что и первая разрекламированная постановка шекспировской "Бури". И в этом же году Шекспир написал "Зимнюю сказку".
[Библия короля Якова (англ. King James Version, KJV) — перевод Библии на английский язык, выполненный под патронажем короля Англии Якова I и выпущенный в 1611 году. Вплоть до настоящего времени Библия короля Якова носила статус утвержденного, "авторизованного" королём перевода. Эта Библия является одной из последних книг, в которой употребляется английское слово "thou" ("ты"). В современном английском языке это местоимение употребляется только при обращении к Богу, в театральных постановках оригинальных произведений средневековых авторов (особенно это касается Шекспира), в некоторых традиционных церемониях, восходящих к Средним векам, и в некоторых местных диалектах.
"Буря" (англ. The Tempest) — пьеса Уильяма Шекспира, традиционно считается одной из последних в его творчестве. По жанру это "трагикомедия" — пьеса с трагическими перипетиями, но счастливым концом. Долгое время она не относилась к числу популярных шекспировских пьес, н начиная со второй половины XIX в. слава "Бури" стала расти, и её начали относить к величайшим созданиям шекспировского гения, считать своего рода художественным завещанием Шекспира.
"Зимняя сказка" (англ. The Winter's Tale) — поздняя пьеса Уильяма Шекспира. Была впервые издана в 1623 году в составе Первого фолио как комедия. Позднее её жанр был определен как трагикомедия, поскольку в пьесе содержится трагический конфликт.]
Эта полезная преемственность поколений была разрушена благими намерениями хорошо образованных чиновников, которые не подумали о последствиях внедрения в массовую культуру современного перевода Библии с выхолощенным языком. Результатом стало то, что необразованные мужчины и женщины, вроде моего отца, и дети вроде меня в обычных школах утратили ежедневную связь с четырьмя веками истории английского языка.
Я знала много людей старшего возраста из поколения моих родителей, которые с легкостью, не путаясь и не перевирая, сыпали цитатами из Шекспира, Библии, а иногда даже произносили строки поэтов-метафизиков, вроде Джона Донна, хоть и были не в курсе их источника.
[Джон Донн (1572 – 1631) — английский поэт и проповедник, настоятель лондонского собора Святого Павла, крупнейший представитель литературы английского барокко ("метафизическая школа"). Автор ряда любовных стихов, элегий, сонетов, эпиграмм, а также религиозных проповедей. С переводов Донна на русский язык начал свою литературную карьеру нобелевский лауреат Иосиф Бродский]
Моя мать, будучи от природы пессимисткой, любила встречать каждую новость, любое бедствие или удачу фразой "не спрашивай, по ком звонит колокол..." Произносила она ее весьма подходящим замогильным тоном. Поскольку в евангельских церквях никаких колоколов нет, я и понятия не имела, что здесь речь идет о смерти – до тех самых пор, пока не оказалась в Оксфорде и не обнаружила, что это искаженный отрывок из проповеди Джона Донна, тот самый, что начинается словами "Нет человека, который был бы как остров, сам по себе..." и заканчивается: "а потому никогда не посылай узнать, по ком звонит колокол..."
[No man is an island, entire of itself; every man is a piece of the continent, a part of the main. If a clod be washed away by the sea, Europe is the less, as well as if a promontory were, as well as if a manor of thy friend's or of thine own were. Any man's death diminishes me because I am involved in mankind; and therefore never send to know for whom the bell tolls; it tolls for thee.
Нет человека, который был бы как остров, сам по себе, каждый человек есть часть материка, часть суши; и если волной снесёт в море береговой утёс, меньше станет Европа, и так же, если смоет край мыса или разрушит замок твой или друга твоего; смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством, а потому не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по тебе.]
Однажды папа выиграл в лотерею на работе и вернулся домой, очень довольный собой. Мама спросила, какой же приз ему достался?
"Пятьдесят фунтов и две коробки "Вэгон вилз". (Это были большущие, паршивые шоколадные печенья с фургоном и ковбоем на обертке).
Мама ничего не ответила, так что отец поднажал: "Это же здорово. Конни, разве ты не рада?"
И она изрекла: "Не спрашивай, по ком звонит колокол..."
Так что мы не спрашивали.
У нее были любимые цитаты. Когда у нас взорвалась газовая плита, пришедший мастер сказал, что ему не нравится, как она выглядит, что было неудивительно, поскольку и сама плита, и стена за ней были черного цвета. Миссис Уинтерсон ответила:
"...то грех пред небом,
грех пред умершим,
грех перед природой..."
Ну какая газовая плита такое вынесет?
Ей нравилась эта фраза, и она не раз использовала ее по отношению ко мне; когда какой-нибудь досужий доброжелатель спрашивал, как я поживаю, миссис W опускала взгляд и вздыхала: "Она есть грех пред небом, грех пред умершим, грех перед природой".
На меня это действовало еще хуже, чем на газовую плиту. Меня особенно беспокоила та часть, где говорилось об "умершем" – я задавалась вопросом, какого же почившего невезучего родственника я так обидела.
Позже я выяснила, что это были строки из "Гамлета".
Когда возникала ситуация, требующая нелестного сравнения, и моя мать, и все вокруг использовали расхожую фразу: "Похож, как дикое яблоко на садовое".
Это фраза Шута из "Короля Лира", хоть и произносилась она на северный манер. Я думаю, отчасти так выходило потому, что традиции рабочего класса – это устные традиции, а не книжные. Но богатство языка закладывается, когда мы в школе впитываем классические произведения – все учили их наизусть – и творческим его использованием для того, чтобы рассказать хорошую историю. Мысленно я возвращаюсь назад и понимаю, что наш словарный запас не был маленьким. А еще мы любили образы.
До наступления восьмидесятых визуальная культура, телевизионная культура, массовая культура не оказывали особого влияния на северную часть страны, и там сохранялись особенный диалект и оригинальная местная культура. Я уехала в 1979-м, и времена эти не сильно отличались от 1959-го. Но в 1990-м, когда мы вернулись с командой BBC, чтобы снимать фильм по "Апельсинам", все полностью изменилось.
Для тех, кого я знала, книги были редкостью, а истории были повсюду, и умение их рассказывать ценилось крайне высоко. Даже обычный обмен репликами в автобусе неминуемо обрастал сюжетом.
- Денег у них нету, так что поехали они справлять медовый месяц аж в Моркам.
- Вот позорище! Чего в этом Моркаме делать? Нечего. Разве что искупнуться разок.
- Мне их прям жалко.
- А то! Но им еще свезло – у них медового месяца всего неделя, а я вот знаю одну женщину, так она всю свою замужнюю жизнь в Моркаме прожила!
Не спрашивай, по ком звонит колокол.
Моя мать тоже рассказывала истории – о том, как они жили во время войны, и о том, как она играла на аккордеоне в бомбоубежище, и от этого все крысы разбежались и больше не возвращались. Очевидно, крысам нравилось звучание скрипок и пианино, но они терпеть не могли аккордеон...
И о том, как она шила парашюты... все девушки воровали шелк, чтобы сшить из него одежду.
И о том, как славно она однажды заживет, когда у нее будет отдельный особняк – и никаких соседей. Все, чего она хотела от этой жизни – это чтобы все оставили ее в покое. А когда я это сделала, она меня так и не простила.
Она любила истории о чудесах, может быть, потому что ее жизнь была так же далека от чуда, как Юпитер от Земли. Она верила в чудеса, несмотря на то, что ни одного ей так и не досталось – ну, может быть, одно как раз и досталось, но им оказалась я, а она не знала, что чудеса часто приходят тайно.
Я была чудом в том смысле, что могла бы вытащить ее из этой жизни и перенести в другую, которая куда больше пришлась бы ей по душе. Этого так и не произошло, но не значит, что не могло произойти. Я получила жестокий урок – нужно видеть, нужно понимать, чем ты сейчас обладаешь – в буквальном смысле слова, держишь в руках. Мы всегда думаем, что вещь, нужная для того, чтобы все изменить, чудо, находится где-то там, далеко, но очень часто оно как раз рядом с нами. А иногда чудо находится в нас. В нас самих.
Она любила библейские истории о чудесах, наподобие чуда с пятью хлебами и двумя рыбами – возможно, потому, что у нас никогда не было достаточно еды, и это было чудо ощутимое, связывавшее Иисуса с физическим миром.
А мне особенно нравилась история про Великана Аллилуйю – в нем было восемь футов роста, и благодаря молитвам верующих он сократился до шести.
И еще были истории о появлении из ниоткуда мешков с углем или лишнего фунта в вашем кошельке в тот самый момент, когда они вам до зарезу были нужны.
А вот истории о воскрешении из мертвых она не жаловала. И всегда говорила, что если она умрет, то чтоб мы не смели молиться и просить вернуть ее назад.
Свои похоронные деньги она зашила в занавеску – по крайней мере, они там были, пока я их не стащила. Когда я распорола подворот, там нашлась написанная ее рукой записка – она так гордилась своим почерком – и в ней было сказано: "Не плачьте, Джек и Джанетт. Вы знаете, где я теперь".