Внутри дом начинался с тесной темной прихожей – одежные вешалки в ряд и газовый счетчик, работавший, когда в него опускали монетки. Справа от прихожей располагалась лучшая в доме комната – гостиная, замечательная тем, что в ней стояли торшер, радиола, диван и два кресла из искусственной кожи, а еще – сервант.
За дверью располагалась лестница, ведущая наверх, а дальше можно было пройти в общую комнату, в кухню, во двор, к угольному подвалу и нашему туалету во дворе, который все называли "Бетти".
На верхнем этаже находились две спальни – одна по левую руку, другая по правую. Когда мне стукнуло четырнадцать, темную комнатку слева, в которой вечно капало с потолка, разделили на две – маленькую спаленку для меня и ванную комнату для нас всех. А до тех пор для естественных нужд наверху стояло помойное ведро. До тех пор мы все спали в одной комнате. Там стояла двуспальная кровать, на которой отдыхал отец, и в той же кровати спала мать, когда отца не было. А на узенькой кровати у стены спала я. Я всегда любила поспать.
Между кроватями стоял столик – с моей стороны на нем была лампа в виде глобуса, а с маминой – электрические часы-будильник с танцующей балериной и ночником.
Миссис Уинтерсон любила многофункциональные электротовары самого идиотского дизайна. Она одной из первых в городе приобрела корсет с электроподогревом. К несчастью, когда он перегревался, то начинал пищать, чтобы предупредить хозяйку. А поскольку корсет естественным образом располагался под комбинацией, платьем, фартуком и пальто, мама мало что могла предпринять для того, чтобы остудить его – разве что снять пальто и выйти постоять во дворе. А когда шел дождь, ей приходилось стоять в туалете.
У нас был хороший туалет – беленый, уютный и с фонариком, висевшим на двери изнутри. Я тайком приносила туда книги и украдкой читала их там, оправдывая проведенное за этим время тем, что у меня запор. Это было рискованно, потому как миссис W была большой поклонницей ректальных суппозиториев и клизм. Но на что только не пойдешь ради искусства...
Угольный погреб был паршивым местом – сырым, грязным и холодным. Я терпеть не могла, когда меня там запирали, это было еще хуже, чем когда меня выгоняли из дома на лестницу. Я кричала и стучалась в дверь, но это никак не помогало. Однажды я умудрилась выбить дверь, и тогда меня поколотили. Мама никогда меня не била. Она ждала, пока домой возвращался отец и сообщала ему, сколько раз и чем он должен меня наказать – пластмассовой палкой, ремнем или просто ладонью.
Иногда до вынесения приговора проходил целый день, так что проступок и наказание казались мне не связанными друг с другом, а сами наказания – несправедливыми и бессмысленными. Из-за них я перестала уважать родителей. А спустя какое-то время перестала бояться наказаний. Моего поведения они не улучшили, зато родителей я возненавидела – не навсегда, но это была ненависть беспомощной жертвы – жгучая, тупая ненависть, которая со временем стала основой наших отношений. Ненависть, замешанная на угле, тихо рдеющая, словно угольки, и вспыхивающая всякий раз, когда приключался очередной проступок и очередное наказание.
Рабочий люд на севере Англии обитал в привычно жестоком мире. Мужчины били женщин – или как называл это Д. Г. Лоуренс, "выписывали им зуботычину" – чтобы те знали свое место. Намного реже, но такое тоже бывало, женщины били мужчин, и если это вписывалось в общий моральный принцип "он это заслужил" – за пьянство, за бабничество, за просаживание в карты денег на хозяйство – тогда мужчины терпели побои.
[Дейвид Герберт Лоренс (Лоуренс; 1885 — 1930) — один из ключевых английских писателей начала XX века. В психологических романах "Сыновья и любовники" (1913), "Радуга" (1915), "Влюблённые женщины" (1920) призывал современников открыть себя "тёмным богам" инстинктивного восприятия природы, эмоциональности и сексуальности. Зрелость и мудрость, по Лоренсу, означают отказ от столь характерного для XIX века рационализма. Помимо романов, Лоренс также писал эссе, стихи, пьесы, записки о своих путешествиях и рассказы. Некоторые книги Лоренса, включая роман "Любовник леди Чаттерлей", были долгое время запрещены к публикации по причине непристойности. Главный мотив поэтического творчества Лоренса — отказ от дегуманизирующего влияния индустриального общества и возвращение к естественности и спонтанности жизни.]
Детей чаще всего просто шлепали, били намного реже. Дети все время дрались – и девочки, и мальчики – и я выросла с привычкой не обращать особого внимания на физическую боль. Я колотила своих подружек, пока однажды не уразумела, что так нельзя. Даже сейчас, когда я гневаюсь, меня подмывает треснуть того, кто меня разозлил, да так, чтобы он рухнул и не встал.
Я понимаю, что это ничего не решит, и потратила много времени на осознание собственной склонности к насилию. Я не мягкая и не пушистая. Есть на свете люди, которые ни при каких обстоятельствах не способны совершить убийство. Я не из их числа.
И лучше это осознавать. Лучше, если ты понимаешь, кто ты есть, и что прячется в тебе, что ты способен совершить и мог бы совершить, если тебя намеренно спровоцируют.
Мой отец начал бить свою вторую жену через пару лет после того, как они поженились. Лилиан позвонила мне домой в Котсуолд и сказала: "Твой папенька принялся швыряться вещами. Я швырнула их обратно".
Они к тому времени жили в доме гостиничного типа для престарелых – неподходящее место для домашнего насилия, правда? И отцу было уже семьдесят семь. Я не приняла ее слова всерьез. Чем они могли швыряться? Зубными протезами?
Я знала, что он распускал руки по отношению к моей матери до тех пор, пока они не обрели Иисуса, и я знала, что и ее саму, и ее мать частенько поколачивал дед, но пока я росла, папа бил меня только по указке матери.
На следующий день я отправилась в четырехчасовое путешествие в Аккрингтон. Папу мы отправили за фиш-энд-чипс, а Лилиан приготовила чай и подала его мне в пластиковой чашке. По всему дому валялись осколки битой посуды.
"Мой чайный сервиз, – сказала Лилиан, – вот что от него осталось... и покупала я его на свои денежки, а вовсе не на его".
Она негодовала, в особенности потому, что миссис Уинтерсон всю свою жизнь собирала фарфоровую посуду "Роял Альберт" – весьма уродливую коллекцию с сентиментальными рисунками, которую держала в серванте за стеклянными дверцами. Лилиан убедила папу продать это барахло и начать заново.
[Royal Albert – известный английский производитель высококачественного фарфора. Представлен на мировом рынке уже более 100 лет.]
У Лилиан были синяки. Папа робко озирался.
Я усадила его в машину и отвезла в долину Боуленд. Он любил холмы и долины Ланкашира – мы с ним разделяли эту любовь. Когда он был молод и полон сил, он усаживал меня на багажник своего велосипеда и десять миль крутил педали, пока мы не добирались до Пендл Хилл, а там мы целый день бродили пешком. Это были самые мои счастливые времена.
Папа никогда не отличался разговорчивостью, речь его была неловкой и косноязычной; тогда как мы с мамой за словом в карман не лезли и яростно пикировались во время наших ссор и перепалок. Но я подозреваю, что именно присущий миссис Уинтерсон иеговоподобный стиль общения – воистину всю жизнь не прекращавшийся разговор с самой собой – и сделал отца молчаливым сверх его собственной природы.
Я спросила его, что же приключилось с посудой, и еще где-то с полчаса он не говорил ни слова, а потом расплакался. Мы выпили чаю из фляжки, и он вдруг стал рассказывать о войне.
Он участвовал в высадке десанта союзников в Нормандии. Был в первой волне штурмующих. У них не было боеприпасов, только штыки. Он заколол штыком шестерых человек.
Он рассказал мне, как приехал на побывку, домой, в Ливерпуль. Он так вымотался, что просто зашел в какой-то брошенный жильцами дом, устроился на кушетке и укрылся содранными с окон занавесками. А на рассвете его разбудил полицейский, который тряс его за плечо и спрашивал, знает ли он, что здесь произошло?
Толком не проснувшийся отец огляделся по сторонам. Он лежал на кушетке, укрытый занавесками, но дом исчез. Его разбомбили прошлой ночью.
Он рассказал мне о своем отце, который таскал его с собой по докам Ливерпуля в поисках работы во время великой депрессии. Папа родился в 1919-м, его зачали в порыве празднования мира, наступившего после первой мировой войны, но вот само папино появление на свет отпраздновать забыли. И присматривать за ним тоже забыли – полностью. Он был из того поколения, которое выращивалось для новой войны.
Ему было двадцать, когда его призвали. Он знал все о заброшенности и нищете и понимал, что жизнь устроена так: либо первым бьешь ты, либо побьют тебя.
Каким-то образом все эти аспекты его личности, долгие годы лежавшие под спудом, снова выплыли наверх. А вместе с ними пришли кошмары о миссис Уинтерсон и первых годах их брака.
- Я же взаправду ее любил... – все повторял он.
- Любил, а теперь ты любишь Лилиан, и ты не должен швыряться в нее чайником.
- Конни ни за что не простит, что я снова женился.
- Все хорошо, папа. Она будет рада, что ты счастлив.
- Нет, не будет.
И я подумала, что если небеса – это больше, чем просто место для пребывания, если только личность там не меняется полностью, то нет, конечно же она не будет рада... но я не стала это озвучивать. Вместо этого мы грызли шоколад и тихонько шли дальше. А потом он произнес:
- Мне было страшно.
- Не нужно бояться, пап.
- Да, да, – закивал он, словно маленький мальчик, которого утешили и успокоили. Он всегда был маленьким мальчиком, и мне грустно, что я не заботилась о нем, мне больно оттого, что на свете так много детей, о которых никто никогда не заботился, и они так и не смогли вырасти. Они постарели, но так и не выросли. Потому что для этого нужна любовь. Если тебе повезет, любовь придет позже. И если тебе повезет, ты не врежешь этой любви по лицу.