Секретарю было бы интересно найти в архивах Лаудуотера общего предка, человека, от которого они оба произошли. Ему казалось, что это, должно быть, третий барон. Во всяком случае, у них обоих были такие же, как у барона, голубые глаза навыкате, хотя на его портрете эта черта определенно была сглажена естественной обходительностью модного портретиста. Стоит ли тратить свое время на то, чтобы просмотреть упоминания о третьем лорде Лаудуотере? Мистер Мэнли решил, что, если у него найдется достаточно свободного времени, он этим займется. Затем он подумал, что рад уходу Хатчингса — дворецкий был с ним не слишком учтив. Наконец секретарь начал отвечать на письма.
Закончив с письмами, он взял чек от биржевого маклера и с мрачной задумчивостью изучил его. Мистер Мэнли еще никогда не видел чека на такую большую сумму, и он его заинтересовал. Затем он написал короткую записку с инструкциями для банкиров лорда Лаудуотера. Чернила в его авторучке закончились, поэтому он поставил подпись той ручкой, которой лорд Лаудуотер ранее подписал чек. Положив чек в конверт с уже надписанным адресом, секретарь наклеил марки на все письма, отнес их к почтовому ящику, стоявшему на столе в холле, через библиотеку вышел в сад и лениво закурил. Затем он вернулся в библиотеку и продолжил составлять каталог книг, начав с места, где остановился накануне. Он часто прерывался, чтобы углубиться в очередную книгу, прежде чем занести ее в каталог. Он не был приверженцем работы на скорую руку.
Глава II
Когда лорд Лаудуотер явился к обеду, его настроение улучшилось по сравнению с тем, каким оно было после завтрака. Он проехал восемь миль вокруг своих владений, и поездка успокоила его больное место — печень. Леди Лаудуотер позаботилась о том, чтобы закрыть Мелхиседека в своем будуаре. Джеймс Хатчингс не пожелал видеть ни багровое лицо, ни прямую спину хозяина и поручил прислуживать за столом первому и второму лакеям, Уилкинсу и Холлоуэю. Как следствие, лорд Лаудуотер смог без всяких беспокойств и потрясений сосредоточиться на поглощении еды, что он и сделал. Стряпня в замке всегда была превосходной, ведь если это было не так, лорд посылал за поваром и беседовал с ним.
За обедом разговоры почти не велись — леди Лаудуотер, не считая редких случаев, когда дело касалось важных вопросов, никогда не заговаривала с мужем первой. Дело было не в том, что она была пленена властными манерами своего мужа — она просто не хотела слышать его голос. Кроме того, она не считала безопасным самой начинать разговор, так как муж по малейшему поводу мог оскорбиться ее словами. К тому же на этот раз ей было нечего сказать ему.
В действительности, все эти трапезы с мужем, проходившие практически в полном молчании, сделали ее почти гурманом. Еда, естественный важнейший фактор, стала по-настоящему важнейшим фактором в их совместных приемах пищи. Она пришла к выводу, что это было единственным преимуществом, которое она получила от своего брака.
Но за обедом в этот день леди Лаудуотер не обращала на пищу того обычного внимания, которого та заслуживала. Ее мысли постоянно обращались к полковнику Грею. Она размышляла, что он расскажет ей о ней самой после обеда. Он всегда открывал в ней возможности, которых она сама никогда в себе не замечала. Она осознавала их наличие только после того, как он обращал на них внимание; тогда они становились очевидными. Он также всегда находил в ней что-то новое и привлекательное: что-то в ее глазах, губах, волосах, фигуре… О каждом таком открытии он незамедлительно сообщал ей с истинным энтузиазмом первооткрывателя. Конечно, ему не стоило бы этого делать; это действительно было неправильно. Но он заверял ее, что ничего не может с собой поделать — ведь он не может удержаться от того, чтобы сказать правду. Поскольку это была давняя, теперь уже глубоко укоренившаяся привычка, было бесполезно сурово упрекать его за откровенность. И она не упрекала.
Лорд Лаудуотер, со своей стороны, тоже мало что мог сказать жене. Ей ведь нравился кот Мелхиседек, и она была равнодушна к лошадям. Большую часть обеда лорд едва осознавал, что она сидит по другую сторону стола. Впрочем, занятый поглощением пищи, он вообще терял связь с окружающим миром. Лишь один раз, когда Холлоуэй забирал у него пустую тарелку, лорд сказал жене, что видел лиса на Уинди-Ридж. Следующая его фраза была произнесена, когда Холлоуэй подал ему сырные палочки: лорд рассказал ей о том, что черный жеребенок Веселой Бэлл простудился. К брошенным в ответ репликам жены «О, правда?» и «Неужели?» лорд остался глух и не продолжил разговора.
Однако затем лорд Лаудуотер разразился красноречивым монологом. Уилкинс подал им обоим по бокалу портвейна к сырным палочкам. Покончив с палочками, лорд Лаудуотер сделал большой глоток из бокала и, смакуя, покатал портвейн во рту, после чего проглотил его с ужасной гримасой. Тут лорд ударил по столу кулаком и страшно, отчаянно заревел:
— Отдает пробкой! Он отдает пробкой! Это все мерзавец Хатчингс! Это его проделки из-за того, что я уволил его! И вот он нарочно пакостит, негодяй! Теперь я засажу его в тюрьму! Провалиться мне на месте, если не засажу!
— Я принесу другую бутылку, милорд, — сказал Уилкинс, схватив графин и поспешив к выходу.
— Принеси! Да побыстрее! И скажи этому негодяю, что я засажу его в тюрьму! — кричал лорд.
Уилкинс вылетел из комнаты с графином злосчастного портвейна в руках; Холлоуэй также поспешил ему на помощь.
Леди Лаудуотер отпила немного портвейна из своего бокала. Она была не склонна верить кому-либо на слово в чем бы то ни было, если могла убедиться в этом сама. Затем она сделала еще глоток и, наконец, спросила:
— Ты уверен, что вино отдает пробкой?
Отдающее пробкой вино в конце прекрасного обеда станет тяжелым ударом для любого человека, а в особенности для столь чувствительного к таким вещам человека, как лорд Лаудуотер.
— Уверен ли я? Что? Уверен ли я? Да! Я уверен, глупая женщина! — взревел лорд в ответ. — Что ты знаешь о вине? Говори о том, в чем разбираешься!
Лицо леди Лаудуотер слегка исказила ненависть, которая заставила ее покраснеть. Она никогда не привыкнет к тому, что на нее так кричат и обвиняют в глупости. В очередной раз ей показался чудовищным отказ ее мужа позволить ей принимать пищу отдельно от него. Вряд ли она хоть раз сможет встать из-за стола, не будучи униженной и оскорбленной. Она поняла, что и в самом деле поступила глупо, задав этот вопрос. Но почему она должна бессловесно сидеть перед этим животным?
Она сделала еще глоток и тихо сказала:
— Вино не отдает пробкой.
Тут она похолодела от страха.
Лорд Лаудуотер не мог поверить своим ушам. Такого просто не могло быть — чтобы его жена противоречила ему. Такого. Просто. Не. Могло. Быть.
Он все еще тяжело дышал, не веря своим ушам, когда отворилась дверь и на пороге появился Джеймс Хатчингс. В правой руке он держал графин со злополучным портвейном, а в левой — неповрежденную пробку. Он твердо заявил:
— Это вино не отдает пробкой, милорд. У него прекрасный вкус. Кроме того, пробка вроде этой не могла испортить его вкус.
Человек менее чувствительный, чем лорд Лаудуотер, смог бы справиться с этими двумя непредвиденными ситуациями. Но лорд Лаудуотер не смог этого сделать. Он сидел совершенно неподвижно, но его глаза так бешено завращались, что леди Лаудуотер, вскочив со стула, слабо вскрикнула и просто выбежала в сад через высокое окно.
Джеймс Хатчингс прошел к столу, с силой поставил на него графин — не лучшее обхождение со старым марочным портвейном — справа от лорда Лаудуотера и вышел из комнаты, плотно закрыв за собой дверь.
Оказавшись в большом зале, он позволил себе триумфальную злорадную улыбку. Затем он обозвал стоявших вместе в центре зала Уилкинса и Холлоуэя трусливыми псами и бездельниками и прошел мимо них в комнату слуг.
Через несколько секунд лорд Лаудуотер поднялся на ноги и, пошатываясь, подошел к другому концу стола. Он взял бокал жены с недопитым портвейном и сделал глоток. Он не отдавал пробкой. Портвейн был потрясающим! Он никогда не простит жену!
Лорд позвонил. И Уилкинс, и Холлоуэй явились на зов. Лорд велел им передать Хатчингсу, чтобы тот немедленно собрал свои вещи и убрался отсюда. Если он не покинет замок до четырех часов, то они должны выставить его. Затем, все еще рассерженный, лорд отправился в конюшню.
Мистер Мэнли уже закончил обед. Наполовину выкурив свою послеобеденную трубку, он поднялся, взял шляпу и трость и отправился нанести визит миссис Траслоу.
Выходя через парковые ворота, он встретился с преподобным Джорджем Стеббингом, locum tenens[1] местного прихода на то время, пока викарий находился на отдыхе, радуясь передышке в своей извечной борьбе с лордом Лаудуотером, покровителем прихода. Мистер Мэнли и священник шли в одну сторону и какое-то время обсуждали местные события и погоду. Затем секретарь, наделенный небесами живым воображением, абсолютно неограниченным пристрастием к строгому изложению фактов, развлек мистера Стеббинга красочным рассказом о своем непосредственном участии в первом Большом Прорыве[2]. Мистер Мэнли был одним из тех плотных, мягкотелых людей, что в разных частях страны до самой своей смерти будут развлекать знакомых живыми рассказами о своей ведущей роли в Больших Прорывах. Как и у большинства из них, весь военный опыт мистера Мэнли — полученный до того, как слабое сердце заставило его уйти в отставку — полностью состоял в офисной работе на территории Англии. Но его рассказ об ожесточенных сражениях отнюдь не страдал от недостатка яркости или образности. Ведь он слишком скромен, чтобы многословно говорить о том, что без его боевых качеств никакого Большого Прорыва вообще бы не состоялось, и успех Большого Прорыва — заслуга именно этих его качеств. Именно такое впечатление он произвел на простой и податливый ум мистера Стеббинга. Поэтому, когда на распутье они разошлись в разные стороны, мистер Мэнли продолжил свой путь с приятным чувством, что еще раз доказал кому-то собственную значимость, а мистер Стеббинг — с чувством благодарности за дружеское общение с настоящим героем. Оба они остались довольны случайной встречей.