— Вас видели при этом! Вас видел один из моих егерей!
— Должно быть, вы заплатили ему за то, чтобы он это сказал, — сказал полковник Грей со спокойной убежденностью.
Лорд Лаудуотер был немного потрясен таким обвинением. Он задыхался и заикался:
— Ч-черт возьми, да к-как вам наглости хватило! З-заплатил за то, чтобы он сказал это!
— Да, заплатили, — сказал полковник Грей, не повышая голоса. — Вы случайно услышали, что мы пили чай в павильоне в лесу — возможно, от самой леди Лаудуотер, — и вы выдумали эту глупую ложь и заплатили своему егерю, чтобы тот сказал это и чтобы издеваться над ней. Это именно та подлость, которую измывающийся над другими негодяй мог бы сделать женщине.
— П-подлость? Я с-сделал? — запинаясь и задыхаясь, выдавил лорд Лаудуотер.
Он привык говорить подобные вещи другим людям, но не выслушивать их от других.
— Да, вы. Вы знаете, что вы гнусный задира и грубиян, — ответил полковник Грей, и его голос стал лишь немного благожелательнее.
Если бы убежденность лорда Лаудуотера в том, что Уильям Ропер рассказал ему правду о поцелуе, была менее твердой, то, быть может, она бы пошатнулась из-за чистосердечной убедительности нападки Грея. Но Уильям Ропер твердо внушил ему это, и лорд был уверен, что Грей поцеловал леди Лаудуотер.
Эта уверенность заставила его предпринять еще одну попытку, и он закричал:
— Нехорошо, что вы пытаетесь одурачить меня, совсем нехорошо. У меня есть доказательства — много доказательств! И я собираюсь этим заняться! Я собираюсь с позором изгнать вас из армии, а эту нахалку, свою жену — из приличного общества. Вы считаете, что раз я не провожу по четыре-пять месяцев в год в этой грязной дыре, в Лондоне, то у меня нет никакого влияния? Так? Если так, то вы чертовски не правы. У меня его больше, чем достаточно, чтобы в два счета изгнать из армии такого негодяя, как вы.
— Не несите такую чушь! — спокойно сказал Грей.
— Чушь? Вот как? Полную чушь? — взревел лорд Лаудуотер с новым взрывом раздражения.
— Да, чушь. Такой бесчестный грубиян, как вы, никак не может навредить мне, и вы хорошо знаете это, — ясно и четко заметил Грей.
— Не смогу навредить вам? Вот как? Я не смогу навредить ответчику в бракоразводном процессе? Вот как? — с трудом выдохнул лорд Лаудуотер.
— Как будто человек, который оскорбляет свою жену и издевается над ней, как вы, может получить развод! — ответил Грей и засмеялся мягким, презрительным смехом, и раздражение сквозило в его словах.
Это, безусловно, раздражило лорда Лаудуотера. Он четырежды щелкнул пальцами и невнятно забормотал.
— Я скажу вам вот что: с меня достаточно общения с вами, — сказал Грей. — То, что вам нужно — это урок. И если я услышу, что вы запугивали леди Лаудуотер из-за этого пустяка — моего чаепития с ней, то я преподам вам такой урок — хлыстом.
— Вы преподадите мне урок? Вы? — прошептал лорд Лаудуотер и в бешенстве подскочил.
— Да. Я задам вам самую крепкую взбучку, которую задавали здесь кому-либо за последние двадцать лет, и начну с того, что снесу вашу уродливую голову с ваших плеч, — сказал Грей, повышая свой звонкий голос, так что в первый раз миссис Тернбулл, дрожащая от ужаса на лестничной площадке, услышала, что было сказано.
Голос лорда Лаудуотера был невнятным, и слова его звучали неразборчиво.
— Вы? Вы зададите мне взбучку? — завопил он.
— Да, я. А теперь — убирайтесь!
Лорд Лаудуотер заскрежетал зубами и снова щелкнул пальцами. Он хотел бы обогнуть стол и вытрясти из Грея душу, но не мог сделать этого — яростные слова, а не жестокие поступки были его коньком. Кроме того, было что-то пугающее в холодном и пристальном взгляде Грэя. Он снова щелкнул пальцами и, извергая поток яростной брани, повернулся к двери и ринулся вон из комнаты. Миссис Тернбулл бросилась в сторону спальни Грея.
На полпути вниз по лестнице лорд Лаудуотер остановился, чтобы прореветь:
— Я еще загублю вашу жизнь, негодяй! Попомните мое слово! Я с позором изгоню вас из армии!
Лорд вылетел из гостиницы и обнаружил, что конюх отвел его коня в конюшню, снял с него уздечку и задал ему корма. Лорд от души проклял его.
Грей встал, закрыл дверь и тихо засмеялся. Затем он нахмурился. Он вдруг понял, что его естественная манера обращения с лордом Лаудуотером была неудачной. По крайней мере, было возможно, что его обращение с ним было неудачным. Пожалуй, было бы разумнее быть с ним учтивым и твердым, а не твердым и провоцирующим. Но не слишком вероятно, чтобы от его учтивости было бы много пользы; эта скотина, вероятно, расценила бы это как слабость. Но ради Оливии ему, возможно, следовало бы попытаться его успокоить. Так же этот зверь ушел в ярости и выместит свой гнев на ней.
Что же ему лучше сделать?
Грею не потребовалось много времени, чтобы понять, что он ничего не мог поделать. Естественным поступком было бы пойти в замок и не позволить ее мужу — силой, если понадобится — оскорблять Оливию и издеваться над ней. Вот что его сильнейшие инстинкты велели ему делать. Но это было совершенно невозможно. Это бы неисправимо скомпрометировало ее. Он причинил ей достаточно вреда своим импульсивным, неосторожным поступком в лесу. Его лицо постепенно хмурилось, пока он ломал себе голову, чтобы найти способ действительно помочь ей. Казалось, что это тщетная попытка, но такой способ необходимо было найти.
Лорд Лаудуотер проскакал половину пути к замку в бешеной спешке, чтобы наказать Оливию за то, что она позволила Грею ухаживать за ней — и еще больше за то, как презрительно Грей обращался с ним. Он также надеялся заставить ее признаться в правдивости истории Уильяма Ропера. Но встреча с Греем настолько разъярила его, что эта ярость даже изнурила его. Из-за этого он сначала осадил коня на легкий галоп, затем на рысь и, наконец, на шаг. Он обнаружил, что чувствует себя усталым.
Однако его продолжали раздражать его обиды, хоть уже и не столь жестоко, но он по-прежнему был полон решимости предпринять серьезные усилия, чтобы выманить у Оливии признание. Достигнув замка, он не пошел сразу к ней. Он сел в кресло в своей курительной и выпил два стакана виски с содовой.
В уголке мыслей Оливии, приятно размышлявшей о прекрасно проведенном послеобеденном времени, мелькало терпеливое и покорное ожидание, что сейчас ее совесть начнет упрекать ее в том, что она позволила Грею ухаживать за собой. Но минуты проходили, а она все не чувствовала, что поступила безнравственно. Ее размышления оставались приятными. Наконец она вдруг поняла, что и не почувствует себя безнравственной. Оливия была удивлена и даже немного пришла в ужас от своей бесчувственности. Затем вполне осознав это, она пришла к выводу, что для женщины, страдающей от такого грубого мужа, такая бесчувственность была не только естественной, но даже правильной.
Ее женское стремление быть любимой и любить было сильнейшей из эмоций, и оно оставалось неудовлетворенным столь долгое время. Ее муж убил или, скорее, искоренил ее любовь к нему, еще прежде чем их брак продлился месяц. Она была склонна верить, что вовсе никогда по-настоящему не любила его. Конечно, он перестал любить ее еще до того, как их брак продлился две недели, если вообще когда-либо ее любил. У нее не было детей, она была сиротой, без братьев и сестер. Муж позволял ей видеться лишь с немногими друзьями, которые ее любили. Она начала подозревать, что совесть не тревожит ее, потому что она просто действовала, желая своего естественного права любить и быть любимой. Этот вывод вновь перевел ее мысли к Энтони Грею, и она снова позволила себе размышлять о нем.
Гонг, уведомляющий ее, что наступило время переодеваться к обеду, прервал это приятное занятие. Она приняла ванну, доверила себя своей горничной, Элизабет Твитчер, и продолжила свои размышления. Она сразу же так глубоко погрузилась в эти мысли, что не заметила мрачного и подавленного настроения своей горничной.
Затем ее снова прервали, и гораздо более жестоким и ужасным образом, нежели звук гонга. Дверь резко распахнулась, и ее отдохнувший муж большими шагами вошел в комнату.
— Я знаю все о ваших делишках, мадам! — закричал он. — Ты позволила этому мерзавцу Грею ухаживать за тобой! Сегодня ты поцеловала его в Восточном лесу!
Таинственная улыбка исчезла с лица Оливии, и ее место заняло выражение самого неподдельного удивления.
— Иногда я думаю, что ты почти сумасшедший, Эгберт, — сказала она своим медленным, мелодичным голосом.
Элизабет Твитчер продолжила свои искусные манипуляции с густыми прядями волос Оливии без каких-либо изменений в своем мрачном и подавленном настроении. По всей видимости, она была равнодушна — или глуха.
Лорд Лаудуотер ввиду мягкости Оливии ожидал, что придется постепенно накручивать себя до соответствующей степени разгневанности и ярости. Отголосок обвинения Грея из уст его жены разожгли в нем гнев и ярость немедленно и без усилий.
— Не лги мне! — заревел он. — В любом случае это бесполезно! Говорю же, я знаю!
Оливия с удивлением обнаружила, что полностью освободилась от своего прежнего страха перед ним. Тот факт, что она была влюблена в Грея, а он — в нее, уже произвел в ней изменение. Это были единственные по-настоящему важные вещи в мире. Это осознание придало ей новую уверенность и новые силы. Раньше муж мог напугать ее почти до смерти. Теперь он не мог сделать этого, и она могла разумно ответить.
— Я вовсе не лгу. Я действительно, и довольно часто, думаю, что ты сумасшедший, — очень отчетливо сказала она.
Лорду Лаудуотеру снова пришлось заскрипеть зубами. Затем он рассмеялся резким, лающим смехом и закричал:
— Бесполезно! Я только что имел короткий разговор с этим негодяем Греем. И я нагнал на него страха, скажу я тебе. Я заставил его признаться, что ты поцеловала его в Восточном лесу.
На секунду Оливия была потрясена. Затем она ясно поняла, что это была ложь. Он не мог нагнать страха на Грея. Кроме того, Грей поцеловал ее, а не она его.