Глаза полковника озарились радостным блеском, однако, чтобы тень не слишком задавалась, он сдержал улыбку, которая уже готова была заиграть у него на губах, и пошел дальше.
Вот, пожалуй, и все достоверные сведения, которыми мы располагаем. Каким образом духам удалось вылечить Бенвенуто — неясно. Ни сам мальчик, ни мы, ни кто-либо еще никогда, наверное, этого не узнает.
Глава XXXV
Когда Бенвенуто еще болел, грузовик забрал последнюю партию хвороста, собранного духами Старого Леса. После этого на опушке больше не появлялось аккуратно сложенных вязанок. Могуществу Себастьяно Проколо пришел конец. Даже в долине, где о полковнике в свое время ходило столько слухов, люди почуяли, что жизнь в лесу потекла по другому руслу. И если прежде Проколо побаивались, а многие вообще наделяли его дьявольскими чертами и судачили, будто он обладает каким-то тайным знанием, то отныне жители поселка утратили к нему всякий интерес. И к началу зимы в Нижнем Доле, казалось, напрочь забыли о хозяине Старого Леса, словно Проколо уже давно отжил свой век, а может, он и вовсе не жил в тех краях. Его имя не внушало страха, и произносили его уже без опаски и суеверного трепета. Раньше люди опасались в открытую говорить о полковнике (как знать, чем это обернется, шептали они, ведь от такого человека чего угодно ждать можно), однако — именно поэтому, кстати, — он не выходил у них из головы, и особенно часто Проколо вспоминали в часы сумерек. Теперь же о нем стали отпускать шутки, а порой даже прилюдно высмеивали полковника, глумясь над его высокомерием и коварством.
Вероятно, Проколо знал обо всем этом (он ведь часто улавливал то, что обычные люди почувствовать не могли). Как бы там ни было, известно, что после болезни Бенвенуто полковник стал чаще наведываться в Старый Лес.
Лес тоже переменился, и дело было не в том, что духи перестали выходить из деревьев, принимая облик зверей или людей, и не в том, что Бернарди больше не показывался на глаза. В лесу чего-то не хватало. Оживление, которое прежде царило в чаще, угасло, и жизнь замкнулась внутри стволов. Обретя наконец долгожданный покой, духи не покидали своих елей, сидели там и вели счет годам. А полковник между тем кружил по лесу, пристально вглядывался в деревья и травы — это напоминало его последний день перед уходом в отставку, когда он, прощаясь с полком, зашел в казарму и понял, что стал посторонним и впредь ему здесь не отдавать распоряжений: уважение солдат и власть, заработанные пóтом и кровью за долгие годы службы, канули, улетучились, а солдаты, которых еще вчера бросало в дрожь от одного лишь взгляда командира, не ставят его ни в грош и, наверное, завтра даже не поздороваются, встретив на улице.
Ели-великаны, царственные деревья, напоенные силой прожитых столетий, и щуплые кустики, которые, казалось, из последних сил цеплялись корнями за землю, и тени, и шелест ветвей, и неприметные, плохо протоптанные тропки, птичьи трели, запах смолы и влажной почвы, странные, далекие голоса, блуждавшие порой по безлюдным уголкам леса, и даже священная, строгая тишина — все это, полковник чувствовал, отныне перестало принадлежать ему. Он шел сквозь чащу точно гость, его власть была фикцией, он не мог использовать своих богатств. То ли дело раньше: он шел гордой поступью полноправного хозяина, пусть ненавистного и проклятого всеми, но хозяина.
Его взгляд скользил по исполинским деревьям, от самого их основания, утопавшего в густой, вязкой тени, до макушек, которые упирались в небо, колыхаясь под ветром. Случалось, полковник забредал в совсем глухие места, и тогда, бросая по сторонам испытующие взгляды, принимался звать: «Бернарди! Бернарди!» Проколо хотел, по крайней мере, поговорить с ним, узнать, отчего духи так внезапно исчезли. Но никто не откликался. И только вершины деревьев шумели, шепча и вздыхая, словно морской прибой.
Глава XXXVI
Пришла зима 1926 года. Бенвенуто вернулся в пансион и снова стал кататься на лыжах, тренируясь в свободное от занятий время в ложбинке, которую приглядел еще в прошлом году. Порой туда прилетал и Маттео.
Постепенно Бенвенуто приручил свои лыжи, они стали послушнее, уже не разъезжались в разные стороны, не набегали друг на друга и преодолевали даже высокие сугробы. И вот однажды Бенвенуто — еле приметная темная точка — появился на вершине горы, откуда начинался длинный спуск, по которому съезжали лишь отчаянные смельчаки. Товарищи испуганно смотрели на него снизу. И Бенвенуто помчался по склону, согнув колени, прищурившись. Лыжи скользили по ледяной корке, дребезжали и поскрипывали, то и дело норовили разойтись в разные стороны.
Маленький Проколо мчался точно вихрь, от ветра, хлеставшего в лицо, и от скорости на глаза наворачивались слезы, в ушах стоял свист, справа и слева мелькали деревья, сердце бешено колотилось, затормозить уже было нельзя. Он пронесся мимо приятелей, взметнув в воздух облако сверкающего снега, которое плавно осело наземь — ледяные кристаллики, похожие на крошечных зимних духов, чья жизнь так коротка. Бенвенуто молнией пролетел через стайку мальчишек, в мгновение ока вспорол лыжами низину и нырнул в гущу елей, с которых, брюзжа, вспорхнуло десятка два воронов.
— Бенвенуто! Бенвенуто! — крикнули приятели — из тех, кто покрепче и поотважнее, — и, смеясь, пустились за ним вдогонку, ведь Бенвенуто прошел боевое крещение и стал одним из них.
Сменялись дни, год подходил к концу. В доме Проколо время текло медленно, особенно долгими казались вечера, поскольку радио полковнику быстро надоедало.
— Вам бы спуститься иной раз в Нижний Дол, господин полковник, — говорил Ветторе. — Среди людей-то, пожалуй, веселее будет.
Но Проколо не покидал своих владений, и никто не навещал его, кроме Аюти, который являлся дважды в неделю доложить, как он управляется с лесами, принадлежащими Бенвенуто, да самого Бенвенуто: мальчик заглядывал к полковнику по воскресеньям, с утра, они обменивались сухим приветствием, и Бенвенуто уходил. Время от времени прилетала сорока, чтобы сообщить новости, а Маттео наведывался каждый вечер в пять часов и спрашивал, какие будут распоряжения, однако распоряжений не было.
С Маттео полковник держался довольно высокомерно и беседовал неохотно; ни разу он не намекнул ветру о том, что утратил власть над духами Старого Леса, и, уж конечно, не рассказывал, почему так случилось. Говорят, они оба, Маттео и Проколо, вообще избегали упоминать имя Бенвенуто. Когда-то они пытались разделаться с ним, а теперь сильно изменились, но хотели тем не менее казаться столь же непреклонными и суровыми, как прежде, с таким же крутым нравом и несгибаемой волей, и считали ниже своего достоинства испытывать сострадание и любить. Быть может, они думали сохранить в себе таким образом юношеский пыл и силу духа, вот и лгали друг другу. И каждый боялся, что другой заведет разговор о Бенвенуто; в итоге они за все время ни словом не обмолвились о мальчике.
Наибольшим доверием у Себастьяно Проколо — если, конечно, уместно говорить о доверии, когда речь идет о таком человеке, как полковник, — пользовалась сорока. «Да, это правда: ты никогда меня ни в чем не упрекала и ни разу не вменила в вину гибель твоей сестры, — часто повторял полковник. — Правда и то, что ты не забивала себе голову всякой чепухой — поэзией, к примеру, и несла службу если не безупречно, то, по крайней мере, честно, старалась, как могла». Он, разумеется, хотел бы добавить: «…и до конца жизни не забуду, как ты вступилась за меня на судебном процессе, хотя никто тебя об этом не просил». Но молчал из стыда.
Прилетая с новостями, сорока устраивалась на лампе, что стояла на письменном столе, а полковник, откинувшись на спинку кресла, сидел неподвижно и слушал.
Сорока была любопытна и интересовалась всем, что происходило вокруг, однако вряд ли понимала, что творилось в душе у Проколо, и зачастую начинала болтать о Бенвенуто. Рассказывала, как он возмужал, окреп, каким стал сильным — наловчился кататься на лыжах не хуже приятелей. Однажды, сбиваясь от волнения и то и дело теряя нить рассказа, сорока поведала полковнику историю о кошмарах: как-то вечером они подстерегли Бенвенуто, когда тот заснул в лесу, но мальчик ухитрился поймать одного из чудищ в рюкзак. Не исключено, что птица все приукрасила, пытаясь выманить у полковника то, о чем он умалчивал.
По лицу Проколо, однако, сложно было что-то прочесть, и только пару раз за время рассказа он пробормотал: «Занятно… да, занятно».
Новости, которые приносила птица, оказывались по большей части пустячными и наводили скуку. С наступлением холодов ученики стали редко покидать пансион, и сорока докладывала о всякой чепухе — долго и нудно она рассказывала о том, что обломилась еловая ветка, что лисицы повадились таскать у крестьян кур, что под лавиной погибла зайчиха, а в горном ущелье появилось новое эхо. Как правило, сорока добросовестно пересказывала полковнику новости, которые разносил по лесу Эваристо со своими помощниками, но такого рода происшествия вряд ли могли интересовать Проколо. Тем не менее он внимательно слушал; по-видимому, сорока скрашивала тоскливые вечера, которые тянулись бесконечно и которые полковник был вынужден коротать в одиночестве.
Глава XXXVII
И вот подошел к концу день 31 декабря, жители Нижнего Дола приготовились встречать Новый год. Но даже в праздничную ночь Себастьяно Проколо был один (прежде чем успело стемнеть, к нему заглянул Бенвенуто — он пришел на лыжах, чтобы поздравить полковника, однако задержался всего на несколько минут).
Поужинав, полковник поднялся к себе в кабинет и включил радио. Ветторе достал из буфета бутылку шампанского и бокал, чтобы в полночь хозяин отпраздновал Новый год, и побрел на кухню, где, сев поближе к камину, задремал.
Около девяти часов вечера под окном Проколо просвистел Маттео. Полковник не стал открывать ставни, чтобы не выпускать из дома тепло; накинув тяжелую шинель, он вышел на крыльцо; с неба светил молодой месяц.