Николай ЖелуновЗаглянувший за край. Ковчег смерти
Я открыл глаза и увидел звезды.
Они были необыкновенно яркие: холодно-белые и пронзительно-голубые, как глаза северных богов древности; огненно-алые мерцающие светлячки и золотые крупицы янтаря. Словно россыпь бриллиантов на черном бархате. Я на минуту зажмурил веки и снова открыл. Тысячи, миллионы звезд. Весь этот искристый разнокалиберный рой мерцал, двигался, жил своей многоцветной жизнью — и в тот миг я понял смысл слов «дыхание космоса». Прямо передо мной переливался жемчужной радугой Млечный Путь; опустив глаза чуть ниже, я узнал ледяную горошину Сириуса, слева от нее тепло подмигивало далекое крошечное Солнце.
Сознание возвращалось медленно. Бесконечно долгое время я просто смотрел на звезды и с отстраненным удивлением думал о том, какие они большие и яркие. Затем мое внимание привлекли ощущение странной легкости во всем теле, и необыкновенная, неправдоподобная тишина. Я мог слышать только собственное редкое дыхание. Попытавшись поднять руку, я смог лишь немного пошевелить ею: нечто жестко сковывало мои движения. Даже шея лишь частично повиновалась мне — я с усилием нагнул голову, чтобы взглянуть вниз… и крик замер на моих губах.
У меня не было ног! На их месте — холодные и далекие — сияли звезды.
Звезды были повсюду, куда достигал взгляд.
В ужасе я рванулся, но смог едва пошевелиться, и при этом ощутимо ударился затылком обо что-то твердое, отозвавшееся глухим звуком. Боль пронзила голову и я застонал, но одновременно почувствовал, что могу двигать ногами, и даже чуть свободнее, чем руками и головой. Значит, ноги целы… тогда почему я не вижу их? Усилием воли я заставил себя успокоиться и оглядеться. Вскоре я пришел к выводу, что тело мое по пояс заключено в некую прозрачную емкость конической формы, а ниже к ней примыкает металлическая обшивка. То, что я увидел вместо нижней части моего тела, было только отражением звезд на ее блестящей поверхности.
События вчерашнего дня вдруг вспыхнули в памяти с ужасающей четкостью: военный переворот на Кулхусе, мой ночной арест, нелепое обвинение в шпионаже (я грустно смеялся — чем же еще может заниматься единственный дипломат с Камея, круглосуточно запертый в своей резиденции, если не шпионажем?), молниеносное судилище, смертный приговор и инъекция неизвестного препарата прямо в зале суда, после которой я немедленно погрузился в сон, казавшийся мне последним. Но ведь я все еще жив? Где я? Я снова сделал попытку повернуть голову и вновь потерпел неудачу. Ослепительный, навеки заледеневший звездный водоворот в непредставимой дали надо мной… неописуемо прекрасный, сказочно многоцветный… Внезапно я заметил, что все это сияющее великолепие медленно, едва заметно движется. От участившегося дыхания стекло перед лицом слегка запотело и очертания знакомых созвездий затуманились, но я все же разглядел, что Сириус, еще несколько минут назад сиявший так низко, что мне приходилось нагибать голову, чтобы его разглядеть, теперь переместился высоко наверх, почти уйдя из поля зрения.
Страшная догадка мелькнула в мозгу; я с нервным смехом погнал её прочь — ибо она была так ужасна, что разум отказывался принимать её — но другого объяснения просто не было. Я припомнил все слухи о жестокостях кулхусцев в годы последней войны между нашими планетами: рассказывали, что немногочисленных пленных они укладывали в бронзовые капсулы с прозрачным верхом, заряжали ими орбитальную пушку Бертье и выстреливали в сторону Камея. Мне приходилось видеть снимки этой пушки — многометрового стального чудовища с десятком мощных двигателей (с их помощью гасили отдачу при выстреле). Пушку собирали прямо на орбите четыре года, отбиваясь от атак наших истребителей. Предполагалось, что обстреливать Камей гигантскими снарядами ужасающей разрушительной силы дешевле и эффективнее, чем посылать на смерть одну за другой эскадрильи планетолетов, но когда орудие было введено в бой, выяснилось, что едва ли половина снарядов попадает в цель (неудивительно, учитывая, что расстояние между планетами в разное время года колеблется от 55 до 102 миллионов километров). Более того, ни один из разорвавшихся на Камее снарядов не причинил хоть какого-нибудь ощутимого ущерба — на моей планете за тысячу лет колонизации сформировалось всего несколько больших городов, и уж выцелить точно в них было выше скромных способностей кулхусских артиллеристов. Говорят, конструктор пушки инженер Бертье застрелился, узнав об этом.
Тем не менее, кулхусцы нашли другое, более изощренное применение его творению.
Я гнал прочь мысли о пушке Бертье, я говорил себе, что за десятилетия мира между Кулхусом и Камеем она должна была пострадать от метеоритов и прийти в негодность, что наши давние враги стали гуманнее — и почти верил в это, разум цеплялся за опровергающие очевидное доводы, как утопающий хватается за соломинку. Я тешил себя безумными надеждами: быть может, это какая-то странная тюремная камера под звездным небом, какой-то чудовищный вид психологической пытки. В конце концов, это все могло быть всего-навсего невероятно правдоподобным сном! Зачем потребовалось после оглашения приговора вводить мне снотворное, спрашивал я? Загнанный в угол рассудок предположил, что таким образом мои палачи предохранили меня от ослепления в момент выстрела пушки, но сознание отказывалось принять такой ответ. Внезапно я заметил разгорающееся бледное сияние внизу. Оно нарастало, заставляя мириады звезд меркнуть, растворяться в вечной ночи.
Белая и беспощадно яркая, Кассандра выскользнула из-за края обшивки, ударила в глаза лучами. Под ней — изумрудно-лазурный, окутанный сизой облачной дымкой — висел в кромешной черноте Кулхус.
Я был в открытом космосе!
В глазах потемнело, я почувствовал, как сознание покидает меня. Рванувшись, я вновь сильно ударился, на этот раз подбородком — боль была адская, но я почти не обратил на нее внимания. К горлу подкатила дурнота, и я с огромным трудом боролся с ней, заставляя себя дышать ровнее. Сердце бешено колотилось, кипящая кровь прилила к вискам, мне казалось, что голова раскалывается на части. Клаустрофобия костлявой лапой вцепилась в горло; я выкрикивал какие-то проклятья и бессмысленные угрозы… Затем наступила темнота.
Из забытья меня вывел странный булькающий звук, исходивший откуда-то снизу. Обессиленный и разбитый, я скосил глаза, и заметил неясное движение перед лицом. В тот же миг что-то холодное заструилось по груди. Вода! Теперь я разглядел, что на уровне подбородка находятся две прозрачные трубки, уходящие куда-то вниз — о них я и ударился подбородком перед тем как потерять сознание. Из одной трубки тоненькой струйкой сочилась вода. Я жадно прильнул губами к этому импровизированному крану (жажда уже успела измучить меня), но сделал всего несколько глотков, когда вода прекратила бежать.
У воды оказался неприятный железистый привкус, но я пил ее с наслаждением путника, набредшего на колодец в пустыне. Вода была почти ледяной, и это немного привело меня в чувство. Итак, мои мучители не желали, чтобы я умер от жажды, подумал я, значит, им что-то от меня еще нужно: нужно выяснить что. Нельзя отчаиваться; пока я жив, остаются — пусть и мизерные — шансы на спасение. Я последовал известной с древних времен мудрости — «чтобы успокоиться, делай что-нибудь», и занялся единственным доступным делом, а именно исследованием места своего заточения.
Стеклянная капсула, абсолютно прозрачная, имела коническую форму. Снаружи гладкая и ровная, как наконечник снаряда, внутри она довольно плотно охватывала тело, почти не оставляя возможности двигаться. Как кулхусские садисты умудрились поместить меня в такую тесную кабину — до сих пор остается для меня загадкой — по крайней мере, я не могу припомнить, чтобы видел на стекле какие-либо швы или соединительные линии. Более-менее свободно я мог двигать только головой и пальцами рук. Стекло было теплым — чуть холоднее температуры тела. Когда медленно вращающаяся капсула вновь развернула меня лицом к ослепительно-яркой Кассандре, сквозь прищуренные веки я разглядел внутри стекла тончайшие нити с металлическим отблеском. Позже, в долгие часы бессонных размышлений в своей жуткой тюрьме я сопоставил эти нити и температуру внутри капсулы и предположил, что нити были частью некоего сложного обогревающего устройства — в противном случае я замерз бы насмерть в несколько минут. На уровне пояса, как я уже упоминал, стекло соединялось с металлической обшивкой, наклонно уходящей вниз. Мне была видна лишь малая часть обшивки — ниже она исчезала из поля зрения. Думаю, со стороны капсула выглядела действительно как снаряд с конической прозрачной головкой. Где-то внизу, у ног, находилось вентиляционное отверстие — коленями я чувствовал слабый поток прохладного воздуха. Мое тело плотно облегал незнакомый черный комбинезон с оранжевыми вставками на груди и рукавах — совсем новый, я чувствовал запах свежей синтетической ткани. И самое неприятное — я ощутил между ног целую путаницу проводов и трубок. Я быстро понял их назначение, и почувствовал иррациональную благодарность к моим мучителям: сама мысль о смерти среди вони и нечистот казалось отвратительной.
Впрочем, одно обстоятельство не давало мне сосредоточиться на мыслях о смерти: я не понимал, почему она еще не наступила. Зачем меня поместили в капсулу, формой похожую на средневековый пыточный агрегат, выбросили в космос, и при этом позаботились о том, чтобы я не умер от холода и жажды? Как возможно соединять в себе утонченный садизм и заботу о человеке? Казнь, примененная ко мне, сама по себе была жестокой, разве не удовлетворились бы палачи тем, что я умер, превратившись в кусок льда — да еще и тем, что устроили это представление с символическим выстрелом в сторону Камея? Я похолодел, вспомнив легенды о моджахедах древних времен, что отрезали головы пленным и бросали их в окопы противника. Новое соображение насторожило меня еще больше: я был арестован ночью, утром меня судили, и сразу же состоялась казнь. Когда же успели приготовить капсулу и пушку? Предположим, казнили меня не сразу — хотя я не