В Москве перед 37-летним честолюбцем открывались заманчивые, хотя, учитывая сталинский партийный террор, не совсем безопасные перспективы. Но после смерти Сталина, в результате происшедшей перетряски кадров, Андропов оказывается за пределами той небольшой игровой площадки, где происходят главные политические игры, от исхода которых зависит судьба если не всего человечества, то по крайней мере его половины. Для человека с амбициями перевод из аппарата ЦК на дипломатическую работу, да еще в соседнюю социалистическую страну, означал конец партийной карьеры. Согласно простой статистике самое большее, на что Андропов мог рассчитывать, — стать под конец дипломатической службы одним из многих заместителей министра иностранных дел. Да и то в лучшем случае, а в обычном — мог, если б угодил Москве, получить повышение: перевод из социалистической страны в капиталистическую. Так произошло, к примеру, со Степаном Червоненко, советским послом в Чехословакии, который за свое рвение во время подавления в 1968 году Пражской весны был, несмотря на протесты французов, назначен на аналогичный пост в Париже. Единственное исключение — бессменный, больше четверти века, министр иностранных дел Андрей Громыко, который во время войны был советским послом в Вашингтоне.
Но Вашингтон — не Будапешт. Из Будапешта не было пути обратно в Кремль. И больше того: хотя Андропов был отправлен в Венгрию в результате шахматных манипуляций Хрущева с доставшимися ему от Сталина кадрами, все же перевод с партийной работы на дипломатическую означал также своего рода ссылку для проштрафившихся либо опальных московских бюрократов. Это была первая Степень немилости, и ею широко пользовались и Сталин в ранний период своего царствования (позднее он предпочитал менее либеральные способы наказания), и Хрущев, и Брежнев, и сам Андропов, когда достиг наконец вершины Кремлевского холма. Поэтому “отлучение" от Москвы несло на себе отпечаток опалы, даже если не было личной опалой.
То было время, когда впервые, после четверти века беспрекословного подчинения сталинским указаниям, партийным бюрократам приходилось выбирать, на чью встать сторону, ибо от этого зависела вся их дальнейшая карьера. Наверху, в Кремле, шла смертельная схватка между антисталинистами и неосталинистами, которая будоражила партийные низы, принуждая их к выбору собственной позиции: теперь требовалось не слепое послушание, а стремительная идеологическая ориентация. Причем большинство правящего Политбюро (президиума) составляли сталинисты, и хотя один их них, Берия, был физически устранен через несколько месяцев после смерти Сталина, другие — Молотов, Каганович, Маленков, Ворошилов — свергли бы Хрущева четырьмя годами позже, если б не военное вмешательство маршала Жукова.
Именно эти колебательные годы после смерти Сталина были для Андропова идеологически формирующими: избранная позиция вызвала венгерскую опалу, но именно здесь понадобилось воскресить сталинские методы управления империей — сначала для усмирения венгров, а потом и других народов Восточной Европы. Тогда-то Хрущев и отдал, наконец, должное талантам Андропова, воспользовался ими и возвысил их обладателя, ибо сам, как рак, стал уже пятиться назад от провозглашенного курса десталинизации. Либеральному Хрущеву необходимо было для равновесия иметь рядом жандарма — особенно в неспокойных восточно-европейских делах. Одним из таких жандармов при нем и стал Андропов после блестящего выполнения своей миссии в Венгрии.
Когда он приехал туда, ничто не предвещало крутых подъемов в будущей карьере, и поначалу он воспринимал жизнь в Будапеште именно как ссылку. Однако, учитывая дальнейшее триумфальное возвращение Андропова в “высшие сферы" московской политической жизни, его жизнь в Будапеште можно сравнить с лежанием Иосифа на дне колодца: действительно падение, но именно с этого падения началось возвышение. Точнее, оно началось три года спустя, в 1956 году, когда Венгрию захлестнула революция: ее поражение стало личной победой Андропова.
Хотя после венгерской революции прошло уже больше четверти столетия, споры о роли в ее подавлении тогдашнего советского посла в Будапеште продолжаются до сих пор. Они стимулированы его неожиданным для венгров, как и для русских, служебным апофеозом.
Кем был Андропов осенью 1956 года — послушным исполнителем или тайным инициатором? Инициатором он все-таки быть не мог — решение о военном подавлении Венгерской революции принято в Москве тогдашним советским руководством, которое возглавлял Хрущев и в которое Андропов не входил. Но и простым исполнителем, слепым орудием советского империализма он тоже не был — иначе невозможно объяснить дальнейшее, сразу после венгерских событий, стремительное восхождение по служебной лестнице, которое закончилось на самой вершине Кремлевского холма.
По сути, венгерское восстание — первый восточно-европейский вызов советской империи (если не считать рабочих беспорядков в Восточной Германии летом 1953 года, которые носили все-таки скорее экономический характер): с равными промежутками в 12 лет такие восстания повторятся в 1968 году в Праге и в 1980-м в Гданьске и Варшаве. Если польский раскол самый массовый и длительный и фактически по сию пору до конца не разрешен, несмотря на военный переворот генерала Войцеха Ярузельского, если чехословацкий вызов опасен тем, что зародился в рядах правящей партии и исходил от коммунистов, то отличительными чертами Венгерской революции были ее радикализм, непримиримость и вооруженный, брутальный характер. Вот почему эта трагическая революция вызывает скорее сочувствие, чем восхищение. В отличие от Пражской весны и польской профсоюзной анархии, в Венгрии произошло настоящее вооруженное восстание против русских и их туземных коллаборационистов: улицы залила кровь, иногда совершенно невинная, как, например, во время массового линчевания разъяренной чернью партийных активистов и новобранцев секретной полиции на площади Республики, а венгерский премьер Имре Надь успел под народным давлением в несколько отпущенных ему судьбой, историей и Кремлем дней вручить советскому послу Андропову заявление о выходе Венгрии из Варшавского Пакта и ее нейтралитете и сообщить по радио всему миру о войне между венграми и русскими. Эти несколько решающих дней в самом начале ноября 1956 года потребовали от Андропова необычайного напряжения всех способностей — железной воли, мгновенной сообразительности, абсолютного цинизма, самообладания, риска и беспощадности. Не обладая этими качествами, он лично ничего бы не выиграл от венгерского проигрыша русским, даже если б Венгерская революция все равно была раздавлена советскими танками.
Однако именно биографу менее всего пристало, игнорируя роль личности, склоняться к историческому детерминизму и выдавать случившееся за неизбежное, уж коли оно случилось. Если заслуги Андропова в подавлении Венгерской революции были настолько велики, что обеспечили ему восхищение обоих советских лидеров, Хрущева и Брежнева, и стремительное продвижение по служебной лестнице, то закономерен вопрос: а был бы подавлен венгерский бунт без Андропова? Но начать нам придется с другого, более сложного и тонкого вопроса — возник ли бы он вообще, этот бунт, если б не тайная деятельность и двусмысленная роль советского посла в Венгрии Юрия Андропова?
Венгрия не просто опережала Москву в процессе десталинизации, но заходила так далеко, как в Советском Союзе никто никогда в будущем не зашел. Первым, кто это понял, был Юрий Андропов.
Венгерская реальность и тенденциозное ее отражение в посольских доносах Андропова возымели действие: 7 января 1955 года венгерских вождей вызвали в Москву и подвергли суровому разносу. На этот раз подсудимым был Имре Надь, которого кремлевские прокуроры — Хрущев, Маленков, Микоян, Молотов, Каганович и Булганин — обвиняли во всех, по советскому политическому кодексу, смертных грехах.
Сразу по возвращении из Москвы с Имре Надем случился сердечный приступ, в апреле он был выведен из состава Политбюро и ЦК и снят с поста премьера. К нему даже приезжал главный советский идеолог Михаил Суслор и, сидя у постели больного, уговаривал публично покаяться. Имре Надь отказался и был исключен из партии. Но Матиасу Ракоши, куда более преданному русским, чем Имре Надь, одержавшему с помощью Андропова победу, для полного триумфа показалось этого мало — он составил проскрипции на 400 человек и потребовал их немедленного ареста ради спокойствия и порядка в стране.
Первым в списке значился Имре Надь. Нам неизвестно, какую позицию в этом вопросе занимал Андропов — поддерживал ли он требование своего протеже на арест соперника? Что же касается Кремля, то он сдержал победоносный пыл венгерского ставленника и на арест Имре Надя санкции не дал.
В Москве в конце февраля 1956 года на закрытом заседании XX съезда Хрущев произнес секретный доклад о преступлениях Сталина — так началась эпоха оттепели, которая рикошетом задела и Восточную Европу, прежде всего Польшу и Венгрию. В это время амплитуда политических колебаний в советской империи достигла предела — невозможное стало казаться возможным, хотя возможное все еще продолжало оставаться невозможным. Имре Надь, который на несколько недель предвосхитил своими "политическими тезисами" антисталинский доклад Хрущева, пребывал в Венгрии на положении партийного изгоя. Андропов продолжал слать из Будапешта в Москву обстоятельные доклады — он ставил на Матиаса Ракоши, а Имре Надя характеризовал как смутьяна и ревизиониста.
Предугадать следующий шаг Кремля, высчитать его реакцию, предсказать очередной крутой поворот политики было невозможно — если кто тогда не ошибался, то разве что по случайности. Даже Хрущев, скованный в своих движениях соратниками-соперниками, не смог бы с точностью сказать сегодня, что он сделает завтра, или, точнее, что сможет сделать завтра, если ему удастся одолеть сопротивление сталинистов в Политбюро. Либо — что они смогут сделать, если им удастся одолеть его сопротивление, а может быть, и его самого. Андропов не исключение: при таком размахе идеологических и политических колебаний самым надежным было занять выжидательную позицию, не выказывая открыто своей точки зрения. Он уже обжегся в Москве, когда ее выказал и поплатился венгерской ссылкой. Но он был игрок