Извне, конечно, иначе. Русский шовинизм — идеология страха. Но ведь это совершенно естественный страх перед распадом, и он становится в конце концов национальным стимулом империи как на правительственном, так и на народном уровне (речь, естественно, об имперском народе.)
В подъеме великодержавного национализма первостепенную роль сыграло также демографическое оттеснение русских на задний план в стране, где им принадлежит верховная власть (по сталинской терминологии русский народ — “старший брат“ в семье советских народов), а в количественном отношении они теперь уступают общей сумме народов, включая Восточную Европу, одновременно и подчиненных, и противостоящих им. То есть фактически сами русские находятся сейчас среди национальных меньшинств своей империи. Демографический этот регресс необратим, учитывая падение уровня рождаемости среди славян и рост ее среди советских мусульман. Плюс к этому — опять же демографический, а точнее, военно-демографический страх перед Китаем, жертвой чего в конце 1979 года пал Афганистан. Отсюда преимущественная окраска русского национализма этого времени: шовинистическая, великодержавная, империалистическая и колониалистская, с неизбежными чертами ксенофобии и антисемитизма. Такой национализм разрывает даже традиционные связи со славянофильством, наиболее распространенной формой русского национализма XIX века, ибо теперь славяне — поляки, чехи, словаки, украинцы — такие же враги (потенциально — военные), как неславяне — венгры, афганцы, эстонцы, грузины или румыны. Естественно поэтому влияние русофильской пропаганды в армии и покровительство ей не только Андропова, но и таких высокопоставленных, как маршал Чуйков и генерал Епишев, военных, страстных адептов национал-шовинизма.
С самого начала русская националистическая идеология существовала в армии, там она нашла страстную поддержку у сталинистов: реабилитация Сталина в военных кругах, спустя десятилетие после разоблачения Хрущевым, началась с реабилитации его как военачальника. При упоминании этого имени высокое собрание офицеров в Москве, как по команде, вскакивает и долго, демонстративно долго аплодирует. Почти так же долго, как при жизни Сталина, утоляя таким образом острую политическую ностальгию по умершему и разоблаченному тирану. Настроения эти так сильны, что даже на страницах официальной печати появляются просталинские стихи. Автор одного из них, бывший летчик, поэт Феликс Чуев предлагает возвести в Москве пантеон — видимо, в дополнение, а возможно, и взамен Мавзолея Ленина, где Сталину удалось пролежать всего несколько лет и откуда он был по решению XXII съезда партии с позором изгнан:
Пусть кто войдет почувствует зависимость
от Родины, от русского всего.
Там посредине наш генералиссимус
и маршалы великие его.
Когда Сталина темной октябрьской ночью, под усиленной охраной вынесли из Мавзолея и положили в “ простую“ партийную могилу рядом с Кремлевской стеной, тогдашний бунтарь, поэт Евгений Евтушенко в опубликованном в “Правде" стихотворении призвал утроить караул у могилы — “чтоб Сталин не встал, и со Сталиным — прошлое". Увы, тревога оказалась вполне обоснованной, зато охрана — явно недостаточной.
Военный культ Сталина — только часть патриотического культа, вскоре вспомнили и о послевоенной деятельности по борьбе с “космополитами" и сионистами, которую он проводил под знаменем великодержавного национализма, а за несколько месяцев до смерти задумал даже всесоюзный погром, арестовав кремлевских врачей, “убийц в белых халатах", которые якобы хотели извести вождя и всех его соратников. Поэтому, когда Сталин умер, его смерть называли “еврейским счастьем", хотя, конечно, то было счастьем для всех без исключения народов СССР, включая грузинский, из которого он родом, и русский, именем которого действовал.
Тем не менее повторный культ Сталина в конце 60-х — начале 70-х годов захватывал все большее число приверженцев — от партийного бюрократа до пенсионера, от милиционера до алкаша. Последний надеялся, что с возвратом сталинских времен он прекратит пить и возвратится к нормальной жизни и трудовой дисциплине то ли под идеологическим гипнозом, то ли под страхом наказаний, которые были отменены либералом Хрущевым (и — заглядывая в будущее — частично восстановлены Андроповым, когда он пришел к власти). Пенсионер вспоминал о боях за Берлин (забывая о массовом отступлении Красной Армии в первые месяцы войны и 20 миллионах убитых за четыре года советских солдат), а молодой шофер такси, родившийся после смерти Сталина и знавший о нем только понаслышке, тем не менее вешал его портрет на ветровое стекло и противопоставлял представительного тирана развалине Брежневу, чье здоровье с каждым годом ухудшалось: “Стыдно смотреть по телевизору — будто мы не великая держава?!" В поездах дальнего следования пассажир мог за рубль приобрести оформленный под житие святого самодельный календарик с картинками из жизни Сталина на каждой странице.
Впрочем, после снятия Хрущева он все чаще стал появляться и “легально" — в книгах, по телевидению, в кино, в том числе в официальном календаре. Иначе и быть не могло: реабилитация Сталина началась снизу, а наверху одними руководителями осторожно сдерживалась, тогда как другими, среди которых был и Андропов, столь же осторожно поддерживалась. Мечта о реабилитации Сталина была мечтой не о его личной реабилитации, но о реабилитации сталинских методов управления, то есть мечтой о сильной власти, о дисциплине — мечтой имперского народа о надежной империи. Сталин казался панацеей от тех имперских недугов, которые население ежедневно наблюдало вокруг себя и в самом себе. Если бы он чудом ожил и подобно Наполеону во Фре-жюсе высадился на берегу Черного или Балтийского моря либо даже Берингова пролива, ему был бы обеспечен триумфальный проход через всю Россию, а уж в Кремль его бы внесли на руках и оставался бы он там не сто дней.
Мы могли бы сравнить Сталина с близкими американскому сердцу героями триллеров[3] типа Мамми или Франкенстайнова монстра, однако останемся верны русской традиции и позаимствуем образ из балета Чайковского. Сталин был в конце 60-х годов Спящей Красавицей, к которой со всех сторон спешили принцы разных идейных кровей — дабы пробудить его к политической жизни. Фаворитами среди претендентов на руку Спящей Красавицы были военные. Андропов с подопечными "младотурками" присоединился к соискателям не только по идейным соображениям: он сделал свою комсомольскую карьеру благодаря сталинским довоенным чисткам, а партийную — благодаря применению сталинских, хотя в послесталинское время, методов подавления Венгрии и Чехословакии. Важную роль сыграли и соображения карьеристиче-ские: национал-шовинизм неосталинского толка казался в ту пору наиболее перспективной политической ставкой. Так он снова, как в Венгрии и Чехословакии, стал в одну упряжку с армией, но на этот раз — будучи уже председателем Комитета государственной безопасности. Именно с этого времени начинается тесное сотрудничество Андропова с главным армейским идеологом, начальником Политического управления армии, иначе говоря, ее политическим комиссаром, генералом Алексеем Епишевым. Насколько их союз станет успешным и продуктивным, можно судить по тому, что спустя почти десятилетие оба, не дожидаясь санкции Политбюро, будут среди главных инициаторов афганского блицкрига — Андропов идейным вдохновителем, а Епишев военным архитектором.
Надо сказать, что и Епишев, под стать Андропову, упорно оставался сталинистом даже в антисталинские времена. В самый разгар хрущевской оттепели армия, как и тайная полиция, была в решительной оппозиции к демократическим реформам и кремлевские вожди ввиду внешних и внутренних опасностей, угрожающих империи, были вынуждены с этим мириться: реформы могли ослабить обе организации, стоящие на защите отечества.
У себя в армии генерал Епишев ввел даже собственную, независимую от общегосударственной цензуру: запрещал то, что разрешалось (пока что) в цивильном мире, зато разрешал то, что там (пока что) было запрещено. Так случилось со столичными журналами " Новый мир" и “Юность", двумя основными глашатаями русского либерализма: на их распространение в армии генерал Епишев наложил строжайшее вето, вплоть до дисциплинарных наказаний тех солдат и офицеров, у кого эти журналы обнаруживались. Противоположная история произошла с фильмом “Тайное и явное", сделанным по сценарию одного из главных пропагандистов Русской партии Дмитрия Жукова. (Он, кстати, первым стал вставлять в свои статьи пространные цитаты из нацистских авторов, предварительно, правда, раскавычив их и не ссылаясь на источник.) Именно по образцу фашистской пропагандистской киноленты, но с привлечением русских и современных примеров и был смонтирован этот ярко антисемитский фильм с эпиграфом-заставкой на тему о том, как — воспользуемся метафорическим, иносказательным языком самого фильма — евреи оплели липкой паутиной здоровое, цветущее древо русской жизни и оно вот-вот погибнет, ежели не вмешаться. В качестве персональных носителей зла представлены и эсерка Фанни Каплан, стрелявшая в Ленина, и Лев Троцкий, и Голда Меир, и даже Франц Кафка в известной нам роли посмертного подстрекателя Пражской весны (этот образ для фильма прямо заимствован из старого арсенала Андропова). Эмоционально кинолента настолько провокационна и возбудительна, что опасения партийных чиновников относительно последующей реакции массовой аудитории казались вполне реальными. Если б ей показали фильм, то естественным и непосредственным выводом было бы немедленно устроить погром.
Однако еще более важным, чем союз с армией, он полагал союз с прессой. Если прежде, по хрестоматийному ленинскому определению, для захвата власти требовалось занять почту, телеграф и мосты, то теперь достаточно было инфильтрации в пропагандистские органы — издательства, журналы, газеты. Естественно, что основателями Русской партии выступили главным образом журналисты и литераторы (вспомним еще раз Ленина: на анкетный вопрос о профессии он отвечал — “литератор"), то есть люди профессионально болтливые — в отличие от Андропова, который был профессионально молчалив и предпочитал оставаться в тени. Но именно такие молчальники и затворники, как Андропов, нуждались в людях, способных идеологически оформить новые политические лозунги в стране, где политическая деятельность запрещена. Русские националистические кадры достались Андропову в наследство от двух его предшественников “комсомольских" шефов тайной полиции Шелепина и Семичастного, и, памятуя их злосчастную судьбу, он, хоть продолжал поддерживать и использовать “руситов", сам предпочитал не рисковать карьерой и держался на расстоянии.