1
Мэрия Жеребцова приказала долго жить, и никто из загряжцев не помянул ее тихим незлым словом. Жеребцов залег на своей даче и запил, соратники расползлись кто куда. Эвелина металась по городу в поисках Курлюка, а тот как в воду канул.
На место Жеребцова был спущен сверху некто Кукуй-Прискоков, вместе с мэром прибыла его команда, десятка два кукуевцев, вежливых стриженых ребят в одинаковых галстуках. Они шустро обжили кабинеты в атаманском дворце и быстро подчистили остатки жеребцовской команды. Загряжск замер и оцепенел с ощущением внеплановой хирургической операции.
Как-то сами собой прекратились отлов котов и пошив полушубков. Сжался и притих рынок, прыгнули цены. Начальник милиции пошел под суд за взятки и рукоприкладство. Точки самопальной водки закрылись и выжидали.
Редактор Певзнюк тиснул в «Загряжских ведомостях» стихи по случаю:
Когда на Родине напасти
И всюду мерзость и обман,
Загряжск призвал тебя ко власти,
Кукуй-Прискоков атаман.
Ты с перначом и булавою,
С тобою Платов и Степан.
Веди нас твердою рукою,
Кукуй-Прискоков атаман!
Правь мудро, долго, неусыпно.
Здесь все твое, куда ни глянь.
И славен будь вовек и присно,
Кукуй-Прискоков атаман!
Утром Кукуй-Прискоков двумя пальцами взял «Загряжские ведомости», слегка поиграл челюстями, позвал помощника.
– Какой Степан? Какой атаман? Покажи мне этого идиота!
Сияющий Певзнюк явился пред светлые от бешенства очи бывшего боксера. Кукуй мрачно смотрел на потную улыбающуюся по-китайски голову Певзнюка, прошептал с усилием:
Я тут о бане подумал… Назначаю тебя директором муниципальной бани.
Певзнюк сгребал пот ладонями, кланялся.
– Э-э… спасибо. А газета?
– Газету передашь нынешнему директору бани.
– Э-э… Он неграмотный.
– Зато стихов не пишет!
– Э-э…
– Я сказал, иди в баню!
Деревянный хряск кулака по столешнице.
Певзнюк спиной открыл дверь и, пятясь задом, спустился по лестнице.
А что же Курлюк? Курлюк всплыл в городке Забалуеве, на своей родине. Вместе с Эвелиной. Отряхнув с себя прах загряжской мэрии, соратники проснулись собственниками городка Забалуева. Владельцами фабрик, заводов, банков, пароходов и знаменитой «Забалуевки». Жизнелюбивый Гаврила все устраивал как бы шутя, между делом, весело и нахально.
Гаврила широко раскинул паутину, закрепил концы и, как главный паук, уселся посередке. Он стал президентом холдингов и компаний, вожжи были в его руках. Себя он скромно именовал председателем городка Забалуева. Неофициально без его державного согласия не назначался ни один крупный чиновник, не исключая мэра. Последним приобретением Гаврилы стала Эвелина. Со своей женой, приученной к безропотному послушанию, разговор был короткий:
– Ты, мать, переезжай на новую квартиру… А моей женой пока побудет Эвелина.
2
Отыскался и Зинкин след.
Однажды, объезжая забалуевский рынок, Гаврила Курлюк стал очевидцем характерной сценки. У грязной оранжевой палатки назревала потасовка. Двое подростков отнимали у цыганки сверток, который она пыталась спрятать за пазухой. Один из них держал в руке нож.
– Отдай, или сдадим ментам!
Цыганка визжала, отчаянно брыкалась и толкалась локтями. Парень приставил нож.
– Отдай!
Цыганка ловко поддела его носком между ног. Подросток вскрикнул, согнулся пополам и упал. Второй на секунду отпустил сверток и тут же получил тычок в нос. Цыганка схватила доску от ящика и колотила его по лицу, по рукам, до крови.
Курлюк вышел из машины и молча наблюдал за дракой. Из-за угла выскочил лохматый цыганчонок и кобчиком напал на обидчиков. Те, вяло огрызаясь и отмахиваясь ножом, дали отступного. Цыганка плакала, размазывая слезы кулаком.
– Проклятые! И вы со своим батьком проклятые! Дура, связалась с наркотой! Где ты пропал?
Цыган ласково обнял ее за голову.
– Не лякайся, Зинка, я туточка близенько. Знаю этих хлопьят. Мы их трошки накажем, ридна мамка не узнае.
Цыганка шлепнула его ладошкой по лбу. Хватит с меня! Уеду домой!
Хлопец успокаивал девчонку, обещал все уладить с батькой и виновато собирал в коробку разбросанные пачки сигарет. Курлюк подошел к девушке и спросил неуверенно:
– Ты не из Загряжска, красавица?
Девчонка со страхом смотрела на толстяка, она узнала его.
– Да… – опустив глаза, ответила она.
– За наркотики я наказываю, – строго сказал Гаврила. – Садись в машину, поедем к хозяину. – Курлюк взял девушку под локоть.
– Эй! – крикнул цыганчонок. – Стой, Зинка!
Хлопец в два прыжка оказался перед незнакомцем.
– Не шуткуй, дядько! Зинка – моя сестра.
– Хорошо, – вежливо сказал Гаврила, – и ты садись.
Батько Карпо, увидев важного гостя, вскинул руки и, обхватив голову, запричитал:
– Господин Курлюк! Господин Гаврила! Шо воны, бисовы диты, наробыли?
Курлюк длинно поглядел на цыгана, взял его за ухо, вывернул с силой.
– Я тебе запретил появляться в моем городе. Придется наказать.
Батько Карпо приседал, пританцовывал вокруг Гаврилы и свирепо зыркал на Иванчика и Зинаиду.
– Геть! Шоб мои очи не бачили! Господин Курлюк, господин Гаврила! Уважьте цыгана Карпо, милости просимо, покушать-попить…
– Спасибо, добрый человек, – с излишней любезностью поклонился Курлюк. – Пойдем потолкуем.
Через некоторое время Курлюк вышел из беседки под руку с Зинаидой, а сияющий, мокрый от пота батько Карпо подпрыгивал перед ними, отчаянно жестикулируя.
– Ай, какая голова, господин Курлюк! Как гарнесенько все обдумал! Мабудь, блысне нашей Зинаидочке счастье.
Карпо хлюпнул носом и бережно вытер слезу.
– Ты ж моя, доню, я ж тебе кохал. Та на счастье выкохал. Сколько ни есть гарных девчат, а ты теперь самая гарная и самая счастливая. Споминай батьку Карпо на добром слове. Мы зараз едем в Краснодар, господин Курлюк, навидывайтесь, будемо радесеньки…
Из дома выскочил Иванчик и завопил от ярости и страха:
– Батько! Не отдавай Зинку чужому дядьке!
Карпо погрозил кулаком и сделал страшные глаза. Хлопчик храбро стал поперек дороги.
– Ты не батько, ты бандюк! Отдайте Зинку. Я жениться буду, она моя жинка! Моя!
Иванчик схватил Зинаиду за рукав и, упираясь, тащил к себе. Батько Карпо крепко стукнул Ивана кулаком по затылку, бешено затопал ногами:
– Геть, дурко! Кнутом запорю!
Иванчик молотил Курлюка кулаками, пинал ботинками по лодыжкам, выл:
– Заре-е-жу!!!
Отец отшвырнул его, как кутенка.
– На цепь посажу! Геть, бисова дитына! Спасибо, господин Курлюк…
Машина с Курлюком и Зинаидой скрылась за поворотом.
Батько Карпо, чернее тучи, прикрыл калитку и плюнул через ворота:
– Черт! Сатана! Бандюк!
И воинственно боднул головой.
Дома Гаврила с отеческой неуклюжестью суетился вокруг Зинаиды. Заказал обед, сам приготовил ванну, достал полотенце, халат, шлепанцы и рассеянно почесывал в затылке – что бы еще? – Налил соку и, удивляя Зинаиду, приволок со двора большой букет роз, сунул в ведро и поставил на столик перед ванной.
– Вот! – сказал он торжественно. – Чтобы пахло тут… По случаю твоего освобождения.
Гаврила, к своему удивлению, волновался, ощущал хвастливую радость оттого, что нашел девчонку, помог и еще поможет ей, порадует Татьяну Веревкину. И еще – что-то давнее, почти забытое шевельнулось в его душе… Зинаида удивила его яростной отвагой на рынке. Ее глаза, сверкавшие от страха, мольбы, решимости, и заячий детский крик. И руки, отчаянно колотившие палкой обидчиков. «Ай да Зинка!» – восхищался Гаврила.
Вспомилось, как в детстве его поймали в чужом саду. Двое великовозрастных придурковатых брата стащили его, шкета, с яблони и повели топить в речку. Не всерьез, понятно, а поокунать, проучить. Схватив за волосья, стали окунать, надолго задерживая под водой. Захлебываясь, с животным страхом маленький Гаврила изловчился, расцарапал в кровь рожи братьев и убежал.
За обедом Зинаида весело рассказывала о своих приключениях. Она раскраснелась после ванны, большие темные глаза остро, озорно, по-птичьи быстро скользили по собеседнику, говорила умно, с иронией.
– Привязались ко мне страсть как. Шумливые, страшно безалаберные, а на самом деле добрые. Только обманчивые. Чужих дурят – ладно, все знают, а своих дурят ради интересу. За это хвалят, это у них почитается. Чуть что – ор, крик, и за волосья друг друга! А оглянешься – уже обнимаются, смеются. Чисто дети. Главный у них батька Карпо, он и бригадир, и бухгалтер, с ним спорить никому нельзя. А над ним цыганский барон, Петр Петрович, он как царь, вся власть у него и богатство несметная. А для батьки Карпо бабушка Катерина главнее самого барона, вот так. Она насквозь видит и чужую душу читает, как по книжке. Только глазами покажет, Карпо слету понимает, что нужно. Если недовольна – зажмурится, брови сведет и дышит, как жаба. А у Карпо коленки трусятся. Старших у них, как на Кавказе, почитают. Правда, только умных, а простых, недотепов, хоть сто годов тебе – нет, не уважают, жалеют, как дурачков. Дурачков, правда, у них совсем нету, каждый кумекает, как выпросить, ручку позолотить или сполоху наделать.
– Это как? – спросил Гаврила, с интересом слушая Зинаиду.
– Сполоху наделать? Ну, допустим, очередь на базаре или толкотню на остановке на себя привлечь. Заспорят, задерутся две цыганки, волосья друг другу рвут, на помощь кличут, в пыли катаются. Ну и глядят ротозеи на спектакль, давятся в тесноте, зубы скалят. А сзади цыганские ребята карманы у ротозеев чистят. Секунда дело – кончился спектакль, и цыганок нету.
– А ты… это, можешь по карманам?
– Могу! – с гордостью ответила Зинаида. – Хочешь, я тебе потанцую?
– Валяй! – засмеялся Гаврила.
Зинаида выпрыгнула из-за стола, натянула поверх халата цыганскую юбку, замерла на секунду и, распахнув руки, медленно, покачивая бедрами, стала приближаться к Курлюку. Немигающие глаза остановились, расширились, выгнутая назад шея по-змеиному двигалась между выпуклых ключиц, талия медленно вращалась, плечики тряслись, ладони скользили, рисовали в воздухе.
Гаврила не отрывал глаз от Зинаиды. А она, все чаще и чаще пристукивая голыми пятками, плыла к нему ближе, ближе. Нырнула за его спину и пошла кружить.
– Очи черныя-я, очи жгучия-я…
Юбка веером разлеталась по комнате, пятки отстукивали перепелиную дробь. Курлюк невольно притоптывал и хлопал в ладоши.
– И – и – их! – тоненько пискнула Зинаида и, выгнув спину, упала на колено. Засмеялась смущенно.
– Господин Курлюк, позолоти ручку!
Гаврила с готовностью порылся в карманах, похлопал по нагрудному и опешил, рассмеялся.
– Ай да цыганка!
Зинаида повизгивала от удовольствия и, разгоряченная спектаклем, торжественно извлекла из складок юбки бумажник, бросила перед Курлюком.
– Я все теперь умею, спасибо цыганам, – хвалилась Зинаида. – И нигде не пропаду.
– Что же ты еще умеешь?
– Когда захочу – денег всегда заработаю, хоть сто рублей. Знаю, где дешевле купить, а дороже продать. И танцевать могу, и гадать, только с наркотой больше не буду связываться, запросто можно в тюрьму попасть. Цыгане, конечно, всегда своих выручают, откупаются, но я теперь ни за какие деньги этим торговать не буду, и курьером не буду…
Видя, что Курлюк не все улавливает, пояснила:
– Ты думаешь, спровадил Карпо, и лавочка закрыта? У тебя под носом сто человек травкой торгуют, и ты сроду их не поймаешь. Батько Карпо сидит в Краснодаре и курьеров рассылает, – везде у него свои точки. Я много поездила по всей России. За это и убить могут. Но я никому не скажу про цыганские дела, даже тебе. И не спрашивай.
– А сколько тебе платил цыган?
– Много! – Зинаида замялась, оберегая свою тайну. – Я теперь богатая, мамке подарков накуплю. А батько Карпо нежадный, бывало и по сто рублей за день давал…
Слушал Курлюк Зинаиду, смотрел на нее и дивился. Подросток, ребенок, а сколько в ней жизненной силы, здравого смысла, практической сметки, хитрости, юмора, веселости. Невольно сравнивал со своей дочерью Ритой, студенткой юрфака. Студентка – это сильно сказано, гулящая без припору девчонка. Пиво и сигареты. Сигареты и шампанское. Тусовки и пикники. Головная боль и таблетки. И очередной друг в доме, по-хозяйски расхаживающий по двору в трусах. Друг приценивающе рассматривает машины в гараже, хлопает по капоту, поддразнивает шофера: «Классный джипяра!» Мельтешит, мозолит глаза, пока разъяренный Гаврила не вышвырнет его вместе с дочкой. Та – к матери, истерика и апатия на неделю-другую. Ноет, жалуется: «Никакого, блин, понятия у папашки. Климакс однозначно. Что я такого делаю? Пиво пьют и курят все нормальные девчонки и пацаны. Я же не колюсь, не раскумариваюсь? Или папа хочет, чтобы я на иглу села?» – Мать точит слезы, успокаивает, по головке гладит. Дочка канючит: «Ма-а-м, я мотоцикл хочу…» – «У тебя машина». – «Надоела, у меня друг – байкер». – «По фамилии, что ли?» – «По мотоциклу, блин!»
Зинаида заметила перемену в Курлюке и истолковала это по-своему.
– Задумался, Гаврила Фомич? – спросила она, вставая из-за стола. – Уморила я тебя разговорами.
– Постой! – спохватился Курлюк. – Ты это… погадай мне.
Гаврила вытянул перед ней волосатые лапищи. Зинаида решительно отодвинулась.
– Нет, нельзя.
– Почему!
– Из благодарности нельзя гадать.
– Позолочу ручку…
– Ты не понял! – засмеялась Зинаида. – Ты мне помог, а из благодарности не гадают. Неверно будет.
Гаврила настаивал, горячился.
– Погадай как получится. Благодарить пока не за что, я только собираюсь тебе помочь.
Не смогла отказать Зинаида. Она тряхнула головой, волосы рассыпались. Сосредоточилась, поджала губы. Похлопала, помассировала ладони Курлюка, приказала:
– Закрой глаза и расслабься!
Брови ее вздрагивали, губы беззвучно шевелились, пальцы двигались по ладони Курлюка. Лицо Зинаиды менялось: сомнение, удивление, растерянность чередовались с легкостью утренних облаков. Подолгу сидела молча, обдумывая. А Курлюк задремал, сладко посапывая. К нему сошел сон, короткий и явственный… В саду перед домом собрались его соратники. Иван Жеребцов с Эвелиной, Дрюня, Кукуевский, Певзнюк, финансовый начальник Врубель и какое-то важное лицо, которое распоряжалось. Все были разгорячены, галдели, суетились. Ставили памятник. Лохматый Дрюня с потным Певзнюком старательно укрепляли белый мраморный постамент. Иван с Эвелиной лопатами кидали песок. Важное лицо подсказывало:
– Не песок, а бетоном надо. Несите бетон!
– Ничего, и на песке постоит, – ехидно возразила Эвелина. – Это временно.
Врубель достал из мешка сырую глиняную голову. Ее торжественно водрузили на постамент. Голова Гаврилы Курлюка беззвучно шевелила глиняными губами, пытаясь протестовать…
– Открой глаза! – Зинаида легонько толкала Гаврилу в плечо. – Проснись!
Курлюк помотал головой, пощупал уши, плюнул раздраженно:
– Тьфу, нечистая сила!
Он рассказал сон Зинаиде и, видя, как она опустила глаза, спросил:
– Что, нехорошо выходит?
– Не совсем хорошо.
– А что нагадала?
– И тут не совсем хорошо.
И как ни просил Курлюк растолковать ему поподробнее, Зинаида упрямо отказывалась. Только спросила:
– А кто эта Эвелина?
Курлюк откровенно объяснил. Зинаида стала проситься в Загряжск.
– Это хоть завтра. Я тебе предложение сделать хочу.
Придавая серьезность моменту, Гаврила стал косолапо ходить по комнате, заложив руки за спину. Видно, мысль пришла к нему неожиданно.
– Предлагаю поработать у меня.
Зинаида без интереса пожала плечами.
– Мама меня ждет.
– Маму перевезем, и ей дело найдем.
– Гм… А что за работа?
– Советником у меня будешь, помощницей. А рынок матери отдам, городской.
– Шутишь, Гаврила Фомич? Какой из меня советник, я еще школу не закончила.
– Все устроим. И школу закончишь, и в институт поступишь. Ты мне нужна!
– И зарплату платить будешь?
– И зарплату, и дом куплю. И машину с шофером дам. – Гаврила был напорист и убедителен. Зинаида опешила, испугалась.
– Нет, Гаврила Фомич, так не бывает. У мамы надо спросить.
– Хорошо, завтра поедем к маме! – сердито отрезал Курлюк.
Вечером он рассказал Эвелине, как вызволил у цыган дочку Татьяны Веревкиной. И что собирается отвезти ее в Загряжск. Его удивила реакция Эвелины. Она как-то странно улыбнулась, с обидой поджала губы и сказала откровенно:
– Мне это неприятно. Увози ее поскорее.
– В чем дело? – удивился Гаврила.
– А ты не знаешь?! – взвилась Эвелина. – Она дочь Вани Жеребцова! Родня некоторым образом.
Курлюк только развел руками.
3
Загряжск полнился новостями.
Некоторая напряженность и выжидательность при смене власти улеглись, утишились как-то сами собой. Ожил рынок, прибавилось гостей, туристов. Запахло знаменитым шулюмом из молодых грачат. По вечерам из подворотен слышался душераздирающий вопль котов и приглушенно-радостное: «Ага, попался!» Полушубки вновь были востребованы. Открылись точки с самопальной водкой, и загряжцы вздохнули свободнее. Чиновники сначала робко, с оглядкой стали брать, а которые посмелее охотно объясняли просителям, что за такую-то справку или документ в другом месте берут вдвое больше и они, загряжские, работают себе в убыток, считай задаром. Пенсионеры роптали, их вежливо остужали: «Кто за бесплатно – пишитесь в очередь на месяц-два».
Бывшие стали потихоньку возвращаться. Кукуй-Прискоков позвал Ивана Жеребцова, похлопал его по плечу и сказал дружески:
– Хватит дурака валять, пора за дело браться.
И назначил его директором Загряжского порта. Вернулся на свое место финансовый начальник Врубель. Дрюня стал начальником вневедомственной охраны и надел казенную форму. К великой радости Певзнюка, Кукуй-Прискоков признал свою ошибку. Бывший начальник бани недолго редактировал «Загряжские ведомости», взмолился слезно: «Верните в баню!» Рокировка состоялась, счастливый Певзнюк уселся в свое кресло. Постепенно вынырнули все бывшие, и всем нашлись места. Мэрия заняла еще два особняка.
Пострадала только Антонина Светличная. Ее уволили по п о л и т и ч е с к и м мотивам. А подвели Антонину московские репортеры. Они сняли озорной фильм о Загряжске и показали по телевидению на всю страну. Там были и полушубки из кошачьих шкурок, и шулюм из грачат, и хмельной философствующий Дрюня, и фольклорный ансамбль Антонины Светличной. Все бы ничего, но репортеры подпоили гармониста из ансамбля, вывезли его в леваду и заставили перед камерой спеть частушки. Тот, конечно, постарался для москвичей – с блеском в глазах, с матерком, залихватски. И это бы ничего, но спел и такую:
Любим девок, водку пьем,
Ни о чем не думаем!
Эту власть не признаем
И с Прискок-Кукуявом…
Антонину вызвали в мэрию и шепотом объяснили, что частушка п о л и т и ч е с к а я, что мэр взъярился и еще неизвестно, как обернется, а она, как руководитель Дворца культуры, должна написать заявление и скрыться с глаз долой. Антонина плюнула и написала. После этого Кукуй-Прискоков стал героем многих частушек с обидными рифмами.
Впрочем, мэру было не до частушек. Ему наскучила рутина бумаг, распоряжений, жалоб, комиссий, юбилеев и праздников. Бойцовская натура бывшего боксера рвалась к привычной стезе. Он учредил клуб профессионального бокса, качнул туда большие деньги и готовил, тренировал команду к показательным боям.
Теперь чиновники докладывали ему в спортзале, у боксерской груши, с опаской поглядывая на шефа. Если доволен – со свистом ухнет по груше, нет – можешь получить в лоб.
Вроде бы шутя, загряжцы стали поголовно боксировать. В школе и дома, на работе и в парке, у рюмочных и на рынке. Чуть что, слово за слово, сразу стойка. Стихийно вспыхивали нешуточные потасовки с участием милиции и казаков. В травмпунктах появились клиенты с поломанными носами и ребрами, с выбитыми зубами, с синяками и шишками. Прославленный гармонист с шапкой у ног наяривал на рынке новые частушки:
В гости нас Кукуй позвал,
Всем подарков надавал.
Восхитительно?
Восхитительно!
У соседа Владислава
Двух зубов как не бывало.
Огорчительно?
Огорчительно!
А у нашего Петра
Перебиты два ребра.
Возмутительно?
Возмутительно!
4
Дорога шла по высокому извилистому правобережью Дона. Горбатый джип мягко и бесшумно скользил по узкой свинцовой полосе асфальта. Из-за озимей и далекой сиреневой череды лесополос величаво выкатывался огнисто-прозрачный диск солнца. Легкий туманец слоился, таял, сливаясь с эмалевой текучестью горизонта. Неоглядная степь накатила, надвинулась выцветшими каменистыми буграми и с размаху остановилась перед рекой, опускаясь змеистыми балками и увалами в пойму, в левады, в темень леса.
Прямо от дороги, с бугров, открывалась слепящая глаза даль с хуторами, станицами, редкими стадами коров, с церквушками и погостами, квадратами полей, паутинками дорог и – терялась, рассасываясь в мареве. Трубный бас теплохода, отражаясь от берегов, упруго разгонялся по водной глади и замирал далеким эхом. Диким хохотом отзывались стаи бакланов. Золотистая россыпь песчаных отмелей искрилась на солнце и стыдливо пряталась в камышовых чащах. Сонно распрямлялся, торжественно вставал над Обдоньем долгий летний день.
Зинаида потягивалась на сиденье.
– Страсть как люблю дорогу!
Курлюк, откинувшись, сидел за баранкой, блаженно мурлыкая и барабаня пальцами по рулю.
– Век бы так глядела, – продолжала Зинаида восхищенно. – Нигде такого нету. Вон боярышник цветет, как у нас под окном… А на нем на самой макушке кобчик сидит, гнездо сторожит. Попробуй подойди – глаза выклюет! За мной один раз сова гонялась в лесу, я случайно на ее гнездо наткнулась. Камнем упала на спину, когтями вцепилась, насилу мамка отбила. Вон пастушок на лошади коров пасет… А я пешком пасла. До свету вставала и в степи каждый божий день. Чего только не наглядишься. Суслики, ящерицы разные и гадюки попадались. Заяц как вскочит перед самым носом – до смерти напугает. А цветов сколько! Я всегда со степу мамке букет приносила. Мать-и-мачеха, заячий холодок, змеиный лук, кашки, купыри, васильки, бессмертники, калмыцкий кермек, емшан… Вот смотри, по бугорку, с высокими фиолетовыми метелками, как называются?
Гаврила глуповато улыбался.
– Кто его знает… Цветы как цветы.
– Вот и вышел Иван! – выпучив глаза от притворного ужаса, смеялась Зинаида. – Шалфей.
И опять озадачила Гаврилу:
– А вот на обочине кусты с маленькими желтыми цветочками?
– Бурьян… – невпопад отвечал Гаврила.
– Сам ты бурьян! – заливалась Зинаида. – Буркун, самая медоносная трава.
Внизу на пойме в тополевой леваде стоял цыганский табор. Дымился костер, стреноженные лошади паслись в густой траве. Крытые кибитки устремили вверх пустые оглобли. На веревках между шатрами сушилось разноцветное белье. Цыганчата с руганью и криками гоняли мяч. Цыганки в длинных платьях заходили в воду, брызгались, визжали. Два цыгана тянули бредень под камыши. Было в этом пейзаже что-то сказочно-древнее, стихийное, как ветер и солнце.
Зинаида вспомнила Иванчика и длинно вздохнула. Словно угадав ее мысли, Гаврила спросил с ехидцей:
– Родичи… Не скучаешь?
Он съехал на обочину, затормозил. Вышел, потягиваясь и разминаясь. Вышла и Зинаида.
– Скучаю, Гаврила Фомич, – задумчиво ответила она, прикрывая ладонью глаза от солнца. – Ты этого не поймешь…
От табора кто-то несся на худой лошаденке. Маленький седок пригнулся к гриве и усиленно колотил голыми пятками по бокам лошади. Скрылся в балочке и через минуту вынырнул прямо перед бугром. Лошаденка, жилисто упираясь копытами, медленно карабкалась вверх. На ней цепко сидел, размахивая руками, лохматый цыганчонок.
– Это к нам. Сейчас просить будет, – сощурился Гаврила.
Зинаида пристально вглядывалась. – «Иванчик? – обожгла ее догадка. – Нет, а похож…»
Взмыленная лошаденка остановилась перед ними, цыганчонок спрыгнул, весело стрельнул глазами и разнесчастным голосом зачастил:
– Дядько… и ты, тетка, мы издалека, дорога дальняя… Казаки жадные, ничего нету. Братья-сетры маленькие, молока совсем нету, есть совсем нету. Мамка больная лежит, отец рыбу ловит. Дайте чего-нибудь…
Зинаида засмеялась и сказала что-то по-цыгански.
– Тю! – Цыганчонок испуганно подался к лошади. – Спасиба вам, и вам спасиба! – Он робко поклонился Зинаиде и мигом прыгнул на лошадку.
– Отцу скажу, всем скажу!
Гаврила недоуменно смотрел на Зинаиду, на хлопчика.
– Стой, цыган! – сказал он ласково и достал из кармана сторублевку. – Вот тебе на молоко.
– Спасиба, спасиба! – отмахиваясь, завопил цыганчонок и, развернув лошаденку, быстро скатился вниз. Из поймы долго слышались его сполошные крики.
Гаврила обиженно пожал плечами.
– Что ты ему сказала?
– Что ты – цыганский барон, – лукаво улыбнулась она.
А день набирал силу. Солнце поднималось все выше и выше, со степи потянул ветерок, сухой, жаркий, в вышине трепетали, заливались жаворонки. С запада лениво потянулись нежные овалы прозрачных облаков. Над асфальтом воздух плавился, растекался горячим маревом, обволакивая бугры, лесополосы, далекую глухомань поймы. Белозубо сверкали меловые плитняки крутояров, на которых, чудом уцепившись за камни, буйно цвели редкие кусты шиповника. На плитняке неподвижно сидел орлан-белохвост, державно оглядывая пойму желтыми глазами. Ласточки с криком скользили вокруг него, возмущаясь и оберегая крошечные норы от чужака-великана. Караван сухогрузов вывернул из-за поворота, утюжа, вспарывая зеркальную гладь реки. Как метки на огромном циферблате, стояли редкие лодки рыбаков в заводях. А в небе, в самой макушке, оставляя за собой белый хвост, чертил голубизну серебристый самолетик.
Машина неслась над Доном, над поймой на высоте птичьего полета, дух захватывало от пространства, от звенящего воздуха и солнца. Зинаида завороженно смотрела в открытое окно. Чувство близкой встречи с матерью, с домом, с Загряжском волновало и тревожило. Вспомнилось, как она уходила из дома, как страшно было садиться и ехать в поезде. Она порылась в сумке, достала куклу Дусю и крепко прижала к себе. Как давно это было!
Гаврила свернул с дороги, спустился вниз по балочке к роднику. Это было известное в округе место. Деревянная часовенка живописно стояла на краю небольшого байрачного леса. Рядом избушка для сиделки-монахини. В часовне стояли большая икона Донской Божьей Матери и подставки для свеч. Несколько человек тихо молились перед иконой. Монахиня с маленьким старушечьим лицом умиленно крестилась и пела. Курлюк и Зинаида купили свечи, постояли, перекрестились и вышли. Каменные ступени опускались в проем. Под сплошным кровом орешника, караича, диких яблонь и груш на дне проема было темно, из каменной стены по желобу ручейком бежала, журчала вода. Люди стояли вокруг с бутылками, ведрами, канистрами. Пили, умывались. Вода почиталась освященной и не портилась со временем. Зинаида напилась из ладошки, наполнила пластмассовую бутылку, протянула Курлюку. Он отхлебнул, крякнул:
– Сладкая водица!
У часовни перекусили за столиком, тихо посидели, думая каждый о своем. Глаза Зинаиды влажно блестели.
– Меня как магнитом тянет в святые места, – мечтательно призналась она. – В монастыре, наверно, хорошо жить…
Гаврила не разделял ее набожности.
– Это ты зря, нечего там делать. Монастырь – стариковская богадельня.
– Там и молодых много.
У Гаврилы была железная логика.
– Рожать не хотят.
– Дурак ты, Гаврила Фомич! – Зинаида сердито стукнула его кулаком по спине.
– А я что, против? Иди в монастырь.
– Смотри-ка! – Зинаида кивнула головой. – Гроза будет.
На западе сплошная синяя стена, от нее отделялись, курчавились и густели желтые облака. Белые солнечные лучи веером пронизывали изнутри синеву, твердо упирались в горизонт. Там бесшумно скользили змейки молний. А над часовней стояло пекло, нестерпимо давило зноем. По-над лесом тянул, усиливался горячий ветер. Вороны купались в нем, стремительно набирая высоту, чертили круги, тревожно кричали.
Темная стена оторвалась от горизонта и, клубясь, быстро шла навстречу. Туча тяжелым комелем задевала Дон, точно напитывалась из него. Изнутри ее грозно отсвечивала медная подкладка. Низкие опаловые облака закрыли солнце. Упали сумерки. Молния двумя лентами почти достала до асфальта. Треснуло сухо, страшно, долго раскалывалось, катилось по буграм. Ветер рванул по верху леса, полетели ветки, сучья. Трава, свиваясь в смерч, поднялась высоко в небо.
Гаврила спустился в леваду под деревья.
– Переждем, – сказал он, подняв стекла.
– Страсть какая! – перекрестилась Зинаида.
Небо залохматилось, загустело, потянуло холодом. Заскрипели деревья, верхушки тополей всхлипывали, трепетали, склонялись до хруста. Горохом сыпанул по крыше машины белый дождь, ситцевой пеленой завесив пойму. Истошно мычала, надрывалась брошенная корова. Молнии кроили, рвали небо, гром отвесно падал вниз, гулко давил землю. Дождь лил стеной, гудел, дышал надрывно, тяжело. Машину мелко трясло на рессорах.
– Боже, я такого сроду не видала! – Зинаида съежилась от страха.
Курлюк помалкивал, втянув голову в плечи.
Стихия вошла в раж, скалилась, крушила, вставала на дыбы, рвала и метала. Все живое спряталось, затаилось.
Неожиданно резко полыхнуло в глаза, окатило слепящим светом. И сразу ухнуло с хряском, разорвалось где-то рядом. Судорожно дернулась земля. Канадский тополь-великан с мраморным треском раскололся пополам, обнажив белое волокнистое тело. Окутался паром, задымился комель. Разряд попал в самую макушку. Ломая сучья и ветки, тяжело рухнул исполинский ствол, едва не дотянув до машины. Гаврила в панике газанул, выруливая на открытое место.
– Ф-ух! – облегченно выдохнул он, оглядываясь назад.
Зинаида ни жива ни мертва шептала молитву.
Скоро гроза пошла на убыль. Дождь перестал, робко выглянуло солнце. Улеглись страхи. Путники тронулись дальше.
– Тут теперь недалече! – весело объявил Гаврила.
Над обмытой дождем степью, над асфальтом поднимался молочный пар. По обочинам бурлили мутные потоки. В полнеба встала двойная радуга. Пахло цветущими лугами, влажный солнечный воздух щекотал в носу.
Зинаида громко чихнула, рассмеялась.
– Как хорошо!
Через полчаса показались золотые купола Загряжского собора.
5
Старый пес долго обнюхивает кость перед тем, как положить ее на зуб, Врубель долго обдумывает, обтанцовывает мысли перед тем, как обратиться к начальнику, тем паче обратиться с советом.
Врубель бесшумно открыл дверь в кабинет мэра и почтительно склонил голову, обращая на себя внимание. Кукуя удивляла эта административная вышколенность. Он не проходил эту школу, не служил, не выслуживался, не вкушал радости долгожданного повышения, отличия от других. Выпуклыми бесцветными глазами Кукуй глядел на Врубеля, как на божью коровку, присевшую на рукав. Врубель ждал, Кукуй молчал. «А ведь продаст при случае, – мелькнула у него мысль. – Так же почтительно и аккуратно».
– Что? – грубовато спросил мэр.
– В Загряжск приехал Гаврила Фомич Курлюк.
– И что?
– Информирую вас.
– Ну, приехал…
– Большой человек.
– Жулик большой! – Кукуя раздражала упрямая почтительность чиновника. – Что дальше?
– Он может быть полезен нам.
– Чем?
– Большие деньги, связи, – настойчиво долбил Врубель.
– Что ты темнишь? Что хочешь конкретно?
– Надо уделить внимание, принять как следует.
– Гм… как следует. – Кукуй задумчиво пожевал губами. – Ну, это можно. Кстати, сегодня показательные бои. Ему полезно посмотреть. А насчет ужина распорядись в «Камышах». Нормально?
– Да.
– Ну, зови.
Врубель мялся, не уходил. Кукуй сморщил нос.
– Что еще?
– Гаврилу Фомича должны пригласить вы, персонально. Как первое лицо…
– Тьфу! – Кукуй матом пугнул невозмутимого Врубеля. – Сиди на месте, поедешь со мной.
Кукуй был уникальным мэром. Наверно, не сыскать такого по всей России. Он ненавидел свою работу, ненавидел свой галстук, двубортный пиджак, огромное мягкое кресло, приемную перед кабинетом с застекленевшей от уважения к шефу секретаршей. Он с отвращением пил кофе и слушал вышколенного юношу-помощника о расписании мероприятий с участием мэра.
Кукуй, кажется, ненавидел всех и вся вокруг себя! Слезливых пенсионеров, робких учителей, заискивающих руководителей, почтительных прокуроров и милицейских начальников, развязных и угодливых депутатов, интеллигентствующих коммерсантов и подхалимствующих интеллигентов, подобострастных монахов, своих робких замов и всех чиновников мэрии. И чувствовал такую же скрытую ненависть к себе. А за что, если трезво, его любить? Случайный человек, никаких заслуг, никакого опыта, кроме бокса. Дядя, большой человек в Москве, посадил его сюда с наказом посидеть смирно для строчки в биографии, а потом в Москву позовут спортом руководить. Вот и сидит, хотя тошнит и выворачивает. Мэр через не хочу, можно сказать, страдалец.
А ведь какая это прекрасная должность – мэр! Наверно, собрались самые умные, самые уважаемые из всех людей и решили придумать такую должность для человека, какой сроду не было. Все обдумали, примерили, подогнали и вот – м э р! Хочешь на совещании сигарету выкурить и в зубах поковыряться – кури и ковыряйся. Хочешь прилюдно пугнуть матом человека и плюнуть – пугни и плюнь. Нужен тебе сейчас миллион – возьми миллион. Хочешь с девушкой попить кофе на лоне природы? Бери и пей. Захотел поехать в Чугуев – катись в Чугуев. Боже, какие желания исполняются при этой должности! Бесконечно грустно оттого, что нас с вами никогда не призовут управлять мэрией.
Один раз Кукуй встретил непонятного для себя человека. Возле пивной он увидел оратора и небольшую толпу. Мордастый оратор телосложением с бычка-трехлетку опохмелился с аппетитом и был в ударе.
– Вы не казаки, вы кролики и мыши! – зычно бросал он в толпу. – Боитесь жен, соседей и бабок. Пьете на халяву и воруете друг у друга. Казаки… Жеребцова боялись, теперь Кукуя. Кролики! Я свободный человек и никого не боюсь. А вас пороть надо!
Бычок был сильно бородат и в камуфляже.
– А что ты можешь? – насмешливо спрашивали из толпы. – Власть отняли, и ты такой же м…к, как и мы. Молчал бы!
Кукуй остановил машину, подошел к оратору.
– Ты кто? – ткнул пальцем в камуфляж.
– Атаман! – гордо ответил оратор.
– Дрюня наш человек! – весело загыгыкали в толпе.
– Чей атаман? Какого войска? – цепко спрашивал Кукуй.
Хмельной Дрюня весело и нахально смотрел на боксера.
– А Степан Разин чей атаман? – насмешливо спросил Дрюня.
– Ты знаешь, кто я?
– Ты – Кукуй! Я тебя не боюсь.
Вся пивная наслаждалась зрелищем, симпатизируя Дрюне.
– Умеешь держать удар? – тихо спросил Кукуй.
– Удержу…
Мэр, не размахиваясь, тычком в лоб свалил Дрюню на землю. Тот медленно встал с четверенек, помотал лохматой головой, улыбнулся.
– Уважаю… Ты – боец!
Дрюня понравился Кукую. Он тоже улыбнулся, протянул руку.
– Вечером приходи в мой клуб.
Кукуй увидел в Дрюне подходящего человека из народа для показательных боев. Тому, кто удержится на ринге против профессионала один раунд, назначили солидный денежный приз. Для затравки, для азарта. Дрюню попробовали на ринге. Дремуч, мешковат, но силен, может и устоять. Кукуй был доволен.
…В доме Татьяны Веревкиной все смешалось. Тут и поплакали, и посмеялись, и попечалились. Татьяна увидела новую, другую Зинаиду. Она вытянулась, глаза из-под челки острые, женские, в осанке, в походке – осознанная красота, медлительность. Только смех остался Зинкин, заливистый до визга, детский. В межбровье, в переносице, когда хмурилась, угадывался Ваня Жеребцов. Когда Татьяна сказала, кто ее отец, Зинаида вздрогнула и насупилась, молча грызла ногти, исподлобья глядя на Жеребцова. Заплакала и убежала в другую комнату. «Не трогай!» – Татьяна строго остановила Жеребцова.
Курлюк лениво наблюдал за семейством. Ему было скучно, и Жеребцов поманил его пальцем за дверь. Они сели в беседке за деревянным столом. Закурили и долго молчали, пуская дым друг на друга.
– Спасибо, Гаврила, – задумчиво сказал Жеребцов. – За Зинаиду. И чтоб ты знал, я… люблю Татьяну. Про Эвелину не спрашиваю.
– А ты спроси. Свои люди, что тут такого… Спасибо я тебе не скажу и оправдываться не буду. С Эвелиной у нас дела, живем вместе. За тебя с Татьяной я рад.
Показательные бои Кукуй устроил на берегу Дона, на зеленой поляне в леваде. В центре установили ринг, раздевалки, скамейки для персонала и почетных гостей. На ажурной пластмассовой арке крупными валунообразными буквами пламенел девиз «Бокс – это демократия!» Гремела музыка, трещали петарды, испуганно выли собаки.
Зрителей собралось, наверное, с тысячу. Загряжцы стояли и сидели на лужайке, пили пиво, ели мороженое, обсуждали предстоящее зрелище. Торговые палатки выросли, как грибы. Вся загряжская милиция бдительно следила за порядком. Тут же соорудили огромный экран, на котором показывали ринг. Рядом с Кукуем сидели Гаврила Курлюк с Жеребцовым, за их спинами оживленно кучковалась вся загряжская элита.
Среди замов мэра в разноцветных футболках каменно стоял суровый Врубель в черном костюме и черных очках. Потный Певзнюк с фотоаппаратом скользил между скамеек, воровато клацая затвором. Известная рассказчица К. Нагая настойчиво дергала за полу какого-то толстяка и грозила ему пальцем. Толстяк показывал ей дулю и жадно отхлебывал из бутылки. Счастливая Зинаида стояла в обнимку с Антониной Светличной. Готовый на заклание Дрюня в папахе и лампасах одиноко парился под солнцем на первой скамейке.
Умолкла музыка. На ринг пружинисто поднялся бритый наголо атлет с микрофоном. Громоподобно объявил о начале первых в истории Загряжска показательных боев профессионалов бокса. Распорядитель был речист и с кругозором.
– Этот день войдет в историю. – Распорядитель заметно волновался, и это придавало его словам особую убедительность. – Запомните его и расскажите своим детям. В Загряжске живут здоровые, коренастые люди, и мы возродим на ринге дух Степана Разина и Матвея Платова. Увесистый кулак загряжца покажет свой талант всей России и далеко за ее пределами. Наш мэр может свободно бросить перчатку мэрам Москвы, Санкт-Петербурга, Рязани и Ростова-на-Дону. Любому! И горе тому…
Левада взорвалась аплодисментами, свистом, криками. Щеки Кукуя налились бурячным соком, он больно ущипнул помощника за ляжку и прошипел:
– Отними у него микрофон! Объяви сам…
– И горе тому, – заливался счастливый распорядитель, – кто поднимет его перчатку!
Помощник выхватил у распорядителя микрофон и коротко объявил:
– Извините… На ринге – Давлет! – Он сделал широкий жест в правый угол.
По ступенькам взошел, покачивая бедрами, сутулый молодой человек величиной с медведя.
– Против Давлета – Хамлет! – Жест в левый угол. – Делайте ставки, господа!
В один прыжок на ковер выскочил другой медведь, поменьше, но с неподобно длинными руками. Судья свел бойцов посередине, раздался удар гонга.
Как описать этот бой, схватку атлетов с воловьими шеями и мускулами с березовые полена? Сколько ни ставь восклицательных знаков, все будет мало. И слова не поспеют за оплеухами, стреляющими, как ядра в бетонную стену.
Вспомнил я майскую степь под Калмыкией. Два косячных табуна мирно паслись в высоких разномастных в цветении травах. Солнце и ветер играли на лоснящихся конских холках. Зычное и долгое, до самых высоких нот, ржанье кобылиц и возбужденный напористый храп жеребцов эхом катились по степи, Жеребята с поднятыми хвостами носились друг за другом, высоко вскидывая за собой комья земли.
Медленно сближаясь, оба табуна подошли к опасной черте. Косяки, как два враждебных стана, остановились, замерли. С обеих сторон отделились и танцующей иноходью вышли навстречу друг другу вожаки, матерые жеребцы-дончаки. Невесомо, словно по воздуху, выгнув шеи, осторожно подходили самцы. Шумно втягивали воздух алые трепетные ноздри, зеркально отсвечивала на солнце эмаль алмазно-острых зубов. Крупные, как вареные яйца, белки глаз налились кровью. В наэлектризованном воздухе, кажется, проскакивали искры. Не дойдя двух шагов, жеребцы встали свечкой и, издав пронзительный трубный клич, кинулись друг на друга. Острыми копытами били в грудь, в шею, по бокам. Рвали зубами кожу. Окровавленная пена хлопьями падала на землю. Расходились и снова сшибались грудью, бились головами, кусались. Под мокрой гладкой кожей валунами перекатывались тяжелые связки мышц. Оба косяка, вытянув морды, напряженно застыли, нюхая воздух. Схватка продолжалась, наверное, полчаса. Бойцы стали терять силу. Огненные ноздри запаленно хватали воздух, по мышцам мелкой дрожью пробегала судорога. Сшиблись из последних сил и медленно, не разворачиваясь, отступили. Лошади в табунах как ни в чем не бывало стали жевать траву, косяки разошлись.
Бой Хамлета с Давлетом напомнил мне калмыцкую степь, с той только разницей, что в степи бились на смерть, а тут по правилам. Хотя тузили друг дружку боксеры изрядно. Давлет шел на таран, на сшибку, не отступая, бомбил соперника без устали. Хамлет был гибче, ловчее, все время танцевал, приплясывал, защищался. Изредка, как колуном, прошивал сквозь перчатки Давлета и доставал в лоб, по скуле, в грудь. Давлет рычал, делал страшные глаза, мотал ушибленной головой и упрямо пер напролом. Перчатки со свистом впечатывались в плечи, в грудь, и, кажется, от одного такого удара обычный человек улетел бы с ринга, как кукольный Петрушка. Но тут под стать молоту-перчатке вставала наковальня-грудь.
Кукуй умастил загряжцам. Левада захлебывалась от восторга. Рев, свист, хлопки. Одни скандировали: «Давлет! Давлет!» Другие надрывались: «Хамлет! Хамлет!» По очкам победил Давлет. Это только подхлестнуло азарт. Ставки теперь делали все поголовно. Еще пять-шесть пар бойцов из кукуевского клуба покрасовались на ринге. И началось самое интересное. Распорядитель на этот раз был краток.
– Господа! Я приглашаю на ринг всех желающих. Условие одно: кто продержится один раунд против Давлета – получает денежный приз. Смелее, господа!
Как было договорено заранее, на ринг вышел Дрюня. Ему предложили переодеться в спортивное трико, но он заупрямился и вышел как есть, в полковничьем мундире и в сапогах, только папаху снял. Это вызвало сплошное ликование загряжцев.
– Дрюня, вперед! – неистово орали они. – Посчитай ему ребра, Дрюня!
Противники сошлись, если можно так выразиться, потому что полковник после первого тычка Давлета отлетел в угол и повис на канатах. Он медленно распрямился и, раскорячившись, ждал, не зная, что делать. Давлет по-хозяйски ходил по рингу, насмешливо и равнодушно глядя на окаменевшего Дрюню. Мимоходом Давлет сделал резкий выпад, Дрюня также резко отклонился назад, атлет, споткнувшись, пролетел мимо и едва удержался на ногах. В толпе дружно засмеялись, Дрюня снисходительно помахал перчаткой. Давлет прищурился и, приняв стойку, медленно пошел вперед. Дрюня молча ждал, втянув голову в плечи и закрывшись перчатками. Атлет сделал два – три обманных движения и влепил хук справа, Дрюня мотнул головой, покачнулся, но устоял. Он еще ниже нагнулся и воровато зыркал поверх перчаток. Давлет пробивал защиту, давил, мял, но удары как-то вязли, гасли в суконном туловище, Дрюня осмелел и стал, приплясывая, маневрировать. Это удалось, и несколько пушечных ударов Давлета прошли мимо. Дрюня нахально улыбался, подзадоривая противника. Время поджимало, и Давлет пошел на сшибку. Локти его мелькали паровозными маховиками, перчатки молотили, плющили упрямую Дрюнину башку, борода дергалась вверх-вниз. Дрюня стоял, как пьяный. Давлет ловил момент поддеть в челюсть, сбить наверняка. Двинул во весь локоть, туловищем, всем весом утяжеляя удар, Дрюня снизу рванул навстречу, резко привстал, как бы выныривая. Сшиблись туловищами, как два тучных мешка с пшеницей. Давлет упал на колени и скрючился пополам. Дрюня размазывал кровь по бороде. Судья отчаянно схватился за голову: Дрюня свалил атлета запрещенным ударом в пах. Но загряжцам было наплевать на правила. Дрюня стоял над Давлетом с победно поднятыми руками. Толпа подхватила Дрюню на руки и подбрасывала вверх. Он был героем!
Распорядитель с судьей подбежали к Кукую, возмущаясь и жестикулируя.
– Приз – Дрюне, он победил! – отмахнулся довольный Кукуй.
Пример Дрюни подхлестнул азарт, загряжцы стояли в очередь на ринг. Силачи под рев толпы выходили против Хамлета. Длинные волосатые руки атлета за минуту укладывали их на ковер. Кажется, уже седьмого, к огорчению загряжцев, под руки спускали по ступенькам. Левада негодовала, визжала, топала ногами. Больше храбрецов не находилось. Кукуй дал знак заканчивать. Встал, потягиваясь, Курлюк, он загадочно улыбался.
– Подожди-ка, – попросил он Кукуя. – Молодость хочу вспомнить…
Гаврила переоделся в раздевалке и вышел в широченных шортах, в майке навыпуск, в квадратных кроссовках – тучен и велик. Ему с трудом натянули перчатки. Он поднял руки, приветствуя земляков.
– Гаврила! – орала левада. – Гаврила!
Эхо растекалось по пойме:
– Горилла! Горилла!
Перед Курлюком стоял улыбающийся Хамлет с волосатыми руками-оглоблями. Кукуй пытался отговорить Курлюку, даже угрожал:
– Ты позоришь и себя, и меня!
Гаврила ласково погладил его перчаткой.
– У тебя будет возможность оправдаться, после Хамлета приглашаю тебя.
Вам приходилось когда-нибудь видеть, как пес пытается обидеть ежика? Он рычит, злится, бешено крутится вокруг колючего колобка, наконец хватает, пытается куснуть и с яростным визгом отскакивает. Бессильно лает, трогает лапой, клацает зубами. Большой пес, а глупый. Лисичка бы мягко покатила колобок к речке, столкнула в воду и мигом распорола ежику брюхо когтями.
Гаврила на ринге превратился в колобка. Большого, дебелого, пружинистого и нахального. Он катался по ковру мягко, податливо, огрызался больно и колюче. Хамлет, как молотобоец, рвался расколоть, расплющить ускользающий колобок. Но зело крепок был Гаврила, катался безнаказанно и дразнил свирепого Хамлета. То рожу скорчит, то задницу выставит, то посвистит, как суслик, заманивая противника. То огрызался агрессивно и зло. Две-три увесистые оплеухи получил Хамлет под смех и крики болельщиков.
Первый раунд закончился, по просьбе Курлюка начался второй, но ничего не изменилось, Гаврила неуловимо скользил по ковру, Хамлет крушил пустоту. Он подрастерялся, засуетился, и это еще больше усугубляло его беспомощность. Хамлет остановился. Он решил изменить тактику. Молча стоял, нервно улыбаясь, опустив руки. Теперь он будет защищаться, пусть этот колобок накатывает. Гаврила понял. И накатил. Поплясал вокруг Хамлета, дразня, вызывая. И когда тот огрызнулся, подавшись вперед, распрямляя удар, колобок нырнул ему под плечо и двинул всем туловищем навстречу. Будь на месте Хамлета стена – стена бы обрушилась. Хамлет же мячиком отлетел, кувырнулся через голову и пружиной выпрямился на мягких паучьих ногах. Гаврила тяжело, со свистом дышал, он терял силу. Хамлет чувствовал, видел это и медленно наступал, теснил, загонял скользкого колобка в угол, чтобы там наверняка припечатать, поставить победную точку.
Гаврила мрачнел и продолжал ловчить. Но Хамлет печатал и печатал, все чаще попадая в голову. Под бровью у Гаврилы сочилась кровь, он размазал ее перчаткой, губы нервно кривились. Но в глазах копилось электричество. Хамлет шел напролом, надеясь за минуту кончить бой. Гаврила все чаще падал в объятия противника, и тогда шла тяжелая возня, больше похожая на борьбу. Судья разводил бойцов. И опять объятия, возня. Оба уперто стояли, наклонив головы, раскорячившись, будто заглядывая в колодец. Так они сопели и топтались еще один раунд. Хамлет теперь не шел на сближение, избегал объятий Гаврилы, грубо отталкивая его, а когда тот все-таки повисал на его шее, оглядывался на судью и поднимал руки. Вот тут Гаврила и подстерег противника. Резко выпрямившись, он снизу во всю мочь боднул головой в челюсть Хамлета. Слух резанул хряск костей и глухой шлепок рухнувшего тела. Судья кинулся на Курлюка, жестами показывая запрещенный удар. Из толпы вразнобой кричали:
– Убил! Убил!
– Наповал, насмерть!
Бледный Кукуй вскочил на ринг, пощупал пульс Хамлета, схватил Курлюка за руки, хотел что-то сказать и… отшатнулся. Гаврила смотрел на него в упор мутными, налитыми кровью глазами. Кукуй уехал вслед за «скорой», умчавшей разбитого Хамлета в больницу. Курлюк с Жеребцовым вернулись к Татьяне.
– За что ты его? – спросил Гаврилу Жеребцов, когда они присели в беседке. – Мог и убить…
– Мог! – согласился Курлюк и по-ухарски усмехнулся. – Это Кукую урок! Выдумал потеху – загряжцев бить, казаков унижать. Лучше бы, конечно, не Хамлету, а Кукую морду набить. А Дрюня-то молодец!
Жеребцов удивленно пожал плечами, внутренне соглашаясь с Курлюком.
У калитки бесшумно появился черный Врубель. Он в упор посмотрел на Тузика, который внимательно и напряженно наблюдал за гостем, готовясь схватить его за штанину. Врубель открыл калитку, смело прошел во двор, Тузик зарычал и попятился назад, поджав хвост. Михаил Исаакович достал конверт и положил перед Курлюком. Гаврила вопросительно посмотрел на Врубеля.
– Гонорар, – коротко ответил тот.
– А-а, – отмахнулся Курлюк. – Отдай на лекарства боксеру.
Врубель почтительно кивнул и стоял выжидательно.
– Что еще?
– Я буду полезен вам, Гаврила Фомич.
Гаврила долго и внимательно посмотрел на Врубеля.
– Да, ты мне нужен … Поедешь со мной в Забалуев. Собирайся.
– Я готов.
Жеребцов молча и недоуменно смотрел на бывших сослуживцев.
И еще одно событие произошло в этот день. Зинаида показала норов и огорчила родителей. Она отказалась от монет, обнаруженных в бабушкиной шкатулке. Приглашенные на ужин по случаю отец Амвросий и Антонина Светличная уговаривали, умоляли.
– Тебе учиться, жить начинать. Свой дом или квартиру…
– Зина, это твои деньги, – мягко округлял Жеребцов.
– Не дури, Зинка! – приказывала Татьяна.
Курлюк не вмешивался, он с аппетитом навалился на жареного сазана, запивая красным вином. В переносице у него растекался синяк, глаза припухли, и он больше походил сейчас на толстяка-китайца. Но Гаврила был доволен и благостен, сыто мурлыкал, складывая кости в горку.
Зинаиде было жалко всех, она виновато улыбалась и упрямо просила:
– Не нужны мне эти деньги. Я сама заработаю, правда, Гаврила Фомич?
– Угу, – поддакнул Гаврила и поднял стакан. – За Зинаиду!
– И нам они не нужны, правда, Иван Ильич? – Татьяна решительно тронула локтем Жеребцова.
– Угу! – крякнул тот и залпом опрокинул стакан.
– Вот какие богачи! – хлопала в ладоши захмелевшая Антонина. – Капиталисты!
Зинаида тоже хлопала и поддразнивала:
– Богачи! Все богачи!
Она была счастлива. Но что-то точило ее изнутри. Старенький дом уже не казался ей родным, она чувствовала себя гостьей. Зинаида отчужденно смотрела на своего отца. Гаврила был ближе и понятнее.
Тот, кто после долгой разлуки возвращался на родину, в дом своего детства, поймет Зинаиду. Все, что она мысленно хранила в себе, было рядом, возьми и потрогай. Маленькое окошко, выходящее в сад, в огромный куст сирени. Подоконник, залитый чернилами, с крупно нацарапанными буквами: «Загрезжск» и «Тузек». Фотографии и открытки в ящике стола, желтая тетрадка с песнями и стихами про любовь. Колечко с камешком, зеркальце. На полке выцветший альбом с актерами, старая книжка «Волшебные сказки». Запыленная иконка Спасителя в углу. Бабушкино зеркало в черной резной рамке с завитушками. Тусклое, с темными пятнами, с перламутровым отливом. Сколько она просидела перед этим зеркалом! Разговаривала с собой, кривлялась, подкрашивала брови, плакала и грозила кому-то кулачком. Мать сидит у окна, пригорюнившись, одиноко, подперев голову большими руками. Морщинки на лбу, горькие складки у края губ, тихие глаза. О ком она думает? Кого ждет? О Зинаиде печалится? Об Иване Ильиче? Или обманывает в мечтах свою куцую бесцветную жизнь?
Все было близко, рядом, все родное, теплое. Но уже далеко отошла Зинаида, другими глазами смотрела на маленькую хату, на маленькую, вымученно-счастливую мать. Монахи зазвонили к вечерне, и далеким слышался этот звон. Прощай, детство!
Зинаида все-таки согласилась взять деньги. При условии, что отец Амвросий и Антонина помогут построить приют для сирот.
– Я торговала наркотиками… Вместе с бездомными, сиротами, которых подбирали цыгане. Это будет мой приют!
Отец Амвросий благословил богоугодное дело, Курлюк поддержал.
Татьяна отозвала Гаврилу в сторону, угрожающе прошептала:
– Если что с Зиной случится…
Гаврила перекрестился, поднял свою волосатую лапу и показал на мизинце.
– Видишь? Если кто, хоть на столечко обидит… – Гаврила с силой шлепнул кулаком в ладонь и растер.
Утром Курлюк с Зинаидой выехали в Забалуев, прихватив с собой тишайшего Врубеля с чемоданчиком.
6
Трудно сказать о городке Забалуеве в двух словах, трудно описать его и вовсе, кажется, не под силу представить самих забалуевцев, это terra incognita. В Питере, в Москве, в том же Загряжске все описано, живописано и изваяно до последнего камня, до чижика-пыжика, до разнесчастного Акакия Акакиевича, до дебелой Маланьи Карповны. Отечественная культура нарочно умалчивает о Забалуеве и его обитателях. Что знают современники о нобелевском лауреате академике Подмочилове? О его знаменитой селекции балуев? Больше знают о бабнике и пьянице, секунд-майоре Забалуеве, имя которого носит городок.
Кто знает табачного короля, многоуважаемого Ивана Ивановича Казинаки, сигаретами которого затягивается пол-России? У Ивана Ивановича одиннадцать детей, у него поношенный пиджак, старые туфли и протертый мозолями портфель. Он больше думает о забалуевцах, чем о себе. У Ивана Ивановича есть маленькая обезьянка Ванда, и он очень любит ее. Ванда в красном ошейнике и голубом жилете всегда сидит у него на плече или под мышкой, корчит рожи, плюется на посетителей и гостей, но чаще попадает на пиджак хозяина, отчего его правый борт лоснится и блестит заметно сильнее левого.
Что мы знаем о Мордовициной Кларисе Павловне, первой красавице Забалуева, с оперным даром? Как ее нагло выперли из Большого театра только за то, что она отказала в домогательстве директору.
Незаслуженно мало известен рыночный олигарх и меценат Бухтияр Колтун-Заде. Он кормит и поит не только забалуевцев, но и соседние губернии. На его средства издается любимая газета «Колупай», которую редактирует Фомберг Нуда Лукич. Кстати, о Лукиче. Он лыс и мудро щурится, весь в словах, как рыба в чешуе. Московские юмористы ему мальчики по колено, но кто знает в Москве «Колупай» и его редактора?
Если сказать о Савике Окунутове, что он актер Божьей милостью, – это почти ничего не сказать и, может, не надо бы говорить. Но скажем: он создал образ Сталина во весь рост, так создал, что нет больше такого Сталина на всех подмостках России. И вряд ли скоро будет. Сталин Окунутова не рябой, не сухорукий, не четырехпалый. Он маленький и грустный, непонятый, загнанный в угол революционными обстоятельствами, и последнее слово на смертном одре он сказал: «Бог».
А как играет Окунутов! Поднимет палец и выразительно смотрит на него. Минуту, две, пять минут, десять. Публика не дышит. «Быть или не быть?!» Это надо видеть. А кто пишет об Окунутове? Только один Лукич в «Колупае».
Павло Забурунный трижды представлял свой роман «Масло» на Государственную премию, и трижды его обнесли. А кто получил? Назвать стыдно. У Забурунного в столе две неопубликованные рукописи: «Масло с хлебом» и «Совсем без масла», и он потерял уже всякую надежду на публикацию. Бежать на Запад писатель решительно отказывается, он ждет признания соотечественников. Колтун-Заде учредил для Забурунного персональную стипендию, на которую тот кормится и пишет.
Забалуевцы имеют своего депутата в Государственной думе Стоиванова Модеста Кузьмича, потомственного казака и дворянина. Он носит усы и бакенбарды, дедушкины кресты и шаровары с лампасами. В звании генерал-полковника. И вот что характерно, за восемь лет депутатства Центральное телевидение ухитрилось ни разу не показать забалуевца. Речистые думцы постоянно у микрофонов, а скромный Модест сидит молча, потому что не показывают. Он автор проекта Закона «Об ущемлении прав». Восемь раз депутат вносил его в повестку дня Думы, и восемь раз Дума его отклоняла.
Неудивительно, что вся интеллигенция и деловые люди Забалуева в оппозиции к нынешней московской власти, к телевидению и радиовещанию. Можно ли смириться, чтобы современная Россия ничего не знала о городке Забалуеве? Конечно, мы попытаемся хотя бы слабыми силами приподнять завесу умолчания и поближе познакомить вас с удивительным городом и его жителями.
Нравы городка просты и неприхотливы, как у людей, которые крепко уверены в себе и которым некуда торопиться… Город и село здесь в одном лице. Мирно соседствует диковинный коттедж с лужайкой и бассейном с древним, подпоясанным кривыми балясами куренем. Катухами со свиньями во дворе, бычками под навесом, стадами уток и балуев, гулящих по улице как у себя дома. Кто побогаче – подвели газ, все прочие топят печи дровами и углем, а шлаком прямо от калиток засыпают колдобины и лужи. Бродячих собак здесь больше, чем домашних, и они редко кого кусают. Кормятся собаки тут же на улице в мусорных отвалах, которые за зиму поднимаются почти под крыши. Женят, хоронят и дерутся все вместе, по-соседски. Милицию не любят, воровство и хулиганство разрешают сами, и так ловко, что постороннему не понять самого механизма.
Обидел, скажем, зять тещу. Уличное товарищество отворачивается от зятя, его не зовут на свадьбу, на похороны, не наливают при случае и не дают закурить. Игнорируют до тех пор, пока не поставит штраф у своей калитки. Четверть самогона и жареного балуя. Товарищество выпьет, и зять может дальше обижать тещу, но неотвратимость штрафа останавливает. И так во всем. Штраф – это остро отточенный инструмент, он идет на пользу и обидчику и товариществу. Об этой народной мудрости не раз говорил в Думе Модест Стоиванов. Нет уз святее товарищества!
Один богатый, молодой и независимый пошел против улицы, против неприхотливых нравов земляков. Он свободно выпускал кавказскую овчарку на улицу и наблюдал, как она охотится на соседских балуев. Соседи возмутились, заволновалась улица. Молодой послал всех и посоветовал строить цивилизованные вольеры. Мало того, он сам повадился охотиться на котов. Сидит на лоджии в кресле-качалке и выцеливает из мелкашки несчастных. Не на полушубки, как в Загряжске, а для потехи. Такого в Забалуеве сроду не видели, и это сильно уязвило простодушных жителей.
Товарищество посоветовалось, и в милицию поступил анонимный звонок о заложенной бомбе в доме обидчика. Наряд ОМОНа с саперами и собаками немедленно явились по адресу, вытащили хозяев и обыскали весь дом. Бомбу не нашли, но обнаружили автомат, пару гранат и незарегистрированные ружья. И мелкашку, орудие убийства уличных котов. Хозяин до сих пор ходит по судам и филином смотрит на соседей, косо здоровается. Дошло, кажется. Против товарищества, хоть ты молодой и независимый, не попрешь.
Мэрия мало вмешивается в жизнь забалуевцев, да они и сами давно ничего не ждут от нее. Население как-то само собой живет, копошится, размножается… На зиму в погреба запасается картошка, лук, морковка, капуста, свекла, чеснок. В бочках квасятся огурцы, помидоры, яблоки, грибы, сливы и терен. Много также всякого варенья и компотов. В стеклянные банки запечатывают сало, солонину балуев, уток и гусей. Такого сала, как в Забалуеве, нет даже в Загряжске. При засолке оно приправляется укропом, чесноком, сельдереем и прямо тает во рту. Если позже случится отрыжка, она долго держит букет пряностей. Жители очень любят сало. Знающему человеку легко отличить в толпе забалуевца по неповторимому чесночно-сельдерейному дыханию.
Водку в Забалуеве совсем не пьют. Ни московскую, ни кавказскую, ни свою, ни «Забалуевку», ни, боже упаси, импортную, которая вовсе никуда не годится. Отрыжка от нее с парфюмерией, утром режет глаза и чешется по всему телу.
Забалуевцы кушают свой напиток, очень полезный, натуральный. Изготавливают его просто, как отцы и прадеды, через трубочку. Но в совершенстве далеко превзошли предков. Самый простой продукт из сахара и дрожжей делают разве только на продажу. А самые изысканные… нет, нельзя сказать, секрет. Выпейте стопку и не закусывайте, только дышите. Снизу от языка и все небо нежно обволакивает малиной. Выпейте стопку из другой бутылки – натурально обволакивает жерделой. Если попробовать из третьей – слышишь тыкву во рту. Из четвертой – слива-кубышка, настоящая кубышка. Из пятой – нет, всего не перечесть, этот напиток как-то незаметно подкрадывается. Малину любят девчата, жерделу – замужние женщины, тыкву – бабы постарше, а сливу пьют все вместе. Такого фруктового разнообразия домашнего напитка нет, наверное, даже у румын. В гости друг к другу ходят не иначе как с двумя-тремя наименованиями.
Все забалуевцы, начиная со школьной скамьи, носят усы, причем исключительно черного цвета. Неважно, рыжий ты или седой, лысый или кудрявый, усы обязательно черные. А женщины все блондинки, загляните в самый дальний закоулок – одни блондинки, хотя под мышками можно обнаружить и другие масти. Откуда это пошло, никто не знает. Предполагают, что у секунд-майора Забалуева в 1772 году были черные усы, а девки рожали от него исключительно блондинок. Кто его знает, как можно, чтобы от одного человека пошла такая мода.
Практически о каждом забалуевце можно писать историю, и не жалко бумаги. Конечно, эти беглые заметки – только слабый намек, заячьи метки на снегу, отрыжка от праздничного обеда. Вся правда под силу только Павлу Забурунному, но, увы, обе его рукописи давно лежат под сукном. Остается только позавидовать потомкам нашим, которые впервые откроют страницы «Хлеб с маслом» и «Совсем без масла». Это не только трагедия талантливого писателя, но общая беда наша. Несть пророка в отечестве!
7
Кому на Руси хорошо и много ли человеку нужно? Один старичок уверял, что двух аршин за глаза, другой старичок говорил, что ему требуется вся земля и никак не меньше. Бедный человек сидел в норе, кушал сухарики с водой и просиял в святости. Богатый каждый божий день кушает колбасу и пиво, мучается запором и никакой значимости. Сколько мудрецов на земле перемерло в поисках размера потребительской корзины. Где край и что конкретно человеку нужно, чтобы он помирал удовлетворенно и, смежая веки, не слышал укора, что зря коптил небо. Кто-нибудь даст ответ? Никто не дает ответа!
Маленький Гаврик Курлюк бегал с ребятишками на Дон в сатиновых трусах с репаными пятками, ловил раков и пескарей, воровал груши в колхозном саду и курил охнарики за компанию. Родители-колхозники жили бедно, но Гаврику хватало кружки молока и краюхи хлеба.
Летом для ребятишек еда под ногами: дикий чеснок, козелики, кашки и купыри, солодка. Удачный налет на колхозную плантацию – и полны пазухи помидоров, огурцов, дынь и арбузов. Под камышами ловили бреденьком плотву и карасей, запекали рыбу в костре и наедались до икоты. А зимой… Курлюк часто вспоминал те далекие забалуевские зимы – с большими слежалыми снегами, трескучими морозами, с густым дымом из труб, скрипом полозьев, с горами зеленого пиленого льда. Лед возили подводами к яме у сепараторного цеха. Ребятишки с красными от мороза щеками со смехом с криками помогали разгружать подводы, укладывать лед в яму и сверху утаптывали солому. Потом бабы из цеха наливали ребятам по кружке сливок и звали приходить завтра.
Сколько еды на белом свете, сколько напитков, много всего попробовал Гаврила Курлюк, но тех, как в детстве, теплых, с пеной, с масляной текучестью во рту – те сливки Гаврила пил теперь разве только во сне. Улыбался, сладко мычал, чмокал губами и больно толкал жену своими круглыми пятками. Та в ответ обиженно ширяла мужа острым локтем в живот и уходила спать в другую комнату.
Вот и гадай, что человеку нужно. Сыт Гаврила и богат, и славен, можно сказать, есть у него колбаса и пиво, и спит он с хорошей женой, а все снятся ему теплые сливки, зеленый лед и красные от мороза руки. И отдал бы, ей-богу, отдал за кружку тех сливок много денег, пива, колбасы, а может, и весь пивной завод с подсобными помещениями.
Удобно жил Гаврила в Забалуеве, и все у него было, а в душе сидел червячок. И червячок этот, маленький, настырный, точил: «Большой ты, умный, и дури много, а дрожжей нема, не выбродишься никак. Дрожжей тебе надо, дрожжей!» Гаврила и без червячка чувствовал, что нет опоры, не за что держаться, случись встряска.
Зарабатывать деньги было скучно, этим успешно занимались Эвелина с Врубелем. Охота и выпивка вяло щекотали нервы. Женщины… он спал с кем попало, а расчувствовать, расшевелить Гаврилу оказалось не под силу даже Эвелине. Сам себе скучен стал, хотя о себе думал много. На других глядел как натуралист. Оглянется вокруг, поморщится: мелковато, податливо, скучненько. Редкие экземпляры удивляли его.
Гаврила почитывал, умно почитывал, примеривая на себя. Жизнеописания, мемуары, хроники. Беллетристику не признавал. Гаврила дотошно выискивал всякую бытовую мелочь. Что ел и пил герой и какие болячки имел, как он избавлялся от врагов, чем развлекался и чего боялся. На чем спал и с кем спал, верил ли в Бога и как относился к попам, какие были дети и что с ними сталось, отчего умер и как умирал.
Много вертелось в голове Гаврилы, и нет никакой возможности угадать, зачем, например, ему понадобилась Зинаида. Почему вызвался против Хамлета в Загряжске. То ли Цезарь, то ли дурь неперебродившая, или червячок изнутри подтолкнул – кто знает и кто себе объяснит, зачем он делает всякие глупости и непотребства.
Кто нашептал Гавриле построить за городом в глухом углу, в камышах особняк и открыть там клуб для друзей? А кто надоумил исповедовать гостей? Silentium, как говорили древние.
Эвелине он, как всегда, объяснил без лишних слов:
– Я теперь буду жить в клубе, а ты занимайся делами. Что нужно – звони.
Зинаиду поселил также в клубе, обязанности ее были просты, но не совсем понятны: всегда быть рядом с Гаврилой, все видеть, все слышать, обдумывать и говорить свое мнение.
8
По своему местоположению и архитектуре загородный клуб мог соперничать разве только с охотничьими усадьбами самых уважаемых людей в России. Совершенно дикое болотистое место в непролазной чаще вязов, орешника, ясеней, осин и дубов. Тут водились олени, кабаны, еноты, белки, камышовые коты и множество птиц. Лес выходил прямо на песок, на старое русло Дона, Стародонье. Территорию огородили высоким забором, на въезде поставили будку с прожекторами, железные ворота со шлагбаумом. По пойме, по болоту насыпали узкую дорогу и поставили страшный знак: «Объект под охраной. Стреляют!»
Забалуевский архитектор Клавдий Курощупов, свежестью и румяностью напоминавший пончика, похудел на десять кило, пока рисовал проект клуба. Но как нарисовал! Сооружение напоминало две ковриги хлеба, поставленные одна на другую. Промежуточный этаж был сплошь из стекла, как стакан между хлебами. Ковриги опоясывала деревянная галерея, по которой можно свободно кататься на велосипеде. Верхний этаж-ковригу покрыли по-старинному, чаканом под корешок. На нижнем этаже располагались технические службы, кухня, большая круглая столовая, бильярдная с буфетом, туалеты. На втором этаже спальни и кабинеты. На третьем апартаменты Гаврилы с зимним садом, библиотекой и спортзалом. На каждом шагу в устрашающих позах стояли чучела медведей, волков, диких котов, хищных птиц и даже сусликов. При входе гостей встречал шедевр таксидермического искусства – балуй с распростертыми крыльями, с длинной в полупоклоне шеей, повязанной красным шелковым платком.
Архитектор Курощупов превзошел себя. Его хвалили, поздравляли, Курлюк прилюдно обнял Клавдия и подарил чучело суслика. При всей сложности архитектуры сооружение как бы слилось с природой, спряталось от глаз в пойме. Так благородный гриб, вылезший за ночь на свет божий, прячется от охотника. Что-то древнее, языческое напоминали исполинские ковриги, крытые камышом.
Торжественная минута настала. Гости съезжались на открытие клуба. Без всякого сомнения, это были лучшие, достойнейшие и уважаемые люди. Скромно вылез из машины вице-губернатор Кибрик, горбатый и застенчивый. Он перекрестился, ища глазами купол, но купола не было. Обнялся с Курлюком и, видно, отпустил какую-то шутку, Курлюк громко засмеялся. Подъехал академик Подмочилов, лохматостью напоминавший льва, но изможденный и трясущийся, годы не щадили старика. Деликатный Иван Иванович Казинаки явился в обнимку с Вандой, поздоровался с хозяином за руку. Ванда тут же плюнула на него, тот отвернулся и молча вытерся рукавом. Важно прихрамывая, подошел меценат Бухтияр Колтун-Заде с Нудой Лукичем Фомбергом. Нуда Лукич, красный от натуги, нес большой горшок с кактусом. Вслед за ними, засунув руки в штаны и ни с кем не здороваясь, стал в сторонке рассеянный Павло Забурунный. Савик Окунутов лихо прикатил на мотоцикле и три раза пукнул в клаксон. Несравненную Мордовицину Кларису Павловну привез на своем лимузине думец Модест Стоиванов. Клариса поцеловала Курлюка в губы и вручила ему голландскую розу. Стоиванов крепко потряс руку: «Поздравляю!» В числе последних, как бы запыхавшись, подбежал мэр Забалуева Зайончонок, рыжий вертлявый хлопец лет сорока. Здороваясь с Курлюком, он с опаской втягивал голову в плечи, точно боясь подзатыльника, видимо, Гаврила не раз угощал его таким образом.
Собралось еще человек пятнадцать не менее известных и уважаемых граждан Забалуева. Курлюк распахнул двери: «Прошу в нашу хату!» Он водил гостей по этажам, показывал все закоулки, отвечал на вопросы. Гости были в восторге.
Зинаида в шелковом синем пиджаке с голубой косынкой на шее, с длинными черными волосами, схваченными на затылке, всюду следовала за спиной Курлюка и молча разглядывала гостей.
Народ заполнил большую столовую, расселся по трое-четверо за столиками, разговорился, застучал вилками и ножами, захлопал пробками. Курлюк с бокалом прохаживался посередине зала. Он по-хозяйски огляделся и поднял руку с бокалом.
– Господа! В этом клубе мы расширим наше общение. Кроме деловых встреч мы будем здесь выпускать пар, взаимно обогащаться и самоусовершенствоваться. Что мы знаем друг о друге, кроме того, что все здесь уважаемые и достойные люди? Ничего не знаем. Мы заведем правило, чтобы каждый из нас рассказывал о себе и о других, исповедовался некоторым образом. Условия, господа… – Курлюк возвысил голос и погрозил пальцем. – Условия обязательные – говорить правду! Сегодня мы попросим многоуважаемого академика Подмочилова. Но сначала выпьем, господа!
Гости оживились, всем понравилось предложение Курлюка. Выпили за клуб и его хозяина, за взаимное общение, за здоровье академика Подмочилова, за Кларису Павловну, за Ивана Ивановича Казинаки с Вандой, и много еще было хороших тостов. Закусили как следует, стало веселее. Послышались голоса:
– Давай Подмочилова!
– Просим академика!
Курлюк подошел к Подмочилову, что-то пошептал на ухо и объявил:
– Климент Ефремович расскажет о своей знаменитой селекции и как он стал академиком и лауреатом Нобелевской премии.
Все дружно зааплодировали. Климент Ефремович отхлебнул из бокала, потер сухонькие ладошки и посветлел лицом. Надо сказать, когда академик выпивал, трясучесть заметно убавлялась и он свободно владел руками. И вот каков был рассказ Подмочилова.
– Я, товарищи, всегда был любознателен к натуре, эта природная страсть двигала всю мою жизнь к заветной цели. Совсем маленьким мальчиком я прятался в лебеде за гумном и наблюдал, как ведут себя домашние куры и петухи. Потом я прятался в кустах у речки и наблюдал, как ведут себя девки и парни. Уже тогда я сделал вывод: куры и петухи ведут себя так же, как девки и парни, а парни и девки, как куры и петухи. Кто из вас, товарищи, видел, как жеребец покрывает кобылу?
Подмочилов весело обвел всех глазами и остановился на Кларисе Мордовициной.
Вот вы точно не видели, по глазам вижу. Так вот, жеребец сначала потанцует возле подруги, лягнет ее шутя по заднице, потом обнимет натурально, пощекочет ноздрями, легонько покусает шею, поцелует, пошепчет в ухо, натурально пошепчет. И только потом подходит сзади. Совсем как человек… Я мог бы многое вам рассказать из интимной жизни крупного рогатого скота, но это, товарищи, отвлекает от главного. Итак, я поступил на курсы техников-осеменаторов, будучи обогащенным ранними наблюдениями за натурой. Это много способствовало успешному обучению и получению похвального диплома. Работал, как вы знаете, в колхозе имени моего тезки Ворошилова. За год я вышел на стопроцентный отел, яловых коров как не бывало. Меня возили на ВДНХ, и Хрущев вручил мне первый орден. Так я познакомился с главой государства. «Что, ни одного нетеля?» – по-отечески спросил Хрущев и обнял меня. «Ни одной яловой, – товарищ Хрущев!» – ответил я и не стал из деликатности объяснять разницу между нетелью и яловостью. А газеты напечатали буква в букву и выставили главу государства невеждой в животноводстве…
Курлюк вежливо покашлял и перебил:
– Климент Ефремович, ты поближе к селекции, к балуям.
– Перехожу, товарищи, к балуям, – охотно продолжал Подмочилов и сделал глоток из фужера. За столиками также выпили и внимали безоговорочно. – Так вот, жил в колхозе имени Климента Ефремовича Ворошилова один единоличник, уцелел от коллективизации. Точнее, не он, а она, старенькая старушка Карповна. Сынок у нее путешественник-натуралист и привез ей откуда-то страуса, натурального африканского страуса. Ну, бабка пустила его в загородку к уткам и не знала, что с ним делать. Хотела колхозу продать, а зачем он колхозу? Урод натурально, люди пугались. Остался страус у бабки, а вскоре утки занеслись, и африканец сел на яйца. Опять же через несколько времени приходит ко мне Карповна с корзинкой и показывает утенка величиной с гуся. Тут и я подивился и взял шефство над страусом. Плотники сделали у меня во дворе вольеру для страуса с выводком. Так я начал опыты…
– Как же? – удивленно спросил кто-то. – Как же у тебя во дворе? Ведь первый балуй появился на свет у старушки?
– У старушки! – Академик улыбнулся снисходительно. – Но разве может безграмотная и при том старенькая старушка по-научному описать сложный процесс гибридизации? Может убогая старушка составить научно обоснованный рацион для птенцов? И сам африканец – перенес бы он зимнюю стужу? А я создал все условия.
– Ближе к делу! – опять перебил чей-то нетерпеливый и хмельной голос. – Как ты в академики попал?
– Гм… – Климент Ефремович отхлебнул из фужера и укоризненно покачал головой в сторону Савика Окунутова. – Какой нетерпеливый молодой человек! Это актеры становятся знаменитыми за одну ночь, а путь в академики многотрудный и долгий. Я дождался третьего и четвертого выводка для верности. Когда появилось целое стадо взрослых балуев и у меня уже не оставалось сомнений, только тогда я в специальной клетке отправил пару балуев на ВДНХ с научным описанием эксперимента. Вот тут! – у Климента Ефремовича от волнения вернулась трясучка, и он немедленно выпил полный фужер. – Вот тут я попал в самую струю! Газета «Правда» напечатала мой портрет с балуями, все газеты Советского Союза, радио и телевидение назвали меня селекционером-революционером…
– Как же? – прорезался недовольный голос Савика Окунутова. – Ведь первый балуй появился на свет у старушки?
– Да… – печально вздохнул Климент Ефремович и отхлебнул из фужера, трясучесть, впрочем, без того прошла. – А старушка померла. Я был на ее могилке. Так вот, зовет меня в Кремль Хрущев. Вручает второй орден и звонит президенту Академии наук Мстиславу Келдышу: «Прими товарища Подмочилова в академики!» Поехал я к Келдышу, он полистал мое научное описание эксперимента и говорит: «Мы не можем баллотировать вас в академики, поскольку вы не член-корреспондент, более того, не доктор, даже не кандидат и вообще без образования». А техник-осеменатор, говорю, не образование? Техников-осеменаторов, говорит, мы не баллотируем. Я к Хрущеву: так и так. Он рассерчал и звонит Келдышу: «Растакую мать! Собирай академиков, сам приеду!» Ну, подъехали мы с Хрущевым, академики в сборе, сидят, как сычи, Келдыш хвостом виляет. Хрущев взошел на трибуну и как треснет кулаком:
– Пердуны старые! Вы мне сельское хозяйство завалили! Молока в стране нету, масла нету! Кукурузу вам под нос сунул, а вы про меня анекдоты по стране пустили!
И пошел, и пошел… Два часа парил академиков. А потом и говорит:
– Принимайте сейчас же Подмочилова, при мне! И не шарами, а открыто, от партии секретов нету!
– Тут я, товарищи, поясню: в академии голосуют тайно и шарами, белый «за», черный «против». Так вот, меня впервые приняли открытым голосованием, единогласно. Для наглядности еще поясню: зятя Сталина, члена-корреспондента Жданова, вы его хорошо знаете, сорок лет баллотировали в академики, и все время он получал черные шары. До сих пор ходит в членкорах. Это не хухры-мухры, товарищ актер Окунутов, стать академиком.
– Да что я, против? – обиделся Окунутов. – Я к тому, что про бабушку забыли.
– Да брось ты! – возмутилась столовая. – Разве стал бы Хрущев баллотировать бабушку в академики?
– Да к тому же единоличницу! – поддакнул благодарный за поддержку Подмочилов и залпом опрокинул фужер. Речь его стала смелее.
Так вот, приехал я в Забалуев на ЗИМе, по теперешним меркам, считай, на «мерседесе». Подарок товарища Хрущева. Но самый дорогой для меня подарок товарища Хрущева – Южная селекционная станция животноводства моего имени, которой я руковожу бессменно.
Гости и Гаврила Курлюк встали и зааплодировали. Подмочилов почтительно склонил мохнатую голову. Всем налили по полной, и дружно выпили за академика. Слегка пошатываясь, выпил и академик. Трясучести вовсе как не бывало. Он вытер лоб платком и продолжал:
– Выполняя задачу, поставленную товарищем Хрущевым, я тут же заложил новые опыты. Стране нужен был неприхотливый скот, экономный. Чтобы, скажем, летом он кушал подножный корм, а зимой впадал в глубокую спячку. Представляете, какая выгода при нехватке кормов! Я немедленно осеменил медведицу спермой быка. Забеременела медведица, но не разродилась, плод велик. Мы потом его исследовали. Мордочка натурально медвежья, но с копытцами. Попробовал еще раз – опять неудача, плод не выходит. Тогда я осеменил корову спермой медведя. И натурально получилось! Родился малыш с бычачьей мордочкой и медвежьими лапами – быкомедь, натуральный быкомедь! Рос как на дрожжах, ручной совсем, смышленый. Весь круглый, лохматый и с рожками. До года рос и… умер. Провели еще эксперименты, все потомство погибает именно в годовалом возрасте. Мы и сейчас над этим бьемся, подвижки есть, натурально, но боюсь сглазить.
– Позвольте, – обратил на себя внимание Иван Иванович Казинаки. – А не попробовать ли… – Он выразительно погладил Ванду. – Вот ее… с человеком?
– О! – Климент Ефремович даже привстал от удовольствия. – Вы задели очень интересный вопрос. В Америке, например, давно разводят тарзанов. Но тут обязательно негры нужны. У нас нет такого материала. Негры, конечно, присутствуют, но они иностранцы, а это проблема. Я провел эксперимент с нашей незамужней бабой-колхозницей. Молодая, кровь с молоком, икры не ущипнешь, ну бедра, грудь… О, натурально породистая баба! Сам бы, как говорится… гм. После неоднократных уговоров я ей ввел-таки сперму орангутанга. И никогда так не волновался, своих детей так не ждал! Тогда, скорее всего, и трясучесть напала, будь она неладна. И чтобы вы, товарищи, думали? Родила! Крепыша, здоровяка! Совсем человека с несколько повышенной волосатостью и некоторой длинноватостью в руках. Малыш рос натурально человеком, и в то же время от отца что-то было. Вовремя пошел, очень хорошо жестикулировал. Проворный, руки сильные, повиснет на груше и висит, пока мать не вспугнет. Хороший малый рос, не хуже любого благородного. И чтобы вы, товарищи, думали? В пять лет натурально стал вылитый председатель колхоза товарищ Мякушкин. Поставь рядом, не отличишь, только один маленький. Я к матери: ты спала, спрашиваю, с председателем? Плюнула на меня и побожилась – нет, но хотел, кобель коротконогий, и не раз. Так и растет маленький Мякушкин, все узнают его. А для меня загадка: откуда тогда у мальчика повышенная волосатость рук? Председатель Мякушкин, напротив, лыс, толст и короткорук. А на повторение опыта баба не дается и грозит подать на алименты, представьте, на меня.
– Понятное дело! – все заволновались за столиками. – Одно дело – быть сыном Мякушкина или академика, лауреата Нобелевской премии!
– Кстати, Климент Ефремович, – сказал Гаврила. – А как ты стал лауреатом Нобелевской премии? Но сначала давайте выпьем.
Все, и Клариса Павловна, выпили по полному фужеру. Певица раскраснелась, топнула ножкой:
– Я не знала, что живу рядом с таким человеком! Рассказывайте, Климент Ефремович, рассказывайте!
Подмочилов тоже раскраснелся, глаза разбежались по столикам, он уже не выглядел изможденным, он ожил, воспарил.
– Я, господа, позвольте так вас назвать, стал лауреатом, можно сказать, волшебным образом, с помощью короля. Балуи пошли по Европе, натурально пошли. В первую очередь продавали, конечно, братским народам – румынам, полякам, эфиопам. Ну а румыны перепродавали в буржуазные державы. Один шведский фермер пристроился подавать сырокопченых балуев к столу шведского короля Густава-Адольфа. У короля недавно умерла жена, он сильно скучал и к еде не притрагивался. Балуев кушала его дочка, принцесса Кристина. За обедом она спросила короля: «Папа, а где водятся эти чудесные птицы?» Густав-Адольф не знал и велел позвать фермера. Фермер сказал: «В России, ваше величество, в городе Забалуеве. А вывел балуев путем скрещивания домашней утки и африканского страуса академик Подмочилов». «Гм», – сказал Густав-Адольф и попробовал крылышко. С этого дня он питался исключительно балуями. Потом Густав-Адольф сказал секретарю Шведской королевской Академии искусств Карлу Ригнару Гирову: «Надо дать премию Нобеля русскому академику Подмочилову». Понятно, королю Академия не могла отказать, не принято. Так я стал лауреатом Нобеля, получил в Стокгольме премию, познакомился с королем и его дочкой, принцессой Кристиной. Только одного меня из всех лауреатов Густав-Адольф позвал к себе на обед. Остальных кормили в гостинице…
Подмочилов умолк. Все зашумели, вопросов было множество.
– А как же? – сверлил настойчивый голос. – Как же бабушка?
Но счастливый академик уснул прямо за столом.
9
Утром за чаем Гаврила весело потирал ладони и говорил Зинаиде:
– Каков академик? Сказочно хорош! Изумительный старикашка!
Зинаида молча отхлебывала из чашки и недоуменно глядела на Курлюка, явно не разделяя его веселости.
– Нехорошо смеяться над больным стариком.
– С чего ты взяла, что я смеюсь? – возмутился Гаврила. – Все естественно, непринужденно. Никакого подвоха, человек сам рассказывает. Что тут плохого? Ужин, общение, всем весело…
Зинаида пожала плечами.
– Все так, но зачем тебе это нужно?
– А ты подумай! – злился Курлюк. – Подумай!
– И Хамлета чуть не убил… Зачем? – Зинаида улыбалась принужденно и часто моргала ресницами. – Чудной ты человек, Гаврила Фомич.
– Подожди, не то увидишь! – хвастливо заявил Гаврила. – Вот сегодня будет Забурунный. Все запоминай, мне нужно твое мнение.
– Зачем?
– Ну… я сверяю.
– Зачем?
– Что ты заладила! Поймешь!
Вечером в клубе были те же гости и Эвелина Жеребцова, приехавшая без ведома Курлюка. Увидев ее за столиком с Иваном Ивановичем Казинаки, Гаврила поморщился и погрозил пальцем. Гости, как обычно, много ели и пили, хвалили Гаврилу, шумно разговаривали и развлекались кто чем. Играли в бильярд, в преферанс и просто в дурака, многие с пивом стояли за игровыми автоматами. Танцевали, курили, обсуждали свои дела. Потом Курлюк пригласил всех к столикам и объявил:
– Попросим нашего уважаемого писателя Павла Забурунного рассказать о своем творчестве.
Гости зааплодировали с жаром, Забурунный быстро вышел на середину столовой, и многие не узнали его. Привычный, рассеянный и нелюдимый Павло выскочил петушком, с огнем в глазах, с нервной загадочной улыбкой. И вот каков был его рассказ.
– Вы, Гаврила Фомич, правды хотите? Вы ее сегодня получите в избытке! Как заказывали. Вам интересно видеть голого человека? Я обнажусь до нитки. Сейчас перед вами другой Забурунный, прежний сгорел дотла, до горстки пепла, пфу! Я сжег себя добровольно, не уронив слезы. Кем я был прежде? Автором романа «Масло», летописцем Забалуева. Революция, гражданская война, массы, поголовный героизм. Все герои-забалуевцы от мала до велика, сотни и сотни индивидуалов, наших с вами дедов и бабок. Я написал вторую часть эпопеи «Хлеб с маслом». Колхозное детство, знаете, сбор колосков, ловля сусликов. Первая любовь. Первый трактор. Парное молоко, кизячный дым… Десять лет я писал заключительную часть «Совсем без масла». Разложение, гниение и зловоние всех слоев населения. Со всеми бытовыми подробностями. Там вся правда нашей подлой действительности. Но от нее отвернулись, как от чумы. Роман запретили. Забурунный стал лишним для страны, для Забалуева.
– Кто запретил? – вскинулся горячий Савик Окунутов. – Называй конкретно!
– Извольте. – Забурунный укоризненно показал на Нуду Лукича Фомберга. – Фомберг с «Колупаем»!
Столики задрожали от общего негодования, все обращались к редактору:
– Как?
– Почему?
Нуда Лукич с достоинством встал и обратился почему-то только к Гавриле Курлюку:
– Там, Гаврила Фомич, два больших портфеля машинописного текста! Кроме того, он гонорар требует. Брошюрку – пожалуйста, обращайтесь, берем недорого.
– Вот тут! – Павло возопил юношеским фальцетом. – Вот тут и умер Забурунный! Приказал долго жить, сгорел – пфу, пфу, пфу! Из пепла встал новый Забурунный, берегитесь, господа-забалуевцы! Моя новая книга о вас, персонально о каждом здесь пьющем и жрущем. И о вас тоже! – Павло гневно показал пальцем на Гаврилу Курлюка. – Книга выходит сразу в двух московских издательствах огромным тиражом и называется «На шампуре». Галерея ваших портретов, кушайте, господа!
За столиками возникла неловкая вопросительная пауза. Савик Окунутов робко прорезал тишину:
– Интересно, что ты написал, например, об Иване Ивановиче Казинаки?
– И о его Ванде поддакнул кто-то насмешливо.
– Извольте! – охотно согласился Забурунный. – Но вперед об Окунутове. У бабушки Окунутова было восемнадцать детей, и она жила со своей мамой, прабабушкой Окунутова. Прабабушка была повитухой и кормила всю многодетную семью Окунутовых. А еще они подрабатывали тем, что пускали квартировать румын-скирдоправов, которые каждый год приезжали скирдовать солому в колхозе имени Ворошилова…
– Как сейчас помню, – радостно подхватил академик Подмочилов, – одна румынка приносила мне мамалыгу прямо на пункт искусственного осеменения.
– Бабушка, – спокойно продолжал Забурунный, – то есть дочка прабабушки Савика Окунутова была с придурью и рожала по румыну в год, то есть ровно столько, сколько лет скирдовали солому румыны в колхозе имени Ворошилова. Перестали скирдовать, перестала рожать бабушка.
– При чем тут бабушка? Что ты врешь! – Савик вскочил и затопал ногами. – Какие румыны?! Я тебе морду набью!
– Савик! – строго остановил его Гаврила. – Мы договорились слушать друг друга. Все откровенно, как на исповеди. Подойдет твоя очередь, уточнишь про бабушку.
– Он врет! – горячился красный от возмущения Савик. – Он врет бессовестно!
– Я писатель! – гордо тряхнул волосьями Забурунный. – И я говорю о своем творчестве, как просили. Так вот, – продолжал он, злобно, но с опаской поглядывая на Савика, – прабабушка Окунутова была повитухой и принимала роды у многих горожан, так как в Забалуеве жил всего один акушер, и тот пьяница. По моим данным, прабабушка Окунутова воспринимала и завязывала пупки Ивану Ивановичу Казинаки, Бухтияру Колтун-Заде, Фомбергу, Кларисе Павловне, вам, Гаврила Фомич, депутату Стоиванову, правнучку Окунутову, всем здесь сидящим, кроме академика Подмочилова. У меня нет данных, кто воспринимал академика…
– У меня не было восприемника! – громко объявил Подмочилов, оглядывая всех ясными детскими глазами. – Матушка жала на барском поле и прямо выронила меня на солому, натурально по-крестьянски.
Забурунный, выждав оживленную паузу, продолжал:
– Мама Савика родилась поскребышем, то есть восемнадцатым ребенком. Вполне здоровой, нормальной девочкой, хотя мама ее, как я уже говорил, была с придурью. Девочка, видимо, пошла в отца, она была широкоскула и с крупными зубками.
Савик схватил бутылку за горлышко и рванулся к оратору. Фомберг и еще двое повисли у него на руках. Савик брыкался, кусался и кричал:
– Где ты видел новорожденных с крупными зубками! Сам придурок! Пустите, я все равно ему морду набью.
Успокоить Савика не было никакой возможности, ему дали водки и увезли домой. Гости немножко разволновались, и Гаврила предложил выпить. Всех почему-то очень затронули бабушка Окунутова и румыны, скирдовавшие солому в колхозе имени Ворошилова.
– А помните, – сказал кто-то, – Савика в школе дразнили румыном?
– Факты подлинные, – подтвердил Забурунный. – Зачем нервничать, обижаться? От художника просят правды, и все воротят рыло от правды. Я смирился, такова участь художника. На чем я остановился?
– Бабушка была с придурью… – подсказала румяная Клариса Павловна.
– Нет, друзья мои! – решительно возразил Гаврила. – Без Савика нельзя. Давай историю про Ивана Ивановича Казинаки.
– Нет… – тихо попросил Иван Иванович и нечаянно придавил Ванду под мышкой, отчего та злобно ощерилась и плюнула ему в лицо. – Разве я лучше других? Вот уважаемый Модест Кузьмич… Или мой друг Бухтияр…
– Иван Иванович! – Клариса Павловна выразительно скрестила руки на декольте. – Мы вас очень любим, не откажите Забурунному.
– Да я… я не против, пожалуйста. – Иван Иванович вздохнул и рассеянно выпустил Ванду. Обезьянка в два прыжка оказалась перед Клариссой и молча уставилась на нее.
– Только про бабушку. – Иван Иванович умоляюще посмотрел на Забурунного. – Про бабушку не надо.
– Как же? – возразил Павло. – Я сверял вашу родословную по церковным записям. Как же без бабушки? Иван Иванович смирился, поймал Ванду и пересел за отдельный столик.
Забурунный, тряхнув волосьями, начал рассказ:
– Родословная Ивана Ивановича Казинаки ведет начало от секунд-майора Савелия Забалуева. Достоверно известно, что однорукий и одноногий майор сожительствовал со многими женщинами, и от этого родилось немалое количество детей. Но проследить их дальнейшую судьбу не представляется возможным, так как дети росли у своих матерей и носили другие фамилии. Но известно, однако, что среди крепостных Забалуева была пленная турчанка Зухра, которую он выиграл в карты у одного помещика. Зухра родила от Забалуева пятерых детей, в том числе прапрапрадеда Гульфикара. Дальше в роду Казинаки встречаются фамилии Свистоплясовых, Аксаковых, Девлет-Гиреев, Барковых, Овсовых, Забурунных, Сусловых, Лудищевых, фон-Граббе, Пржевальских, Курлюков, Окунутовых…
Неожиданно подала голос Эвелина Жеребцова:
– Значит, бабушка Окунутова и румыны имеют отношение к Гавриле Фомичу? – спросила она и извинилась.
– Да, имеют, – подтвердил Забурунный. – По материнской линии.
Гаврила недовольно пошевелился и внимательно посмотрел на Эвелину.
Павло тряхнул волосьями и продолжал:
– Иван Иванович рос в семье бедного грека-сапожника. Отец с утра уходил в свою мастерскую и возвращался поздно в стельку пьяным. Мама Ивана Ивановича мыла полы в купеческой лавке также с утра до вечера и возвращалась поздно и вдрызг. Папа с мамой немножко дрались, ругались и мертвецки засыпали. Воспитывала Ваню бабушка Казинаки. Жили бедно, и был у них только один курятник. Три раза в день бабушка вместе с маленьким Ваней ходили в курятник собирать яйца на еду. Посадит бабушка внучка под насест, а сама вынимает яйца из гнезд. И в подол, и – в подол. Однажды набрала полный подол, одно яйцо скатилось и упало Ване на головку, прямо на родничок. А родничок у Вани был открытый, кости еще не сошлись, он прямо дышал под кожей – пух, пух, пух… Яйцо упало в родничок, и кожа сомкнулась. Бабушка в ужасе всплеснула руками и стала креститься, яйца посыпались из подола. Бедный Ваня плакал и держался за голову. Бабушка тоже плакала и гладила Ваню по голове. На темени не было ни царапины, яйцо бесследно булькнуло в родничок. Бабушка ничего не сказала родителям, и мальчик рос как и все другие мальчики, но с яйцом в голове…
– Позвольте! – Иван Иванович возмущенно швырнул Ванду под ноги. – Зачем же прилюдно придавать слухам такое значение? Да, бабушка мне рассказывала про несчастный случай, но это только догадка, предположение… Яйцо не могло булькнуть в голову, как в кастрюлю.
Все принялись успокаивать Ивана Ивановича, а Бухтияр подошел и обнял друга.
– Не бери к сердцу, Ваня, – ласково сказал он. – Мало ли что бабушке показалось. Даже если вправду яйцо… что тут такого? Ты уважаемый человек, бизнесмен, другие и без яйца тебе в подметки не годятся…
Не говори так, Бухтияр! – Иван Иванович жестикулировал и трясся. – Друг не может так говорить, отойди от меня!
Иван Иванович оттолкнул Бухтияра, а Ванда плюнула ему в спину. В зале сделалось волнение и перепалка. Забурунный переместился поближе к Курлюку и вопросительно поглядывал на него. Все и Клариса Павловна укоряли писателя:
– Что вы нам про бабушек рассказываете! Иван Иванович известный бизнесмен, хороший семьянин, уважаемый человек в городе. Вот об этом напишите, расскажите…
– Не дождетесь! – огрызался Павло. – Я надорвался над положительными образами! Хватит с меня «Масла!» Вы все на «Шампуре», господа! Кушать подано. На днях «Шампур» пойдет по всей России. Я сделаю вас знаменитыми!
– Ты и меня вставил в книжку? – мрачно спросил Колтун-Заде, выдававший пособие Забурунному.
– И тебя, – подтвердил Павло. – Все по-честному.
– Тогда я прекращаю финансирование, – разочарованно вздохнул меценат.
– Я больше не нуждаюсь в подачках. Издательства достойно оценили мой труд, не то, что Фомберг с «Колупаем»! – гордо ответил Павло.
– Друзья! – Гаврила примирительно поднял руку. – Наш клуб создан не для того, чтобы ссориться, а для общения и взаимного обогащения… Что нам ссориться из-за бабушек – это история. Все мы вышли немножко от бабушки Окунутова, и Забурунный тоже. Давайте поговорим о любви, давайте попросим Кларису Павловну на следующем собрании рассказать нам о возвышенной, о чистой любви. Как у Татьяны Лариной.
– Конечно! – Все поддержали Гаврилу. – Хватит про бабушек!
– Просим Кларису!
Примирение состоялось, все выпили за любовь, однако Забурунный и Казинаки чокнулись бокалами, не глядя друг на друга.
10
Клариса Павловна любила эффекты, любила игру и стала готовиться к своей роли. Всю ночь она писала сценарий. Подыскала много историй и рассказов про любовь. Перечитала стихи, вспоминала свою первую любовь. И никак не могла сложить свои мысли в кучу. Волновалась, нервничала, а не вытанцовывалось. Она честно сказала об этом в клубе, когда все сидели за столиками и ждали ее рассказа про любовь.
– Это бывает, – охотно пояснил Савик Окунутов. – Это от целомудрия. Вспомните, как вы объяснялись, как выговаривали эти самые слова…
Кларисса благодарно взглянула на Савика и попросила:
– Савик, милый, расскажи сначала ты. Ты только начни….
Все поддержали Кларису, и Савик охотно согласился. И вот каков был его рассказ.
– Мне было шестнадцать лет, и я учился в нашем городском ПТУ. Но какая учеба в шестнадцать лет? У всех на уме только одно. Девчата у нас были хорошие и разные, и все было как везде и как у всех, вы знаете… В новом году появилась библиотекарша Маша, девушка лет восемнадцати, и с такими большими грудями, что всем стало неловко. Но потом, глядя на Машины груди, все улыбались. И на улице улыбались, провожая Машу глазами. На собраниях Машу сажали в президиум и фотографировали. И все, кто рассматривал фотографии, говорили, не замечая других товарищей:
– О-о-о!
Старики говорили:
– О-о-о!
Молодые говорили:
– О-о-о!
Все говорили:
– О-о-о!
Люди из других городов спрашивали: «Это у вас живет девушка, у которой большие груди?» Маше объяснялись в любви, делали предложения. Но она грустно отвечала: «Очень жаль, что вам нужны только мои большие груди…»
Я влюбился в Машу. Когда человек влюблен, надо понимать, он болен. Я заболел так сильно, что меня лечили от белой горячки. Пересохшими губами я шептал только одно слово: Маша. И плакал. И стонал. И метался в забытьи.
Я шептал «Ма-а-ша…» и видел ее большие белые груди, чувствовал их тяжесть, тепло, запах. Они были очень большие, я мог укрыться в них, как под старой тютиной, и долго сидеть, прислушиваясь к собственному сердцу. Сердце стучало, толкалось: «Бо-о-льшие, мя-я-гкие, сла-а-дкие».
– О-о-о! – завороженно пронеслось над столиками.
– Я так страдал по Маше, что однажды приснился удивительный сон: у меня выросли большие женские груди. Стоя перед зеркалом, я с наслаждением ощупывал их и шептал: «О-о-о!» Так больше не могло продолжаться. Я рванулся в библиотеку и сказал: «Маша, я люблю тебя! Мне совсем не нужны твои большие груди, мне нужна ты!» Маша онемела. Маша кинулась, как птица! И, захлебываясь в слезах, тут же отдалась мне.
Повисла долгая пауза. Кто-то разочарованно выдохнул:
– Не может быть!
И все подхватили:
– Не верим!
– Что же тут невероятного? – скромно возразил Савик. – Так, например, и у Пушкина: и я другому отдалась…
– Отдалась, а не женился?
– А как вы себе представляете мужа, жене которого все говорят – о-о-о?
Все были недовольны рассказом Савика, все ждали большой любви… Как если бы Курлюк пригласил их на обед и вместо деликатесов угостил их тюрей, и то не досыта.
– Где же большая любовь? – спрашивали друг у друга Колтун-Заде и Модест Стоиванов. – Совсем немножко про любовь…
– А белая горячка? – возразил молчавший до сих пор Нуда Лукич. – Разве это любовь?
– Белая горячка не любовь, – как бы про себя произнес Казинаки.
И все попросили Кларису Павловну рассказать про любовь, как у Татьяны Лариной. Клариса Павловна выпила от волнения полфужера водки. И решительно призналась:
– У меня не было совсем никакой любви!
– Как, совсем? – удивился Савик Окунутов. – С такой харизмой – и никакой?
– С этой харизмой – и никакой!
– А в Большом театре, с директором?
– И с директором.
– Но ведь он домогался.
– Домогался.
– И ничего не было?
Клариса понемногу завелась, раскраснелась. И вот каков был ее рассказ.
– Я хочу развеять слухи о моей работе в Большом театре и домогательствах ко мне его директора. Если бы он хотел меня, я отдалась бы ради искусства. Даже просто бы отдалась как баба. Но этот семидесятилетний сморчок с вечно не застегнутой ширинкой уговаривал меня отдаться своему любимцу-балерону, кстати моему партнеру в одном спектакле. А сам старичок, значит, будет стоять со свечкой и наблюдать. Я сказала, что отдамся им по очереди, но без свидетелей. А если втроем, то вот вам! Задрала юбку, спустила трусики и показала, как показывают обидчикам деревенские бабы. Вот такая любовь была у меня в Большом театре. По-настоящему, ей-богу! – Клариса подняла голову и перекрестилась. – Не было любви, и я страдаю.
– Не может быть! – как-то пылко удивился Савик. – Такая женщина – и без любви? Ну, мужики-то были?
– Мужики были! – подтвердила Кларисса. – Много мужиков, а любви не было. Да многие тут знают… – Клариса замялась и вскользь посмотрела на Казинаки, Колтун-Заде, Стоиванова, оглянулась на Курлюка. – Вот Савик удивляется: такая женщина! А скажи ему: Савик, она твоя, полюби ее, как Татьяну Ларину! Возьми ее!
Все оборотились к Окунутову и вопросительно смотрели на него.
– При чем тут Савик! – разозлился Окунутов и сильно покраснел. – Это же запрещенный прием!
– Ну вот, один спекся! – засмеялась Клариса. – А ты, Ваня?
Казинаки поперхнулся и полез за платком.
– Ты же знаешь, Клариса, как я уважаю тебя…
– Спасибо. А ты, Модест?
Модест вздрогнул и схватил бокал.
– Я предлагаю выпить за женщин! За Кларису Павловну!
Все засмеялись, но пить не стали.
– Бухтияр, ты восточный человек, смог бы меня, как Татьяну Ларину?
Колтун-Заде расцвел в улыбке и широко раскинул руки.
– Ты знаешь, дорогая, я всегда!
– А ты, Гаврила?
Курлюк строго посмотрел на Кларису.
– Жениться, извини, не могу, наш паровоз ту-ту – ушел.
Клариса поклонилась в пояс и поблагодарила друзей.
– Спасибо, что не соврали. Я хочу вам рассказать про чужую любовь… В детстве я знала одну женщину, Глашу, тронутую, как говорили у нас на хуторе. Представьте себе тридцатилетнюю простушку в ситцевом платьишке, не красавицу, но миленькую, не знавшую белого света дальше Забалуева. Обыкновенные часики на ремешке были для нее мечтой, а шоколадка или мороженое праздником. После восьмилетки пошла Глаша на ферму и беспросветно горбила на свинарнике. Получала шестьдесят рублей и ухаживала за больной матерью. Сверстницы ее давно были замужем, с детьми, а молодых девчат она сторонилась, общалась только с бабами на свинарнике. На эту простушку положил глаз завфермой, веселый, хозяйственный мужичок. Подпоил самогоном и соблазнил Глашу прямо в свинарнике, на соломе. Он был первый, и так запал ей в душу, что бедная Глаша тронулась, как говорили бабы. А в чем была странность? Из своих грошей Глаша покупала для возлюбленного сигареты с фильтром и самогон. Как собачонка, ходила за ним, заглядывала в глаза, прятала от баб счастливую улыбку. Возлюбленный выпивал самогон, закусывал салом с луком, шлепал Глашу по заднице: «Молодец! Нравлюсь я тебе?»
Она шептала только одно слово: «Желанный…» Родила Глаша ребеночка, а желанному теперь носили по очереди самогон ее товарки.
Мы были почти соседями, саманная хатка Глаши стояла через двор от нашего дома. Я видела Глашу каждый день, она часами сидела на лавочке с ребенком и все глядела на выгон, на ферму. За огородами у самой речки был большой запущенный сад. Однажды весной при ясной луне мы с подругами допоздна засиделись в саду, слушая соловьев. И когда уже собрались уходить, услышали голос. Мы подкрались через кусты и увидели Глашу на берегу речки. Она стояла, запрокинув голову, вытянув руки, и обращалась к кому-то через речку, в сторону далеких городских огней. От ее дрожащего голоса, страстного завывания мороз пробирал по коже.
– Мать любит свое дитя, и дитя любит свою мать, но они не знают про мою любовь. У тебя есть отец и мать, есть жена и дети, но они не любят тебя так, как я. Умрут отец и мать, а я буду любить тебя, разлюбит жена, а я буду любить тебя. Вырастут дети и уйдут от тебя, а я всегда буду с тобой…
Глаша молитвенно складывала руки и завывала, как волчица, глядя на луну. Мы лежали в кустах не шевелясь, а она одна среди ночи обращалась к звездам, к Богу.
– Господи! Спаси и сохрани его от лихих людей. Просветли его душу. Открой глаза ему, Господи, укажи на мою любовь. Дай нам, Господи, соединиться и любить друг друга. Не нужно богатства и золота, дай только рабой служить ему. Откажусь от матери, от дитя, только дай мне его на веки вечные. Будет град, будут молнии, камни будут сыпаться с неба – я укрою тебя на груди, оберегу тебя. Болезнь приключится, я исцелю тебя. Пройдет время, состаришься, и в немощи я буду у твоего изголовья. Испустишь последний вздох, я закрою твои глаза. Омою твое тело и отнесу на кладбище. Я буду ходить на твою могилку и говорить с тобой. Буду с радостью ждать, когда мы встретимся там навечно…
Клариса сделала паузу, посмотрела на зевающего Савика, как учительница на шалопая, и разочарованно махнула рукой.
– Нет, вам не интересно… Вам скучно про любовь!
Савик принял это на свой счет и тут же возразил энергично:
– Почему же! Нам интересно про Татьяну Ларину, но при чем тут полоумная Глаша?
Кларисса невесело засмеялась.
– Дурак ты, Савик! И вы все… Зачем я перед вами раздеваюсь? Стою и вою перед вами, как Глаша? От тоски завыла, от одиночества. Всю жизнь мечтала о любви…
Клариса села за столик и молча выпила водки. Тут же встал Павло Забурунный. Тряхнув волосьями, он взглянул окрест.
– Говорю вам: бегите от женщины, когда она воет, аки волчица! Она несет погибель, сеет смерть! Могильный холод и хруст костей несет любовь женщины. И нет спасения от ее любви, она прах и пепел. Берегитесь также мужчину, самца, который завыл от любви. И бегите от обоих, когда они воют вместе. От глубокой древности тянется кровавый след. Антигоны и клеопатры, отеллы и дездемоны, вертеры и татьяны ларины, фаусты и каренины – и несть им числа. Они сами и все вокруг них стреляются, травятся, вешаются, сходят с ума и продают душу дьяволу. Давайте наконец отдохнем от любви! Спрячемся где-нибудь в затишке от позыва Кларисы, от ее губительного дыхания!
Все вокруг закипело, поднялся гвалт, возмущение.
– Как же без любви?!
– Без любви – это скотство, господа!
– Спаситель наш заповедовал любить друг друга!
– А сам? Полюбил он Марию Магдалину? Нет, он побил ее каменьями…
– Дурак, это не он ее бил!
– Всем хорошим во мне я обязан женщине! – Это был страстный голос Нуды Лукича Фомберга.
– Женщина – мать, труженица, любовница…
– Да кто ж против любовницы?
– А я спрашиваю, можно ли любить без любви?
– Еще как можно! Папа римский, например, всех любит! И Инесса Арманд учила…
Все горячо зааплодировали. Страсти улеглись, и вскоре гости стали разъезжаться.
11
Наутро Гаврила велел Зинаиде позвать Павла Забурунного. Потом они сели пить чай, и Курлюк спросил девушку:
– А что ты, Зинаида, про любовь думаешь?
Зинаида лукаво улыбнулась и погрозила пальчиком.
– Этого я никому не скажу, и тебе тоже. Любовь на люди не выносят. Я, как Глаша, в одиночку выть буду.
– Похоже… – согласился Курлюк. – А как вечер, понравилось?
– Нет! – откровенно сказала Зинаида.
– Гости хвалят.
Гости поели, попили, погыгыкали – и до свидания. Отчего не похвалить?
– А я и не хочу большего.
– Тогда зачем этот театр?
Гаврила поморщился, ему не нравилась принципиальная Зинаида. Улыбнулся ехидно.
– А зачем люди в театр ходят?
Зинаида задумалась.
– В театре красиво. Там переживаешь, думаешь…
– Какая красота в выдумке? Говорят по бумажке, все понарошку. А у меня по-честному, хочешь рассказывай, хочешь спорь. Все на глазах, откровенно, человек открывает рот, и никто наперед не знает, что он вякнет.
– Вот – вякнет! – Зинаида возмущенно стукнула по столу. – Ты унижаешь людей, потешаешься! А если над тобой погыгыкать?
Гаврила рассмеялся и добродушно махнул рукой.
– Валяй! Сколько хочешь. Кстати, ты знаешь, зачем я позвал Забурунного? Он, кажется, уже здесь. Посиди с нами.
Павло явился гоголем, в новом цвета крем с табаком костюме, в красной бабочке, с замшевым кейсом в крестьянской жилистой руке. Взгляд писателя был значителен, колюч, раздражающ. На открытом лбу пугала своей толщиной набрякшая кровью вена, вымытые шампунем волосья водопадом ниспадали на кремовую с табачным подсветом мануфактуру.
– Ну что, Павло, – шумно приветствовал его Курлюк. – Разбогател на мемуарах?
– Пасемся помаленьку, – важно ответил Забурунный и громко чихнул в белоснежный платок. – Мне теперь платят, чтобы не писал. Ей-богу! Казинаки, Стоиванов. Боятся попасть на мой «Шампур». Я теперь дорого стою!
– Вот ты мне дорогой и нужен!
Курлюк радостно заключил Забурунного в объятия, у Павла что-то мяукнуло в груди. Он лапнул за пазухой, из кармана выпал переломленный надвое мобильник. Павло искоса и злобно-вопросительно смотрел на хулигана, нервно поправляя красную бабочку.
– Вы хам и бирюк! – дрожащим голосом сказал Забурунный.
– Не серчай, Павло, это от избытка! – Курлюк примирительно похлопал его по плечу. – Я хочу на шампур и покупаю твое золотое перо. Пиши мемуар о Курлюке!
Забурунный подозрительно поглядывал на Зинаиду, боясь подвоха.
– Это моя помощница Зинаида, познакомься.
Павло жадно лобызнул руку, оттаял.
– Красавица, э-э, полумесяцем бровь! А перо не продается.
– Беру в аренду! – Курлюк задумался и насупил брови. – Официальный заказ. Зинаида, пиши договор…
– Минутку! Я не готов! – Забурунный растерялся и заискивающе поглядывал на Курлюка. – Я вас уважаю и боюсь подпортить, так сказать, харизму… Давайте договор на Казинаки, текст готов. «С яйцом в голове».
– С яйцом иди к Казинаки! – отмахнулся Гаврила. – Ты слушай меня, далдон! Мне не нужна трудовая биография. Наври, наваляй околесицу, ты можешь. Жми без припору, размажь, навоняй погуще! Бери дубину и бей меня прямо по голове. Мне нужна полная забурунность!
– Э-э, прошу не обыгрывать.
– Извини. Ты понял задачу?
– Нет, – честно признался Павло.
– Объясню проще, – терпеливо растолковывал Курлюк. – У тебя талант врать без оглядки, и про меня нужно наврать три короба. Чтобы человек прочитал книжку и окочурился от содержания. Потанцуй от бабушки Окунутова…
– Э-э, кажется, проклюнулось! – расцвел Забурунный и азартно потер ладони. – Прикол! Настоящих буйных мало, вот и нету вожаков! С положительной харизмой, с трудовой биографией кому ты нужен? Ну в собес, в филармонию. А, допустим, в депутаты, в партию? Там, как вы деликатно выразились, только с забурунностью. Забурунных в России любят! Значит, художнику свободный полет?
– Перо в ж..! – засмеялся Гаврила.
Павло выторговал хороший гонорар и обязался через месяц представить рукопись. Подписали договор и выпили по такому случаю. Захмелевший и счастливый писатель обнял работодателя. Курлюк проводил Забурунного и вернулся к Зинаиде. Видя в ее глазах недоумение, Гаврила сменил тему.
– Что слышно из Загряжска? – спросил он и подсел поближе к девушке.
Зинаида поняла его, спрятала усмешку, задумалась и ответила растерянно:
– Много всего, даже не знаю, что тебе интересно…
– Рассказывай!
Зинаида стала перечислять, загибая пальцы.
– Ну, мама перешла жить к Жеребцову… Кукуй очень обиделся на тебя за Врубеля и за боксеров… Дрюню он повысил, назначил опять замом по казачеству… Антонина строит детский дом и жалуется, что не справляется. Строители местные, воруют и пьют. А стройфирмы не по карману…
– Подожди, – перебил Курлюк. – Почему ты мне раньше не сказала?
– Ты не спрашивал.
– Ай-яй-яй! – рассерчал Курлюк. – Выпороть тебя мало! Завтра же поезжай в Загряжск, дам тебе бригадира и пару ребят. Родителей проведаешь, стройку посмотришь, мне расскажешь.
– С радостью! – обрадовалась Зинаида. – Я бы и насовсем уехала, не обижайся, Гаврила Фомич.
– Успеешь! – Он погрозил пальцем. – Уедешь, а пока… Кстати, как у тебя с учебой?
– Нормально с учебой… – Зинаида замялась. – Пишу курсовые, долблю английский… компьютер. Скучно, не по мне это. Не выйдет из меня менеджера…
– Я тебя не неволю! – вспылил Курлюк. – Дурочка! Я тебя носом тыкаю в дело! В дело! Гляди на людей, вникай в деньги, в документы! В выгоду! У Врубеля учись! Ты мне нужна!
12
Эвелина Жеребцова очень расстроилась в день своего рождения. Ее не поздравил Гаврила Курлюк. Не вспомнили подчиненные, а их с утра до обеда побывало в ее кабинете не меньше, наверное, тридцати человек. Никто не позвонил из Загряжска, хотя кто бы мог звонить оттуда? Родителей нет, а бывшие сослуживцы по мэрии – где они теперь, сослуживцы по мэрии? Муж Ваня Жеребцов? Он теперь чужой муж, Танькин. Эх, Ваня, Ваня… Что ж, сама отдала, да невелика потеря. Но Гаврила, ему-то что замстило? Медведь, вахлак, а отворотил рыло. «Не милости прошу, – горло саднила обида. – Не любви, ее и в помине не было. Нормального, терпимого отношения. Хотя бы за то, что деньги зарабатываю. Запряг лошадку, толстый боров! Ну, погоди!»
Эвелина накручивала, натягивала нервы, натирала канифолью. Подчиненные – рабы, они безмолвны и бессловесны, да она бы не потерпела униженных подношений, коробочек, корзиночек, льстивых слов, затаенной зависти и неприязни. Она просто запретила секретарше раз и навсегда даже намеком напоминать о ее дне рождения. Но близкие, друзья? Хотя если оглядеться – где у нее теперь друзья, близкие?
Вспомнилось Эвелине, как студент Ваня Жеребцов в первый раз поздравлял ее с днем рождения в общежитии. Он привез на «жигулях» огромную коробку и целую охапку роз. У Вани смеялись глаза и уши! «А ведь он любил меня, – больно кольнуло ее. – Он был счастлив». Ваня достал из коробки красный китайский халат, шелковый роскошный халат с огромными золотыми павлинами на полах. Пожалуй, и она была счастлива тогда. Наверное, только один Ваня и любил ее по-настоящему. Куда все ушло? Почему хорошее уходит, а мерзостей прибавляется? Что думать о Ване, он и с Танькой, дурачок, будет счастлив. А будет ли счастлива когда-нибудь она, Эвелина?
Она нажала кнопку и велела секретарю позвать Врубеля.
Бритая голова финансиста учтиво накренилась с порога.
– Какой сегодня день, Михаил Исаакович?
– Двадцать второе июня.
Врубель бесстрастно ждал указаний, но указаний не было.
Эвелина молча и, не стесняясь, внимательно рассматривала непроницаемого человека. Она зажала карандаш между пальцами и задумчиво вертела им перед носом.
– Почему вы всегда в черном?
– Привычка.
– А на праздник что вы надеваете, на день рождения, например?
– У меня не бывает праздников, – тихо ответил Врубель.
Эвелина смотрела в его глаза, пытаясь заглянуть поглубже. Но лицо Михаила Исааковича было чисто и невозмутимо, как и его бритый череп.
– Ну это вы зря, у человека должны быть праздники.
Врубель молча пожал плечами. Эвелина наступала.
– Чем вы занимаетесь в свободное время?
– У меня нет свободного времени.
– Совсем?
– Совсем.
– Ну, этого не может быть! – принужденно засмеялась Эвелина. – Чем же вы заняты?
– Работа, – неохотно ответил финансист. – Я всегда беру работу домой.
– Так вы быстро состаритесь! – Эвелина даже рассмеялась от удивления. – Лошади, и той нужен отдых. Вы вполне заслуживаете, чтобы поехать куда-нибудь по путевке, взять машину на выходные наконец…
Врубель поднял веки и с благодарностью глянул прямо в глаза Эвелине. За всю долгую службу ему никто не говорил таких слов. Она смутилась. «Однако я ничего не знаю о нем. А ведь любопытно… Умен, скромен, симпатичен, можно сказать…»
– Сколько вам Гаврила Фомич платит?
Врубель назвал сумму. Эвелина удивилась.
– Девчонку, Зинку, он больше ценит. Это не справедливо. Я вам буду платить отдельно, вы заслуживаете.
Михаил Исаакович склонил голову и не сдержал благодарную улыбку.
– И еще. Я запрещаю вам брать работу домой.
– Не могу, привычка, – тихо возразил Врубель.
Эвелина задумчиво вертела карандашом и продолжала внимательно разглядывать коллегу.
– Гм… – вы не такой как все.
Под ее настойчивым взглядом Врубель позволил себе улыбнуться и сказать больше обыкновенного.
– Когда я уезжал на учебу в Харьков, а мы жили в пригороде, в местечке, бабушка моя Рахиль Львовна сказала так: «Мойша, ты едешь к чужим людям и должен учиться, как все, только немножко лучше. И работу должен держать, как все, но немножко лучше. Тогда будешь жить». Бабушка благословила меня и вскоре умерла. Я всегда делал, как учила бабушка, очень была разумная женщина. Поэтому я не такой, как все.
Михаил Исаакович смутился, что сказал лишку, и почтительно умолк. В глазах Эвелины заплясал огонек.
– У меня день рождения, Михаил Исаакович…
– Я знаю.
– Вот как! – удивилась Эвелина. – Почему же не поздравите?
– Вас еще не поздравил Гаврила Фомич, – бесстрастно возразил Врубель. – Нельзя вперед его…
– Почему нельзя! – Эвелина в сердцах переломила карандаш. – Кто сказал, что нельзя! Вы смеетесь! Я хочу, чтобы вы сейчас же поздравили меня!
Эвелина в гневе даже топнула ножкой. Врубель бесшумно исчез за дверью и тут же появился с букетом слегка подвявших тюльпанов. Эвелина надула губы и даже не взяла цветы в руки.
– Это отдайте секретарше. Я хочу, чтобы вы подарили мне. – Она задумалась на минутку, в желтых выпуклых глазах опять заплясал огонек. – Я хочу, чтобы вы подарили мне… красный шелковый халат с золотыми павлинами!
Врубель склонил бритую голову и удалился.
Появился он через два дня с коробкой, перевязанной красной ленточкой, и с белыми голландскими розами. Улыбнулся шире обычного.
– Поздравляю!
В коробке был красный шелковый халат с золотыми павлинами на полах. Эвелина развернула его и ахнула.
– Не может быть!
Врубель понял это по-своему.
– В Москву летал, вы поставили трудную задачу…
– Да я пошутила, дурак! Дурачок! – Эвелина так весело расхохоталась, как не смеялась давным-давно. – Спасибо, голубчик, ты просто сказочник! Приходи ко мне вечером на чай.
Врубель не без робости явился в назначенное время. Горничная встретила его и провела в столовую. В доме никого не было. На столе стояли закуски, фрукты, водка, шампанское. Эвелина в красном халате с золотыми павлинами быстро вышла из боковой двери. Она смотрела на Врубеля счастливыми глазами, на губах играла смешливая улыбка. Она вплотную подошла к Михаилу Исааковичу, не сводя с него немигающего взгляда, распахнула халат и заговорщицки прошептала:
– Нравится?
Маленькие груди и темный мысок под животом слились в глазах Врубеля в сплошное красное пятно. Он зажмурился. Эвелина осторожно взяла в руки гладкую выбритую голову Михаила Исааковича, крепко прижала к мягкой прохладной груди и поцеловала его в твердое темя.
– Ну вот мы и познакомились поближе… Не побоишься Гаврилы Фомича?
Врубель дрожал всей кожей.
– С вами я никого не боюсь.
13
– Зинка!
У раскрытой двери кабинета гыгыкал, как когда-то на краснодарском вокзале, высокий, худой, усатый парень.
– Иванчик!
Зинаида вскрикнула, выскочила из-за стола, схватила парня за руки.
– Цыган! Дурко! Мазурик!
– Зинка! Бандурша!
Иванчик хлопнул себя по ляжкам и лихо пошел вприсядку по кабинету. Из-за двери на них удивленно смотрели секретарша и ребята-компьютерщики. Заглянул Гаврила Курлюк, ухмыльнулся снисходительно.
– Через забор перелез твой Будулай. Охранники хотели угостить как следует, да я выручил. Но это первый и последний раз, учти, цыган!
Зинаида накормила Иванчика в столовой и позвала в свою квартиру, чтобы поговорить без посторонних. Цыган ходил по комнатам и присвистывал от удивления.
– Шикарная хата! – Он уже не балакал, как раньше, и голос был густой, грубый, совсем как у батьки Карпо. – Это все твое?
Иванчик оценивающе трогал кожаную мебель, книжные шкафы, компьютер, большой телевизор, столик на колесах, крутящиеся кресла, высокие китайские вазы, цветущие деревья в кадках.
– О! Тут богато денег закачано!
Зинаида молча кивала не без хвастливого торжества, она явно поддразнивала Ивана.
– У вас бы точно не заработала.
Иван согласно поцокал языком, его большие черные, как сливы, глаза поскучнели.
– А я, Зинаида, сбежал из дома насовсем.
– Что случилось?
– Совсем плохо случилось, под колесо попали Хомутовы.
Иванчик, как мусульманин, сложил ладони лодочкой, вытянул длинную шею, выразительно подвигал кадыком и прошептал трагически:
– Совсем под колесо…
Зинаида долго не могла добиться, что именно произошло, Иванчик только потерянно цокал языком, мотал головой и твердил: «Худо! Все пропало! Совсем карачун!» Он ходил по комнате, обхватив голову руками, и все приговаривал, причитал. Большие глаза наполнились слезами, он страдал и мучился неподдельно. Зинаида ждала, пока парень успокоится. Впрочем, это было недолго. Иванчик так же быстро повеселел, как и опечалился, рассказывал толково и умно, без «жали», посмеиваясь.
– Батьку, меня, брата и двух племянниц сцапали прямо на базаре. И дом перерыли. Товар, деньги, золото – все сцапали, бандюки…
– Постой, – перебила Зинаида. – Милиция, что ли?
– Ага! И все мы, батька, я, брат и две племянницы, сидели в тюрьме два месяца. Потом всех судили и всех увезли долго сидеть в тюрьму, а меня выпустили, несовершеннолетнего.
– Вот это да! – изумилась Зинаида не без сожаления.
– Попали Хомутовы под колесо! – весело продолжал Иван. – Гроши, какие были, все отдали в суде, защитникам. Хотели и дом отнять, и все что есть в доме, и машину братову, и самовар бабушки Катерины. Батьке хотели десять лет впаять, а за гроши только три впаяли, оставили дом и все, что в доме, и братову машину, и самовар бабушки Катерины…
– Жива бабушка? – спросила Зинаида, сдерживая улыбку.
– Умерла, – вздохнул Иван. – Как описали бандюки самовар, у нее язык отнялся, есть перестала и легла совсем умирать. И остались мы без грошей, а батька приказал мне жениться…
Зинаида не выдержала и рассмеялась. Иван тоже рассмеялся и продолжал рассказ:
– Старший брат стал главный в доме и крепко думал, как зарабатывать гроши. Барон записал большой долг на Хомутовых за весь товар, что бандюки сцапали. А новый товар нам не давали, бандюки всех цыган прижали, и все цыгане нас обвиняли. Пошел брат к барону, а барон бил брата палкой по спине и говорил: «Ты – собака, и тебя надо на цепь посадить!» Остались мы совсем без грошей…
– Подожди, – перебила Зинаида. – Ты говорил, что отец женил тебя?
– Тю! – Иван отмахнулся от Зинаиды, как от нечистой силы. – Типун тебе, Зинка, на язык! Батька приказал мне жениться на пожилой тетке с тремя детьми из-за грошей. Тетке тридцать лет, и она племянница самого барона. Женюсь – стану родичем барона, и барон спишет долг с Хомутовых. Вот как думал батько Карпо. Я поглядел на тетку с тремя детьми и сбежал из дома. А Хомутовы сидят без грошей…
– А может, лучше было жениться? – Зинаида вздохнула сочувственно. – И всем Хомутовым было бы хорошо.
– Не говори так, Зинка! – Иван обиженно сверкнул очами-черносливами. – Ты… ты моя жинка!
Зинаида рассмеялась было и осеклась, Иван смотрел на нее в упор, зло, требовательно.
– Понимаю, – вздохнул он разочарованно и медленно обвел глазами квартиру. – К Хомутовым ты не пойдешь… Тогда я у тебя жить буду! Ты вот что… – Он оглянулся и перешел на шепот. – Ты скажи Курлюку, чтобы он меня начальником сделал. На базаре или в магазине… Я честно заработаю много грошей, я умею. Скажи Курлюку, он всем городом владеет.
Цыган не моргая смотрел на Зинаиду. Она, как маленького, погладила его по голове.
– К Хомутовым, Ваня, не пойду и наркотиками торговать не буду. Жениться нам рано, тебя, видишь, и в тюрьму не взяли, несовершеннолетнего. А с Курлюком поговорю, только начальников у него и без тебя много, да и не любит он цыган. Ты вот что… Где остановился? Ночуешь где?
– Хлопец тут один, друг… – Иван обиженно сопел.
– Ты переночуй, а завтра приходи, я все обдумаю.
Наутро Иван явился с повинной и говорил, отворачивая глаза.
– Ты, Зинаида, не бери в голову… И Курлюка просить не надо. Я ж не слепой… Только он обманет тебя. А я никогда не обману.
– Дурачок! До чего додумался! – Она сердито шлепнула Ивана по лбу. – Слушай, что я тебе скажу. Сегодня же поедешь в Загряжск, я позвонила маме. Будешь жить в нашей хате и строить детский дом. Помощником у моей подруги Антонины, она одна не справляется. Там глаз и руки мужские нужны. Дом мой, на мои деньги строится, для сирот, таких, какие у твоего батька травкой торговали, ты знаешь… Сделаешь доброе дело, доведешь до ума, покажешь себя, тогда… тогда и поговорим.
Зинаида обняла Ивана и больно ущипнула за спину. Иван хотел что-то сказать, возразить, но Зинаида зажала ему рот.
– Загряжск или Краснодар!
14
Прошел год.
В загородном клубе Курлюка продолжались заседания, по-прежнему гости охотно съезжались поесть, выпить, порассуждать, поспорить. Много говорено было о каждом, бывало и горячились, ссорились, доходило до потасовок, но забалуевцы – народ отходчивый, добродушный; обиды быстро забывались, и все неизменно и по-прежнему уважали друг друга.
Только хозяин, Гаврила, поскучнел. Он почти не встревал в разговоры и молча в одиночку сидел за своим столиком, рассеянно наблюдая за гостями. Как подметила Зинаида, Гаврила Фомич спрятался в себя и никого близко не подпускал. Он плохо спал и ел мало, почти ни с кем не общался. Несколько раз ездил в Москву с большими деньгами – к кому и зачем, попробуй спроси у Гаврилы. Иногда он и вовсе не выходил из спальни, читал какие-то толстые книжки или дремал, уткнувшись в подушку. Раза два к нему приезжали гости, двое молодых людей в шляпах, с бородками, с одинаковыми кожаными кейсами. Гаврила надолго закрывался с ними в кабинете, и оттуда слышны были только тихие вежливые голоса гостей. За долгие часы уединения в кабинет никто не входил, на телефонные звонки Гаврила не отвечал, даже чаю с бутербродами не спрашивал… Гости уезжали молча, ни на кого не глядя, не сказав даже обычного «до свидания».
Несколько раз Гаврила приглашал Савика Окунутова и также вел с ним таинственные беседы. Савик выходил из кабинета с загадочной ухмылкой, прищелкивал пальцами и подмигивал Зинаиде: «Гаврила – гений, виртуоз!» И хвастливо похлопывал по оттопыренному бумажнику. Ясно, Гаврила задумал что-то, но Зинаиде словом не обмолвился, и это злило ее. Как ни пыталась она узнать о секретах, Гаврила был непроницаем.
Однажды Зинаида застала Гаврилу Фомича за странным занятием. Он внимательно наблюдал за передвижением мухи по оконному стеклу. «Жужжит?» – тихо спросил он, оглянувшись на Зинаиду. «Жужжит», – подтвердила она. Гаврила задумчиво заложил руки за спину. «Он жужжит». – Гаврила многозначительно кивнул на дверь. Походил взад-вперед. Взял со стола газету. «А сейчас… – Он медленно занес руку над мухой и остановился. – Пусть пока пожужжит». Гаврила уселся в кресло и глазами указал на раскрытую бандероль.
– Он жужжит!
– Кто?
Гаврила протянул ей листок бумаги, Зинаида стала читать:
«Гаврила Фомич! Уведомляю вас о расторжении договора и возвращаю аванс. Ты не заслужил моей околесицы и вранья относительно твоей персоны. Поскольку художественное вранье все-таки искусство. Ты заурядный серый персонаж, каковых в Забалуеве великое множество, задаром коптящих небо. Ты везучий остолоп, на которого богатство упало с неба. Есть такие люди, палец о палец не ударившие, чтобы заработать копейку, а деньги просто преследуют их всю жизнь, липнут, как в бане листья от дубового веника. Сколько ни старайся избавиться, прожечь, прокутить – они множатся и растут, как грибы после дождичка. То бабушка богатая помрет, то нечистый под руку сунет – присвой, уворуй; то в лотерею, дурак, выиграет, то просто под ногами клад найдет.
Иной совестливый человек работает за пятерых, а получает шишки и пинки, бьется, сердечный, экономит на еде, а все ходит в худых штанах, жена плюется, детишки велосипед канючат, а начальство похваливает: молодец, Ванек! Наживет Ванек горб к старости и помрет, болезный, света белого не видевши.
Ты ленивый сытый боров, бездарно прожигающий богатство. Себе на потеху. Обожрался, жиром заплыл, хочется, чтобы пощекотали, покузюкали. Сказочку захотел! Напиши, Павло, сказочку! Я, дурак, не докумекал сразу. А ты вон куда замахнулся. Говорится же – не тронь г… оно не воняет, а если тронуть да раскатать подальше, вот и пошел Курлюк по белу свету. Ну да я тебя, колобок, окорочу. Как сказал великий босяк и лицемер, такой же хмырь, как и ты: и сказок про вас не расскажут…
Я потратил год, чтобы заглянуть в твое нутро, покопался в потрохах и составил характеристику. Ты найдешь ее в моей книжке, а также прочитаешь в «Колупае», кои прилагаются. Гм… хочется назвать человека, который очень даже и бескорыстно помог мне составить характеристику, но погожу. Подумай, помучься.
Ты раздулся до неприличных размеров, а стоило мне ткнуть пальцем – пшик, дырка от бублика, пфу! Осиновый кол тебе от Забурунного, а не сказочку! Тьфу!
P.S. И еще. Вали отсюда, воздух очистится, здоровее дышать будет».
Павло благородно умолчал об Эвелине Жеребцовой, которая помогла составить «характеристику».
Курлюк ходил по кабинету, морщился страдальчески, постанывал, подвывал от обиды. Умоляюще смотрел на Зинаиду влажными глазами.
– Он ко мне в ухо залез и жужжит без передышки. Спать не могу, есть не могу. Зина, найди, позови, приведи его ко мне!
– Ты сам просил написать, деньги заплатил.
– Он, как разбойник, из-за угла напал, с ножичком. Он, Зина, крови моей хочет…
– Бог с ним, Гаврила Фомич! Язык без костей, он про всех брехню сочиняет.
– Это не брехня! Это хуже брехни, это правда…
Гаврила споткнулся на слове, злобно глянул на Зинаиду.
– Найди его!
Зинаида молча вышла в свой кабинет, посидела, не притрагиваясь к телефону и, поджав губы, вернулась.
Забурунного нет, и нескоро будет, он в отъезде.
– Фомберга зови! – Гаврила зло рвал бумаги и топтал ногами.
Зинаида свела брови, сжала кулачки.
– Не кричи! Сам зови, разбирайся. И не впутывай меня в свои игрища!
Она хлопнула дверью и в приемной, в упор глядя на секретаршу, громко сказала:
– Сам дурак!
Через час Гаврила позвал Зинаиду и вздохнул как ни в чем не бывало:
– А все-таки я их прихлопну.
– Кого?
– Забурунного и Фомберга с «Колупаем».
Зинаида, жалеючи, покачала головой.
– Не нашутковался?
Курлюк посерьезнел, прищурился.
– Меня, Зинаида, могут арестовать. Понимаешь?
– Нет.
– А могут и не арестовать… Понимаешь?
– Нет.
– На всякий случай я должен быть бедным человеком. Всю собственность я передаю тебе, ты хозяйка. А я бедный человек, понимаешь?
Зинаида впервые в общении с этим человеком почувствовала страх. Гаврила понял ее заминку по-своему.
– Ты побудешь хозяйкой недолго, может, год. Мне нужно будет отлучиться… А может, и обойдется, это я на всякий случай.
Зинаида хотела возразить, но Курлюк остановил ее тяжелым взглядом.
– Рождается великое дело. Скоро об этом узнает вся Россия. Я готовлюсь к великому делу, Зинаида!
Глаза Курлюка налились кровью, он смотрел на девушку тупо, угрожающе, властно.
14
Много деловых людей на своем веку повидал Михаил Исаакович, много тонкостей в финансовых перипетиях держал в уме, а дивился, глядя на Звелину Жеребцову, как вела переговоры с партнерами, просителями, посредниками. Иные приезжали с большими запросами, требовали уступок. Эвелина говорила умно, в меру игриво, каждое слово било в цель, каждый аргумент был отточен. В собеседниках она как бы мимоходом замечала достоинства, подслащивала ненавязчиво, и каждый думал, что именно ему она оказывает больше внимания, улыбается откровеннее. И всегда получалось, что Эвелина, не заявлявшая партнерам своих интересов, оказывалась в выигрыше, а партнеры, требовавшие уступок, не замечая, сами делали уступки. Потом, смеясь и разводя руками, делились друг с другом:
– Ну, баба! Шельма!
– Мягко стелет.
– Ухватистая, молодец!
Сближение с Эвелиной очаровало Врубеля. Иногда он испытывал такой душевный восторг, что перехватывало дыхание. «Великая женщина, – сам себе шептал Михаил Исаакович. – Кто у нас на шее сидит? С виду министр, а потрогаешь – парфюмерия. С Эвелиной Сергеевной, дал бы Бог, можно державой управлять. Царица!»
Эвелина также оценила Врубеля. Он понял это, когда Жеребцова неожиданно сказала:
– Миша, пора начинать новую жизнь. Поедешь со мной?
Он даже не спросил куда, трудно проглотив слюну, склонил голову:
– Да.
Эвелина как о деле обдуманном и уже решенном рассказала:
– Курлюк хочет обмануть, но я опередила. Не знаю, что он задумал, пока не знаю… Гаврила зачастил в Москву, с деньгами, а это плохо. Больше того, он оформил генеральную доверенность на эту девчонку. Я не хотела, привыкла здесь, но он вынудил. Свою долю я уже продала, скоро здесь будут новые совладельцы. Почти все оборотные средства я перечислила в два надежных банка. Нам остается тоько снять наличные и начать новое дело в другом месте. На Украине, например. Там у меня друзья, помогут. Ты готов, Миша?
Врубель удивленно и широко раскрыл рот. Эвелина приказала:
– Едем прямо сейчас!:
15
Строительные работы в детдоме шли к завершению. Стеклили оконные рамы, красили, клеили обои в комнатах. Этим занималась Антонина. Что делать Ивану, она рассудила так:
– Дом готов, землю дали, а без хозяйства ребятишки будут голодные. Надо пахать, сеять, худобу держать. Трактор нужен, грузовичок. Ты цыган, умеешь разжалобить, иди проси. Ты завхоз!
Антонина посоветовала, куда и к кому обратиться, и наказала:
– И понахальнее, иначе наших куркулей не пробьешь.
Иван пошел к Жеребцову в порт. Он прикинул, что отца Зинаиды легче разжалобить.
Иван Ильич с любопытством встретил Ивана, спросил, как и что делают на стройке, нужна ли какая помощь. Иван ухватился за хороший вопрос. Говорил громко, жестикулировал и сильно сгущал краски.
– Очень большая нужна помощь, начальник! Ребята совсем беспризорные, без штанов, и всем стыдно. От государства еды мало, надо запас делать, скотину держать и пшеницу сеять. Иначе ребята на базар убегут воровать и обманывать. Зинаида сказала, чтобы в детдоме все были сытые и в новых штанах. Трактор нужен. – Иван замялся, угадывая реакцию начальника. Ребятишек еще и в помине не было, Иван для пользы дела приврал. Иван Ильич, к его удивлению, легко согласился.
– Дадим трактор.
– И грузовичок! – подхватил Иван. – Без машины никуда, надо много возить для хозяйства.
– Может, и машину дадим.
Иван повеселел и почти по-свойски продолжал:
– Кобылу с жеребчиком…
Жеребцов рассмеялся.
– Кобылы с жеребчиком, извини, нету. Лошадей в монастыре держат, проси у отца Амвросия.
К приезду Зинаиды в детдомовском хозяйстве стояли грузовичок, трактор с тележкой и кобыла с жеребчиком. У бывшего колхоза выкупили коровник, птичник, завели коров, кур. Выложили камнем большой погреб. Иван навозил старого железа, проволоки. Уговорил Антонину построить рядом с коровником кузню и мастерскую.
Цыган любил разговаривать с Антониной и мечтательно делился планами.
– Тут мы – однозначно разбогатеем. Сделаем такую ферму, что все будем иметь: мясо, масло, сыр, сметану, колбасу, консервы. Что хочешь, хоть петушка на палочке. И для детишек дело будет, и всем будет хорошо…
Антонина с улыбкой слушала Ивана и поддразнивала.
– Прыткий ты, Ванек! Подожди, что Зинаида скажет, она хозяйка.
Иван хвастливо стучал в грудь, возбужденно сверкал белками.
– И я хозяин! Мы с Зиной осенью жениться будем, все по-честному!
Антонина сомнительно качала головой.
– Полюбит она тебя? Вот вопрос.
– Очень полюбит! Я батька, мать бросил, братов, сестров бросил, как же не полюбит!
– Это, Ваня, не аргумент.
Иван задыхался от возмущения:
– Я! Я… ваш Загряжск запалю!
Слова застряли, кончились, цыган только жестикулировал воинственно, показывая, как он любит Зинаиду.
…Осенью с разрешения властей открыли детский дом, по направлению тех же властей Зинаида как директор-попечитель приняла двадцать ребятишек-сирот.
В ту же осень мы с женой получили приглашение на свадьбу.
Гости подходили на майдан, к Вознесенскому собору, где отец Амвросий венчал молодых.
Народу было больше, чем обычно. Объяснялось это любопытством: жених-то цыган, а его многочисленная родня, приехавшая накануне из Краснодара, затеяла на переправе драку и спалила паром. Начальник порта, он же цыганский сват Иван Ильич Жеребцов, уладил дело с милицией и обязался отремонтировать паром.
Цыгане, человек сорок, обособленно сидели на траве под вязами, курили, громко разговаривали, вспоминали вчерашнюю драку и вполне могли затеять новую. Но батько Карпо грозно смотрел на соплеменников, опираясь на увесистую суковатую палку. Двое братьев Хомутовых и еще четверо цыган носили лиловые кровоподтеки, а батько Карпо глубокую царапину на щеке.
Тут же кучкой стояла делегация из Забалуева, все знакомые лица: Модест Стоиванов, Бухтияр Колтун-Заде, Иван Иванович Казинаки с Вандой под мышкой, Савик Окунутов, Павло Забурунный, Фомберг Нуда Лукич и Клариса Павловна в роскошном зеленом платье и таким глубоким декольте, какое в Загряжске, наверное, еще не видели. Но загряжцы больше глазели на Ванду, которая скалила зубы и ехидно подмигивала из подмышки Ивана Ивановича.
На широкой лестнице собора стояли казаки с шашками и выбритый наголо бравый атаман с портупеей, серебряной от медалей и крестов грудью. В яйцеголовом атамане с трудом узнавали Дрюню, он решительно сменил имидж по случаю бракосочетания Зинаиды, Антонина стояла с девчатами из фольклорного ансабля и поддразнивала Дрюню: «Гляньте, девки, что он под бородой прятал, губы козлиные и уши варениками!» Атаман свирепо грозил плеткой: «Выпорю!»
Среди казаков расхаживала с видеокамерой известная рассказчица К. Нагая. А редактор «Загряжских ведомостей» Певзнюк брал интервью у Ивана Ивановича Казинаки и щелкал фотоаппаратом, пугая Ванду.
В соборе заканчивали венчание.
Зинаида в белом венчике, с витой свечой в руках утопала в пышном, как облако, платье. Ее детское личико напоминало краснодарскую беглянку с куклой Дусей в обнимку, с ожиданием чуда в испуганных птичьих глазах. Иван, впервые надевший костюм и рубашку с галстуком, чувствовал себя отчужденно, хмурился, оглядывал собор и побаивался огромных глаз Христа, пристально и строго устремленных сверху, из-под купола.
Татьяна Веревкина стояла за спиной дочери и тихо плакала, не вытирая слез. Жеребцов обнимал Татьяну за плечи, покашливал, крестился. Мать Ивана Хомутова тупо, каменно смотрела впереди себя, сложив руки на животе. Сейчас она была очень похожа на бабушку Катерину. Батько Карпо не захотел идти в храм, стесняясь вчерашней драки и ссадины на щеке.
Высокие голоса на хорах звучно и стройно вознесли величальную.
Растворились двери, молодые вышли к народу. Клинки вспыхнули на солнце, казаки сделали «на караул», ансамбль грянул «Виноград я садила…» На ступеньки, на майдан щедро сыпали пшеницу, серебро, кричали: «Любо!» К. Нагая старательно снимала кино. Казаки палили из ружей. И тут случился казус. Выстрелы испугали Ванду, она вырвалась из подмышки Ивана Ивановича, в два прыжка очутилась на заборе, оглянулась на секунду и скакнула в густые заросли смородины. Из кустов донесся вопль котов, Ванда исчезла.
Свадьбу гуляли на теплоходе. Гудок долго висел над Загряжском, двухпалубная посудина с музыкой медленно отчалила вверх по Дону. Жеребцов решительно отказался брать на борт многочисленную родню Хомутовых, за исключением родителей и братьев жениха. «Боюсь, и теплоход спалят», – как бы оправдываясь, объяснял Иван Ильич. Батько Карпо согласно кивал головой: «Спалят, сват, и теплоход спалят, бандюки». Цыган был рад, что сын женился на Зинаиде, он по-своему любил невестку. После тюрьмы он сник, постарел, погрузнел, родичи не боялись его, как раньше.
Теплоход шел близко к берегу мимо пойменного леса, уже тронутого осенью. Багряные кусты скумпии тихо сгорали среди блеклых подсохших вязов, белоствольных тополей, рыжих кленов. Рыбаки на лодках лениво переговаривались между собой. Цапельки стайками собирались на песчаные отмели. Паутина скользила в воздухе, вспыхивая на солнце. Хорошо было на Дону.
На открытых палубах пили за молодых, говоруны разогрелись, веселье нарастало. Свадьба сближала, и многие, оказавшись рядом за столами, уверяли друг друга, что «очень и очень рады, что вот так, рядом…», хотя доселе едва здоровались на улице. Говорили тосты, и, боже, какие тосты! Таких не слышали, наверное, и на Меланьиной свадьбе.
Батько Карпо сказал, например, так: «Цыган и казак – два сапога пара, и хай так буде во веки веков!»
Павло Забурунный горячо говорил о том, что загряжцы ему нравятся больше забалуевцев, и если ему придет в голову жениться, то он, как Иван Хомутов, хотел бы связать себя узами с загряжкой. Всем женщинам, и особенно Антонине Светличной, очень понравился тост Забурунного, она предложила выпить за будущего загряжца.
Бухтияр Колтун-Заде подошел к молодым с бокалом в руке и, глядя масляными глазками на Зинаиду, сказал так: «Я желаю вам смерти, обоим и сразу, в один день, в один час. Я хочу, чтобы вас похоронили в одном гробу. В одном, значит, гробу из столетнего дуба. А дуб этот я посажу у себя в огороде, когда приеду домой!» Гости подивились мудрости восточного человека и кучерявости слова.
Иван Иванович Казинаки отказался говорить, сидел, печально уставясь в тарелку, и думал о Ванде.
Клариса Павловна согласилась спеть вместо тоста. Она вышла между столиками и ослепила всех зеленым платьем и декольте. Покашляла в кулачок, расширила глаза, вытянула шею… и, Господи! Ангел небесный сошел на землю, ангел гладил дущу бархатной кошачьей лапкой:
Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась ты…
Поющая Клариса была очень выразительна, она вся приподнималась на высоких нотах, как птица, собирающаяся взлететь. Быстрый взгляд из-под длинных ресниц прожигал насквозь, разил наповал…
Голос звенел серебром и страстью, бил прямо под дых, перехватывая горло. Хороша была Клариса!
Свадьба изнемогала от аплодисментов. Что делает с человеком песня! Дрюня прислонился к палубной стойке и плакал, не стесняясь слез, и шептал: «… явилась ты». Слезы капали на медали, он не моргая завороженно смотрел на Кларису. Грудь давила спазма. «Передо мной явилась ты…» Дрюня плеснул в бокал водки и решительно подошел к Кларисе. И как подошел. Юнкер на высочайшем смотру! Вышколенный юнкер дворянских кровей. Над голым черепом атамана проступало сияние. Волнуясь, он трудно подбирал слова.
– Вы спели для меня. Я понял. Эти слова «Передо мной явилась ты» Пушкин написал, но слова мои, вот тут. – Дрюня крепко постучал себя по груди. – Это мое! И ты – это вы, я понял. Я Андрей, атаман, и слово мое крепко. Кроме вас, не могу зрить никого. Жить не хочу без вас!
Дрюня говорил правду, он был сражен Кларисой, как столбняком, чистые слезы текли по его щекам. Никого в жизни он не называл «вы». Клариса, кажется, поняла его состояние, и когда кто-то хотел подтрунить над плачущим атаманом, она решительно останавливала:
– Перестаньте!
И увела его от хмельных гостей.
В Загряжск теплоход возвращался уже с огнями, на небе шевелились крупные звезды. Гости устали. Было съедено и выпито такое количество закусок и вин, словно гостей кто-то предупредил, что после свадьбы их не будут кормить недели две.
Ожидались ранние заморозки, мы с женой срезали последние кисти винограда. Заглянула Антонина Светличная. С новой короткой стрижкой, в модной замшевой куртке, на плечах вязаный воланами воротник. Румяная, свежая, неувядающая Антонина.
– Слыхали новость? Дрюня бросил работу, забил досками окна в хате и укатил, дурак, в Забалуев к этой певичке.
Мы только развели руками.
– А Клаву Нагую приняли в кинематографисты. И еще, я, Афанасьевич, пить совсем бросила. Работаю воспитателем в детдоме. На днях, говорят, новых ребятишек привезут…
Антонина долго пересказывала новости.
А я подумал, грустно будет без Дрюни в Загряжске.
16
А Дрюня счастливо сидел на поводке у Кларисы.
Жили они в маленькой квартирке на втором этаже шестнадцатиквартирного дома. Дрюня служил в охранной фирме, сутки дежурил, двое дома. Клариса ходила в местный театр и время от времени появлялась на сцене.
Кажется, Господь свел две одинокие души, чтобы они наговорились всласть. Дрюня бубнил, Клариса ворковала. Они могли говорить часами, днями и ночами… Спроси – о чем, оба засмеются: ни о чем!
Однажды к Кларисе пришли двое молодых людей, похожих, как близнецы. Чистенькие, улыбчивые. В черных шелковых сюртуках под горло, с белыми платками, завязанными под галстук, в черных широкополых шляпах. Они долго сидели на кухне, пили чай, разговаривали. Потом Клариса ушла вместе с ними. И не ночевала дома. Впервые она не сказала мужу правду. В очередное дежурство Дрюни Клариса опять исчезла с молодыми людьми и больше не возвращалась.
Сказать, что Дрюня сошел с ума – значит, ничего не сказать, молча положить цветок на свежую могилу. Дрюня закоченел, застыл, обвял от внутреннего сгорания. Мысли растаяли, испарились, безумные слова путались, застревали во рту, как недоваренная каша. Соседи вызвали «скорую», и Дрюня попал в реанимацию с инсультом.
Конечно, Дрюня превозмог удар. Но прости, читатель, грешные думы: лучше бы закопали Дрюню на высоком берегу Дона, оплакали, помянули его в Забалуеве и в Загряжске, отпели вечную память. Лучше умереть, чем узреть то, что узрел Дрюня, выйдя из больницы. Дома, в квартире, жили чужие люди, a Кларису приютил у себя сердобольный Бухтияр Колтун-заде. Бедная тихо сошла с ума. Увидев Дрюню, она заплакала, засмеялась.
– Дрюня, милый, увези меня в Москву.
Бухтияр объяснил Дрюне историю с Кларисой.
– В клубе Курлюка сидит его секта, поганая московская секта. Понимаешь, уважаемый Дрюня, там такая пакость, там нечисто, только зайди – и живой человек мертвым становится. Там собрались самые плохие люди. А Клара ходила туда, точно. Много раз ходила, ночевала. От них квартира ваша пропала, и Клара пропала совсем. Moй сын, психиатр, сказал: пропала совсем. Не ходи туда, Дрюня, мертвым будешь.
Чтобы сгоряча не нарубить дров, Дрюня остудил себя водкой и обдумал все как следует.
Говновоз он взял напрокат в хозяйстве Бухтияра. Залил в бочку бензин и подъехал к воротам загородного клуба. Спросил весело охранников:
– Говно откачивать будем?
Те переглянулись, показали на открытый люк сливной ямы. Дрюня от ворот резко подвернул к ступенькам и выкинул шланг на открытую веранду. Чиркнул спичкой.
Творение забалуевского архитектора Клавдия Курощупова, гордость Гаврилы Курлюка, загородный клуб сгорел дотла.
Дрюне дали условно три года, секту прикрыли. Все тот же Бухтияр отвез неприкаянных супругов в Загряжск, к Зинаиде.
17
Зинаида с Антониной Светличной пили чай. Дети спали. Ждали машину с мебелью из Забалуева, от Бухтияра.
Отец Амвросий разулся и в шерстяных носках бесшумно зашел на кухню. Перекрестился на божницу, поздоровался, присел за стол. Руки его заметно дрожали. Зинаида налила чаю.
– Что случилось, отец Амвросий?
Гость отхлебнул из чашки, поднял глаза на Зинаиду, виновато посмотрел на Ивана, на Антонину, вздохнул жалобно.
– Господи, помилуй! Слаб человек перед мирскими соблазнами. Печалуюсь о братьях, упали во грехе, в пьянстве. Владыка знает, гневается, гроза будет.
– Ну, завел! – Антонина от нетерпения топнула ногой. – Говори проще, запили монахи, что ли?
– Запили, Антонина, всю ночь пили в трапезной. А сейчас лежат покатом, болеют.
– Беда большая! – Антонина с ехидцей засмеялась. – Опохмели братию, делов-то!
– О-хо-хо… – трагически вздохнул пастырь. – Не суди по себе, Антонина. Похмельем душу не поправишь. Да не только в монахах причина. Ваш постоялец, безногий этот, майор Миша монахов спаивает. И матерится непотребно. У него всегда деньги от туристов и водка, и закуска, и сигареты. Смущает он, Зинаида Ивановна, людей наших. Я пришел просить тебя, чтобы как-нибудь окоротить его…
Засмеялась и Зинаида.
– Ой ли, батюшка? Навряд ли кто его окоротит. Я ему голову проела: не пей, не матерись, не ори благим матом на улице, живи по-людски. Иначе не пущу в приют. Ну и что? Поклянется, побожится, а чуть за порог – начинаются приключения. Пьет, матерится, монахов дразнит. Его и в милицию забирали, и в психушку, и в другой город увозили. И коляску инвалидную ломали. Через время он, как гвоздь, на паперти у собора. А ночевать – к нам. Не пущу – спит под воротами. Что, батюшка, я могу?
Зинаида виновато скрестила руки на груди.
Встрял Иван, до того молчавший.
– Шо вы, отец Амвросий, за танкиста кажете? Чи вин насильно водку в горло попам закачивал? Де их очи булы? Шо за организация у вас, колы один безногий танкист переважил усих батюшков. Возмить дрючок да опохмелите их, шоб очи повылазыли. А с танкистом я побалакаю.
– Ага… побалакай, Ваня! – спохватился отец Амвросий и, поблагодарив хозяев, скоренько обулся и скрылся за дверью.
Зинаида строго посмотрела на Ивана, сморщила, передразнивая, нос.
– Побалакай, Ваня! Сколько прошу – не балакай, говори по-русски, особенно на людях.
– Та ладно, – лениво отмахнулся Иван.
– Видишь, Тоня, – вздохнула Зинаида, – еще не открыли приют, а слава пошла. Весело жить будем, а?
Антонина на все смотрела трезво:
– Э-э, Зина! Это тебе не в куклы играть. Наберем полный дом чудиков – повеселимся! Скажи, что хорошего ждать от танкиста, от графа, от землекопа этого, Ефима?
– Ну, Ефим второй год пруд роет, слова не добьешься. По-моему, он хороший человек.
– Хороший человек ножичком брата зарезал, слышала?
Иван не мог равнодушно слушать Антонину. Он нервно покусывал ус и облизывал губы, сдержанно молчал.
– Вот, – рассуждала Антонина, – пока пруд выкопает, не одному монаху кишки выпустит. А жить у нас будет, и милиция нам вопросы задавать будет. Я бы его на порог не пустила.
– Как же так, Тоня? – неуверенно возражала Зинаида. – Мы его почти два года знаем. Человек взялся один выкопать пруд для ребятишек, работает по двенадцать часов, ничего не просит, никому слова плохого не сказал, а мы его в приют не пустим?
– Пруд выкопает – и до свиданья! – решительно заключила Антонина. – Женить его надо. Сколько баб одиноких горбатятся по хозяйству, пособить некому, а этого бугая в приюте держать? Нам хорошие люди нужны, культурные.
Иван поднял руку.
– Я хочу, Зина, тетке Тоне сказать. Как можно живому человеку могилу копать? Юхим душу лопатой лечит, грех отмаливает. Тюрьма его простила, а мы отворачиваемся. Юхим очень полезный человек в хозяйстве. Не обижайся, тетка Тоня, ты, наверное, зуб на него имеешь?
– Нужен он мне, жук навозный!
Антонина покраснела и отвернулась.
– Прости господи, пусть живет, раз от него польза есть.
Иван с Зинаидой переглянулись, сдерживая смех.
– А Дрюня?
Антонина поперхнулась, закашлялась.
– К чему ты его вспомнила?
Зинаида длинно и тяжело вздохнула.
– И Дрюня у нас будет жить. С Кларисой. Она умом повредилась. На неделе Бухтияр привезет обоих. Mнe грустно, Антонина…
У подруги навернулись слезы.
– Дурак, дурачок… Задрал штаны, поскакал за ненормальной! Пропал казак… Я, Зина, напьюсь сегодня.
Подруги обнялись и, к удивлению Ивана, заплакали.
18
Зинаида решила провести собрание первых жильцов приюта. Во-первых, этот праздник должен войти в бывшее общежитие вместе с людьми. Во-вторых, надеялась Зинаида, неприкаянные души с самого начала почувствуют атмосферу, проникнутся: человек человеку друг, товарищ и брат. Иначе зачем вся затея? Ради ночлежки она бы палец о палец не ударила. Зинаида мечтала о духовном общежитии бродяг и заблудших. Наполнить смыслом жизнь униженных и оскорбленных. Она брала высоко и верила почти без сомнения в зыбкую мечту человечества. Такова Зинаида, читатель, и с этим надо считаться.
Отец Амвросий освятил приют и даже окрестил, провозгласив торжественно:
– Освящается обитель сия, обитель Зинаиды. Господи, помилуй. Аминь!
В светлой просторной гостиной за большим овальным столом с самоваром посередине чинно сидели первые жильцы. Дрюня с Кларисой деликатно шептались, оглядывая стены с цветастыми обоями и розовую люстру под потолком. Граф Фуэнца напряженно сутулился, зажав ладони между коленями. Аким Ильич Загряжин, чисто выбритый, подстриженный, задумчиво почесывал подбородок. Бывший танкист, майор Миша, ловко прыгнул из коляски на стул, по-хозяйски завладел самоваром и разливал чай. Землекоп Ефим сидел поодаль ото всех, стесняясь праздной компании. Его шестипудовое тело в свитере крупной вязки напоминало горный валун на мелководье. В глазах стояли отчуждение и терпеливая покорность.
Из гостей на праздник пришли Жеребцов с Татьяной, отец Амвросий и глава местных депутатов с тыквенно-желтой головой и полезной улыбкой на толстых губах Михаил Вуколович Курдючный. Подъехал из Забалуева и Бухтияр. Скромно поставил на стол шампанское и, шириной с детское одеяло, коробку конфет.
Зинаида с Антониной расставляли по вазам огромную охапку хризантем, гостиная наполнилась терпким ароматом.
Иван молча расхаживал по комнате, снисходительно поглядывая на жильцов.
На правах хозяйки Зинаида обратилась к собранию:
– У птицы гнездо, у зверя нора, а у вас палаты каменные. С помощью Божьей, а также уважаемого Бухтияра. Дело за малым – жить дружно, любить друг друга. Вы первые, вы законодатели, как сядете, так и поедете. В пример другим, которые придут за вами.
Выпили шампанского, потом чай с конфетами, расслабились, разговорились.
– Расскажите о себе, – попросила Зинаида, – чтобы познакомиться поближе, узнать об особенностях жизненного опыта каждого.
Селекционер Аким Загряжин скупо рассказал о себе. Однако скромность профессора вызвала повышенный интерес и множество вопросов. Первым поднял руку Бухтияр.
– Скажите, профессор, как вы, имея столь обширные познания и международный опыт, оставили поприще и хотите смирно влачить дни в обители? Не терзают ли вас сомнения, что отечество ждет от вас подвига и жертвы?
На такой нелицеприятный вопрос профессор отвечал глубокомысленно и тоже нелицеприятно.
– Уважаемый Бухтияр и все добрые люди! Что делать бедному сыну, если от него отвернулась мать? Которая родила, вскормила грудью, поставила на ноги и оберегала дитя от дурного глаза, от подлого слова. Мать дала ему разум, талант и дело, которое он усовершенствовал и подвигнул столь успешно, что стал лучшим среди равных. Мать своей же рукой и разрушила дело, выставила сына за порог и привела его в эту обитель. Плачу и рыдаю еженощно, но руку матери целую, орошая слезами, и не ропщу. Сомнения терзают меня, уважаемый Бухтияр, и я жажду подвига. Увы, не зовет меня мать, не звонят из академии, нет мне ободряющего слова, нет надежды. Писатель Достоевский сказал: смирись, гордый человек! Что мне осталось?
И еще спросил Бухтияр.
– Из вашей биографии, уважаемый профессор, известно, что вы успешно подвизались на служении красоте, в физиологической плоскости. Нельзя ли, скажем, в Загряжске или в Забалуеве наладить хирургические операции с рёберными хрящами и свиным салом?
Аким строго посмотрел на Бухтияра, твердо сжал губы.
– Никогда!
Отец Амвросий укоризненно покачал головой в сторону мецената.
– Как можно говорить? Как можно?
Встал Иван Хомутов.
– У нас свинарник на двадцать хрюшек. Нагородили катухов, слезы одни. Вы, дядько Аким, помогите свиноферму по-людски зробыть, по-хозяйски. Чтоб хрюшки важные были, штук сто.
Аким Ильич скупо улыбнулся.
– Это, Иван Карпович, с удовольствием. Для обители, для детского дома я постараюсь.
Антонина дождалась паузы и, кокетливо расширив глаза, обратилась к Загряжину.
– Спасибо, профессор, что позаботитесь о хрюшках. Кроме этого, я прошу позаботиться о женщинах Загряжска. У нас в городе есть салон красоты, но услуги там очень скромные. Бородавки, волосы в носу, в ушах, мозоли, перхоть… Примитив. Ваш опыт вживления реберных хрящей и свиного сала мог бы подтянуть салон к европейскому уровню. Если сами отказываетесь оперировать, то откройте мастер-класс, научите. Меня, например, научите.
Аким Ильич закашлялся и поднял руки.
– Я, госпожа Светличная, ветеринар, селекционер, но не пластический хирург.
Антонина хитро погрозила пальцем.
– Ваш друг, как вы рассказывали, тоже ветеринар. Однако же подучился и оперировал.
– Потому и в тюрьме. И меня наказали.
– Устыдись, Антонина! – Отец Амвросий резво встал, перекрестился и постучал палкой об пол. – Устыдись, говорю!
Батюшку поддержала Татьяна Жеребцова, хорошо знавшая непредсказуемость подруги.
– Тоня, не приставай к профессору. Прямо сама не своя от свиного сала… И без него хороша.
– Ты, Таня, с Жеребцовым обабилась совсем, тебе самой надо сала подкачать. Ладно, подчиняюсь общему неудовольствию. А с профессором мы как-нибудь вдвоем договоримся, правда, Аким Ильич?
Загряжин молча, долго и внимательно смотрел на Антонину.
Зинаида подлила всем чаю и попросила землекопа Ефима рассказать о себе. Богатырь встал покорно и не знал, куда деть руки.
– Сиди! – жестом показала Зинаида. – Пей чай и не стесняйся, тут все свои.
Ефим длинно дышал и медленно подбирал слова.
– Я брата убил… такая биография. Шесть лет сидел. Теперь пруд копаю. Была семья, жена и две дочки. С убийцем побоялись жить, и я после тюрьмы пришел сюда. Больше никаких грехов нету, не пью, не курю.
Ефим замолчал, жадно выпил чай, рукавом вытер пот со лба. Повисло молчание. Иван Хомутов покашлял из вежливости, спросил осторожно:
– За что брата… гм… за что?
– Он мамку обижал, – спокойно отозвался Ефим. – Брата с завода выгнали, он бросил семью и пришел к мамке жить. Ничего не делал. Водку пил. Деньги у мамки отбирал, всю пенсию. Бил, если прятала. Ну, я и скажи ему: убью! Трезвый брат умнее меня, а пьяный – кочеток, наскакивает, петушится. Случилось так, что пьяный ударил мамку в грудь, а она легочница. Трое суток в больнице кровью исходила, доктора оживили. Брата прихватил дома, когда он с соседом выносил холодильник, они его на мотоцикле хотели свезти. Я отнял холодильник, а брат сзади ударил меня тяпкой по голове. Ну, я ткнул его мордой об мотоцикл, об руль. На этом мотоцикле повезли брата в больницу, мертвого. Из больницы пошел в милицию. На суде сказал, что убивал добровольно, и еще раз убил бы. Прощения не просил и не каялся. Я рассказывал уже отцу Амвросию, исповедовался… В одном с ним не сошлись. Он говорит: кайся и молись. Молиться, говорю, буду, а каяться через силу не буду. Тогда батюшка посоветовал пруд копать. Это по мне, говорю. Стал копать. И правда – облегчает душу.
Слово взял молчавший до того гость, глава местных депутатов Михаил Вуколович Курдючный. Он бдительно прищурился и обратился к собранию.
– Господа приходящие! Власти города ценят и поддерживают инициативу Зинаиды Ивановны по устройству дома призрения для недееспособных членов общества. На старости лет немощный, но когда-то полезный гражданин должен иметь уютную крышу и миску супа. Государство по мере своих сил будет присматривать за каждым из вас и поощрять ваши усилия. Таганрогский писатель Чехов очень характерно заметил, что в человеке все должно быть полезно. Если нет пользы – то он бесполезный человек, и в нашем городе ему нет места. На этом собрании я заметил тенденцию к вседозволенности жильцов, и даже безответственности. Конечно, это шутка с самовольным графством, но шутка, согласитесь, с душком. А убийство? Брат убивает брата, и мы уже готовы простить. Безногий гражданин громко матюкается на улицах Загряжска, а ночует в вашем коллективе. Я призываю вас к нравственности, общественной пользе и взаимному контролю.
– Ты в Кандагаре был? – громко спросил майор Mишa.
– Никогда!
– Я так и думал.
Курдючный еще раз полезно улыбнулся, поклонился и, очень довольный, сел на свое место.
– Вкратце вы знаете, от чего Клара повредилась в голове. – Так начал Дрюня свой рассказ. – Клара моя жена, и я ее люблю. Она поживет с вами, а я поеду отлавливать людей Курлюка и выдергивать им ноги. Как только поймаю последнего – Клара выздоровеет, и я успокоюсь. Тогда сяду на трактор и буду приносить пользу обители.
– Но ты осужден условно! – не выдержал человек с полезной улыбкой. – И сядешь не на трактор, а прямо в тюрьму!
– Извини. – Дрюня поднял указательный палец. – Я бывший десантник, имею навыки отлавливать нужного человека, не поднимая пыли.
– Безобразие! – Курдючный умоляюще посмотрел на Зинаиду. – Это не обитель, а колония преступников.
– Нет-нет! – горячо возразила Клариса. – Вы не знаете Дрюню. Он не совершил ни одного плохого поступка!
– Ни одного? – выдохнул кто-то удивленно.
– Ни одного! Если он говорит, что будет выдергивать ноги у человека, не верьте. Это он для меня говорит, это рыцарь в нем говорит. Чтобы я скорее выздоровела. На самом деле Дрюня добрый и очень чувствительный. Когда с ним происходит несправедливость – он прячется от людей, пьет водку и плачет.
– Клара, тебе нельзя много разговаривать! – Дрюня обнял жену, он нервничал. – Ты молчи, не отвечай на глупые вопросы. И вы тоже, не возбуждайте ее голову. При душевном спокойствии Клара нормальная и умная женщина, у нее сердце из чистого золота.
– Зинаида Ивановна, и вы все! – громко и восторженно сказала Клариса. – Мы собрались, чтобы получше узнать друг друга, познакомиться. Я хочу сказать слово о Дрюне. Вы возразите, что знаете его, как облупленного, он вырос здесь. Скажу: вы не знаете этого удивительного человека.
За столом оживились и настороженно смотрели на Кларису. Она волновалась, щеки покраснели, в глазах дрожали слезы. Дрюня гладил ее по руке, уговаривал.
– Не возбуждайся, Клара, припадок будет…
Собрание поддержало Кларису.
– Расскажи, рассказывай.
– Дрюня… – Клариса запнулась на секунду, высоко подняла голову. – Он может самостоятельно построить храм Христа Спасителя!
Сильная застыла минута. Майор Миша уронил блюдце, оно брызнуло об пол на кусочки, и никто бровью не пошевелил.
– Самостоятельно не может один человек храм воздвигнуть! – трезво и строго сказал отец Амвросий. – И не было такого на Руси от Рождества Христова.
– Архитектор, зодчий! – крякнула возмущенная Антонина. – У него всю жизнь калитка на веревочке, а в хате один ржавый гвоздь, на нем весь гардероб, лампасы и папаха.
– Конечно! – радостно подхватила Клариса и погладила руку мужа. – Я ведь тоже не верила, и никогда бы не поверила. Казак Илья Муромец тридцать три года просидел на печи, пока не нашло озарение. Проснулся и пошел совершать подвиги. Озарение! Дрюня жил в Загряжске тридцать три года, как он выражается, в состоянии ипатии. Жил среди вас, и никто не заглянул ему в душу, не узрил, какие сокровища там зарыты, на что способен этот человек. Приведу маленькую историю, и станет понятнее.
Однажды ко мне в квартиру пришла старушка, мужа тогда не было. Бабушка принесла мешок деревянного хлама. Чудесная старушка, с юмором. Вывалила на пол деревяшки и сказала:
– Это кресло – вся моя древняя жизнь. На нем меня мама рожала. A маму бабушка рожала. Проси сколько хочешь. Почините кресло – жизнь мою почините.
Как же, говорю, бабушка, я могу починить, тебе к мастеру надо.
К мастеру, говорит, я и пришла, слышала, что муж на загряжской реставрации работал. Почините, ради Христа, иначе жизнь мне укоротите.
Показала я Дрюне деревяшки, рассказала про бабушку, и сама прошу: попробуй, милый, подумай. Посмотрел Дрюня, подумал и говорит: как же, мол, чинить эти обломки. Тут новая работа нужна, а образца даже в музее нет.
Пошел муж к бабушке, разговаривал. Она нарисовала кресло очень выразительно. На ножках львиные головы, на подлокотниках орлиные, на спинке павлины хвосты распустили. Резьба, инкрустация, шишечки, завитушки, рисунки выпуклые. Отказался Дрюня, не смогу, говорит, хотя и работал в реставрации. А я чувствовала, что сможет, и шептала ночью в ухо: сможешь, милый, сделаешь, возьмись.
Взялся. На пилораму ходил, заготовки выкраивал из хорошего дерева: из клена, липы, дуба. На полкомнаты штабель сложил. И все чертил, рисовал, вымерял. Мне так радостно наблюдать было со стороны. А уж когда взялся делать – глаз не отводила. Верила, что Дрюня сделает кресло, как песню споет. Спать ложусь, засыпаю: тук-тук-тук! Просыпаюсь: тук-тук-тук! И так всю зиму и всю весну. А когда собрал, закрепил, морилкой под орех покрыл – пошел вприсядку по комнате: ай-яй-яй-я-я-я-я-а-аа! Я разрыдалась от счастья. Пришла старушка, обомлела, стала на колени, слезы текут. Я, говорит, теперь сто лет жить буду. Вот тогда я подумала, что Дрюня может и храм Христа Спасителя построить. А вы говорите, калитка на веревочке…
Рассказ Кларисы оставил впечатление, люди говорили шепотом, одна Антонина нервничала и пыталась внести побольше ясности. Она обратилась к Дрюне.
– Кресло – это одно, а храм – о-го-го! Дрюня, ай ты язык проглотил, жена за тебя разговаривает. Скажи честно людям; можешь церкву построить?
– Могу… – как-то неуверенно ответил Дрюня, почесывая бороду. – Подучиться малость, бригаду подобрать, И чтобы Клара со мной…
Все смотрели на Дрюню с явной симпатией и на Кларису тоже. Она чувствовала это и, ободренная, рванулась дальше.
– Я вам еще скажу: Дрюня поет в опере!
– Нет! – не своим голосом закричал Дрюня. – Это баловство, от глупости. У меня слуха нет!
– Не верьте, он стесняется! Мы вместе пели в опере Мусоргского «Борис Годунов». Это моя постановка на сцене народного театра в Забалуеве. Пусть Бухтияр подтвердит.
Бухтияр встал, поклонился Кларисе и изрек торжественно:
– Истинная правда! Я слушал арии Самозванца и Марины в исполнении Дрюни и Кларисы.
Все, даже землекоп Ефим, раскрыли рты.
– Дрюня, милый, давай споем! – неожиданно предложила Клариса и вышла на середину комнаты. – Иди сюда!
Дрюня уперся и ожесточенно драл бороду ногтями. Все зааплодировали.
– Ради праздника!
– Жарь арию! – восторженно кричал майор Миша.
Зинаида подошла, обняла старого друга, попросила ласково:
– Спой, Андрей Васильевич!
Дрюня поежился, как на морозе, крякнул селезнем и стал рядом с женой.
– Принесите ему длинный плащ! – приказала Клариса.
Ничто так не удивляет, как внезапно открывшийся талант близкого вам человека. Вы его знали с младых ногтей, и вдруг… перед вами кудесник.
Дрюня высоко поднял голову, распрямил плечи, вдохнул глубоко, шумно. Клариса кивнула. И зала вздрогнула от чистого баритона.
Волшебный, сладкий голос!
Ты ль наконец? Тебя ли вижу я,
Одну со мной, под сенью тихой ночи?
Как медленно катился скучный день!
Как медленно заря вечерня гасла!
Как долго ждал во мраке я ночном!
Клариса, откинув руки, вытянулась в струну, ответила летящим сопрано.
Часы бегут, и дорого мне время —
Я здесь тебе назначила свиданье
Не для того, чтоб слушать нежны речи
Любовника. Слова не нужны. Верю,
Что любишь ты; но слушай: я решилась
С твоей судьбой и бурной и неверной
Соединить судьбу свою; то вправе
Я требовать…
Я требую, чтоб ты души своей
Мне тайные открыл теперь надежды,
Намеренья и даже опасенья —
Чтоб об руку с тобой могла я смело
Пуститься в жизнь – не с детской слепотой,
Не как раба желаний легких мужа,
Наложница безмолвная твоя —
Но как тебя достойная супруга…
Занавес, читатель! Нет слов, чтобы нарисовать впечатление. Зала гудела штормовым предупреждением. Дрюня в который раз стал на пьедестал героя, атамана, рыцаря без страха и упрека.
19
– Я так понимаю, что никто из вас сроду не был в Кандагаре? – произнес майор Миша. – Тогда слушайте.
В Кандагаре живут пуштуны, таджики и другие нации. Шахи и помещики – в белых дворцах с паркетом, а бедные дехкане в глиняных хатках. Феодалы кушают плов и мясо на блюдах, а дехкане жуют лепешки и пьют воду из арыков. Все ходят молиться в одну мечеть. Потом дехкане работают в поле, а феодалы отдыхают в садах с фонтанами. Все люди смирные и отзывчивые. Так они жили тыщу лет и никого не трогали. СССР решил помочь. И народ поделился на членов партии, душманов, моджахедов и талибов. Дали каждому по автомату, и они стали ловить друг друга. Я тоже три года ловил душманов. И вот сижу перед вами без ног, калека и инвалид.
Рассказчика дружно и решительно перебили.
– Про Афганистан и душманов мы знаем! Ты про себя расскажи.
– Перехожу прямо к биографии, – охотно согласился майор Миша. – Наш танковый батальон из Кабула направили в Кандагар со специальным заданием. Комбат – майор Турсун Ваганов, мой кореш, я – заместитель, капитан. В Кандагаре жил феодал Хамид. Он стал членом партии, собрал крестьян из окрестных кишлаков и стал обучать войско, чтобы сделать карачун моджахедам на юге Афганистана. Хамид вооружил войско ружьями и кинжалами, стащил к дворцу подбитые БТРы, пушки, КамАЗы и просил у шурави дать ему автоматы, гранаты и танки. А также инструкторов и спецов по ремонту техники.
Хамид встретил нас во дворце за большим столом с разноцветной едой и напитками. В длинной голубой рубахе с вышивкой, в белой чалме, борода стриженая, гнедая. Кругом слуги, в рот заглядывают. После обеда закурили кальяны, и Хамид сказал:
– Батальон подчиняется мне, члену партии!
Стали мы, тридцать человек, жить рядом с дворцом, за высокой каменной стеной, в двух флигелях. А за стеной по всему периметру танки, вышки и круглосуточная охрана. Днем чиним технику, учим крестьян стрелять, по вечерам купаемся в бассейне, кушаем рахат-лукум прямо с деревьев и курим кальяны. Пару раз налетали душманы. Постреляют, повизжат – и назад, в горы. Они там в норах живут.
Так прожили год, может, больше, а потом… влюбился я в дочку Хамида, красавицу Насиму. Вы спросите, как я узнал, что она красавица, когда все девки в хеджабах? Очень просто. Позвал меня Хамид и велел научить стрелять его дочку. В тире Насима сняла хеджаб, я увидел солнце и ослеп. Глаза, брови, губы, белое платье – все светилось. Розовые шаровары светились. Голова моя поехала, поплыла земля. Я выпил кружку воды, Насима улыбнулась, на ладони у нее лежал маленький серебряный пистолет.
– Я очень хочу метко выстрелить, – по-русски сказала она тоненьким голосом.
Так я познакомился с Насимой. Научил стрелять. А потом разгорелась взаимная любовь, и мы решили погибнуть вместе. Насима подвела меня к отцу и сказала:
– Папа, шурави Миша мой жених, разреши нам пожениться. Или мы погибнем вместе.
Папа сломал кальян о мою голову, дочку запер в подвал. Комбату приказал отправить меня в Кабул. Друг Турсун сильно уважал меня и не мог дать в обиду советского офицера. Мы крепко выпили, я рассказал про любовь и завещал похоронить меня вместе с Насимой, потому что в разлуке мы умрем добровольно. Друг Турсун заплакал и выпил еще стакан водки. Поднял взвод танкистов, пошел во дворец и приволок Хамида к моим ногам. Хамид визжал и кусался. Его войско стояло напротив с ружьями наперевес. Друг Турсун запер Хамида в танке и сыграл боевую тревогу. Батальон стал в боевом порядке и для устрашения бахнул из всех орудий. Дехкане побросали ружья и сбились в кучу. Мы распустили войско по домам, а насчет Хамида позвонили в главный штаб, в Кабул. В тот же день пришла «вертушка» с двумя генералами и кагэбэшниками. Нас с Турсуном арестовали и увезли в Кабул. Трибунал обвинил нас в предательстве афганского народа и видного члена партии товарища Хамида. Сорвали погоны, разжаловали и отправили в Ташкент. Бросили, как собак, на вокзале. Первым делом мы напились и спали возле буфета под лестницей.
– Позвольте вопрос! – перебил Бухтияр, как и все, внимательно слушавший рассказ танкиста Миши. – Вас разжаловали в звании капитана, а откуда майор? И еще. Вы, как я слышал, потеряли ноги в горах Кандагара, а откуда ноги в Ташкенте?
– Оч-чень интересно! – поддакнула Антонина. – Врет, как Дрюня, и язык не отсохнет!
Майор Миша подивился непонятливости вопрошавшего и ехидству Антонины. Облизнул сухие губы, выпил бокал шампанского и погладил себя по голове.
– Конечно, вы не были в Кандагаре… Буквально перед спецзаданием нас с другом Турсуном представили к очередным званиям. Может быть, даже министр подписал приказ. Турсун – подполковник, я – майор. А трибунал – филькина грамота, мы плюем на трибунал с высокой колокольни. Мы герои Кандагара! Танки грязи не боятся!
Миша ловко прыгнул в коляску и, сверкая глазами, лихо прокатил вокруг стола, затормозил возле Бухтияра.
– А ноги, товарищ Бухтияр, я потерял в Кандагаре вместе с моей Насимой. И жизнь там потерял, хотя в Ташкент прилетел живой и с двумя ногами. Мы с Насимой поклялись, что умрем, если нас разлучат. Нас разлучили, Насима, конечно, умерла. Не сомневаюсь, она выстрелила в сердце из серебряного пистолета. И я не должен жить. Рано утром вышел на платформу, крикнул что есть мочи: «Насима!» И бросился под поезд. Чуть-чуть промахнулся. Только ноги срезало до самых колен…
Выкатил меня Турсун из больницы на коляске, дал по морде и приказал жить. Долго со мной возился. Переезжали из города в город, ночевали на вокзалах, просили подаяние и пропивали. Потом, кажется, в Саратове, Турсун сказал: «Ты мне надоел. Едем в Загряжск, там монастырь, монахом будешь». Так я оказался в Загряжске, а Typcyн уехал на родину.
Монахи посадили меня с кружкой на паперть, все деньги от добрых людей отдавал в монастырь. Попросил оставлять гонорар на сигареты и водку. Не дали. У тебя, мол, есть кров и пища, молись. Послал братию по матушке и стал жить сам по себе…
За столом поднялся ропот, первым не выдержал раскрасневшийся от волнения и шампанского Михаил Вуколович Курдючный.
– Что мы слышим! – Он оглядел всех круглыми возмущенными глазами. – Вместо смирения этот убогий проповедует бунт против общества, против монахов! Если каждый в этой обители будет качать права, то мы против такой обители, учти, Зинаида!
Майор Миша вскипел сразу, он почувствовал врага.
– Ты, дядя, с двумя ногами, а без головы. При чем тут Зинаида, если я тебя в упор не вижу. И монахов! И всех графов и профессоров! Если Зинаида хочет собрать в обители убогую Россию, то я в эту компанию не подхожу. Не вписываюсь. И документов у меня нету, потерял в Ташкенте. А может, я наврал вам с три короба…
– И про Кандагар? – разочарованно спросила Зинаида.
– И про Кандагар. Впрочем, Насима была… В Кандагар я уеду насовсем. Скоро уеду. А пока погуляю. Прощай, убогая Россия!
Майор Миша решительно тронул коляску к выходу.
20
На Покрова был ясный солнечный день.
В воздухе серебрилась паутина. Навевая грусть, тихо шелестели на деревьях подсохшие листья. В Загряжск съезжались туристы, паломники, детвора. Казаки в крестах и лампасах пили пиво, шумно ходили по улицам, подтягиваясь к собору, где уже началась праздничная служба.
Праздник играл в жилах майора Миши. Мягко, как на легковушке, подрулил майор к арке собора и громко здоровался со всеми подряд, привлекая к себе внимание. На нем был парадный китель с медалями, из-под пилотки волнился черный с серебром чуб и остро блестели отчаянные глаза. Смугл, крепок, красив был майор Миша на празднике Покрова. В картонную коробочку рядом с коляской люди щедро сыпали мелочь, бросали купюры, иногда крупные. Именно в такие дни бывший танкист сказочно быстро богател. В обед, где-нибудь на пойме под старыми вербами в окружении свиты, майор Миша весело командовал парадом.
– Сколько у нас штыков? – Танкист строго оглядывал станичников, всегда крутившихся возле него в ожидании выпить и закусить. – Семеро? Так! Десять бутылок водки, два кило колбасы и банку огурчиков, живо!
В этот день небритые собутыльники сидели на корточках возле штакетника, терпеливо и уважительно глядя на картонную коробку, на празднично веселого майора.
– В Кандагаре все спокойно, господа! – Бывший танкист приподнимался на культях и кланялся туристам. – Привет из Кандагара!
Коробка быстро наполнялась, Миша ловко опрокидывал ее в целлофановый пакет и опять завораживал туристов.
К воротам, к самой арке собора, подъехал черный лимузин. Из него медленно высунулись, стали на землю старческие ноги.
Иерарх поднял голову к куполам, перекрестился и мелкими шажками засеменил к собору. Лимузин сдал назад, к стоянке, и легко зацепил инвалидную коляску. Майор Миша мячиком вылетел из нее и больно стукнулся затылком об асфальт…
Кто никогда не был в Кандагаре, вряд ли поймет, на что способен танкист, пусть бывший, даже без ног. Туловище сделало бросок к опрокинутой коляске, и в руках майора сверкнули две бутылки водки. Через секунду они брызнули осколками на лобовом стекле лимузина.
– Привет из Кандагара!
Еще две бутылки пробили боковое стекло. Последняя бутылка из боекомплекта майора угодила в спину убегающему шоферу.
Иерapx, оборотившись на полдороге к собору, растерянно крестился. Толпа туристов завопила, приветствуя действо, многие хлопали в ладоши.
Патрульно-постовой уазик, стоявший невдалеке, мгновенно подлетел к отстрелявшемуся майору, два сержанта пустили в ход дубинки. Туловище и коляску затолкали на заднее сиденье, машина рванула, взвизгнув колесами.
21
Наутро на задах огорода, в рыхлой свежей пашне увидела Зинаида майора Мишу. В грязи, перемешанной с кровью, вытянув кулаки вперед, с перекошенным от муки ртом, закоченел майор в последнем броске, последнем крике.
Всю ночь, двенадцать километров, упрямо ползло туловище к Загряжску, к жилью. До костей стерлась кожа на локтях и коленках, резко выделилась свежая седина на висках. Можно догадаться, какие слова рвались из груда майора, но живые уже их не услышат.
Зинаида с Антониной обмыли тело, одели в чистое, постояльцы приюта простились с несчастным. Отпели майора в кладбищенской церкви. Упокоился он под старым кленом, рядом с писателем, прибившимся к Загряжску и счастливо прожившим остаток лет в ветхом казачьем курене. Может быть, Миша уже познакомился с соседом и не спеша рассказывает ему забубённую жизнь свою.
…Загряжский погост. Еще после войны с немцами здесь стояли старинные надгробия. Скорбящие девы и ангелы с трубами из белого и розового мрамора. Надтреснутые урны. Рыцари-усачи с кривыми саблями. Точеные из дикого камня кресты. Чугунные и гранитные плиты с церковнославянской вязью, помеченные XVII – ХVIII веками. Была даже бронзовая конная статуя на могиле лихого атамана.
В середине прошлого века загряжский горисполком принял решение использовать каменные надгробия для мощения тротуаров и ремонта разбитых уличных дорог, кое-где во дворах еще сохранились могильные плиты, спрятанные набожными загряжцами до лучших времен. Десятка два надгробий передали в музей.
Разграбленное кладбище запустело, обросло хламом. Время наложило свой отпечаток. Теперь не увидишь каменных плит. Местный комбинат штампует жестяные пирамидки с проволочными оградками. А все больше – самодельные деревянные кресты с табличками. Грустно…
С годами чувствительнее душа. И нынешняя весна, и смерть майора Миши затронули давно забытое, невозвратное. Я чаще стал бывать на кладбище. Просто так. Молча походить по узким дорожкам. Постоять, запрокинувши голову, повздыхать, потрогать дубок у безымянного изголовья…
Слышал, как оттаяла и запахла кора на старом тополе, как проснулись первые мухи. Подолгу смотрел на закат, на медленное смещение облачной гряды, схваченной снизу металлически ясным светом. До сердечной боли вслушивался в далекий журавлиный клекот. Среди ночи вставал смотреть на луну, на ее золотую роскошь в тишине полей, в царстве запахов цветущих садов и одинокого исступленного выщелкиванья соловья. И плакал такими обильными легкими слезами, как не плакал давным-давно.
Вот как устроен человек! Когда молод и здоров, то не чувствуешь естественного желания поднять голову и смотреть на ночное небо, не замечаешь, как проклевываются первые почки. А теперь… Теперь не могу сдержать слез, слушая человечьи крики кукушки в пойменном лесу. Слава богу, что можно поплакать, просветлить душу, встать на рассвете, увидеть восход солнца.
Недавно в приделе кладбищенской церкви нашли несколько старых могил. По остаткам разбитых надгробий установили имена славных сынов Загряжска. Нашлись потомки, даже в Америке. Собрались в Загряжске, прикинули средства, на которые можно восстановить надгробия. Местный архитектор нарисовал план-макет, оставив место для новых почетных захоронений. К пожертвованиям потомков добавили бюджетные деньги, и немалые, чтобы все кладбище привести в божеский вид. Святое дело благословил загряжский архимандрит.
О пантеоне напечатали в газетах, потянулись паломники, туристы. Заговорили о престижности и об установлении цены за место на кладбище.
Большой начальник из области, назовем его Голова, приехал со свитой, походил вокруг церкви, потоптался в приделе, ткнул архимандрита пальцем в живот и показал выразительно:
– И я хочу тут…
Шутливое пожелание государственного человека уважили. Архимандрит осенил крестом место:
– Здесь с Божьей помощью будет склеп.
В густой бороде священнослужителя, будь Голова поумнее, мог уловить усмешку: дескать, долгонько-то не томи…
Первым в обновленном приделе похоронили загряжского казака, старожила. Дедушка юнкером присягал государю-императору и сохранил монарший подарок – пасхальное яйцо. Породистого седовласого старика с иконописным ликом рисовали художники, фотографировали. Он был набожен, всю жизнь работал конюхом. Пел в церкви и читал псалтирь у покойников. Пережил старуху, шестерых детей. Когда собрался помирать, сколотил себе гроб, сделал крест из дуба. Прислонил к стенке в сарае, накрыл пологом. Умер дед через шестнадцать лет, в здравом уме и ясной памяти. На кресте собственноручная надпись «Любил жизнь и Господа моего».
…Стояла ранняя осень. На солнце припекало, а под тяжелыми кронами ясеней тянуло глубокой прохладой. От контраста света и тени рябило в глазах. Золотые блики от куполов веером прожигали тень. Сыро пахло лежалыми листьями.
Я шел к могиле недавно умершего товарища. Смерти ранней, бессмысленной, алкогольной. У свежего холмика, точно кто подсказал: оглянись. Сколько людей, с которыми ты соприкасался в жизни, лежит здесь. Живых, наверное, уже меньше. С годами сужается круг. И сочувствия, утешения ищешь все больше не у живых – у мертвых. Оттого и тянет, невыразимо влечет на погост. Тихие понимающие улыбки на эмали. Улыбки без плоти. Мощи выше любви. Их обкладывают золотом, выставляют в храмах, ими утешают живых. Мертвые живут с нами.
В дальнем углу, у кирпичной стены, на скамейке сидела женщина. Что-то знакомое было в опущенных на колени руках, в наклоне головы. Я подошел.
– Здравствуй, Зинаида!
Она живо повернулась, мелькнувшее недоумение погасло в больших влажных глазах.
– Здравствуйте.
За оградкой две могилы, две фотографии: Иван и Татьяна Жеребцовы. Я снял кепку. Судьба улыбнулась им на склоне лет.
– Мама умерла неожиданно, во сне. А папа… Он стал отмечать в календаре каждый прожитый день и объявлял нам с радостью, что во сне мама зовет его. С радостью и ушел.
Постарела Зинаида. Резче обозначились складки вокруг губ. Из-под черной косынки выскользнула седая прядка. Она встала, я молча пошел за ней.
– Вот жаль моя…
Зинаида перекрестилась, вздохнула, достала из сумки платочек. Боже, мы стояли у могилы неувядающей Антонины Светличной!
– Когда? Что случилось?
Зинаида просто и грустно рассказывала об Антонине, прикрывая платочком рот, как от зубной боли.
– Она как сестра мне… Она и родители, самые родные. Я ее знала лучше себя. Как мать ребенка. Однажды она сказала: «Зинка, ты старше меня! Капризная, вредная, кипяток. И чистая, искренняя».
Антонина, по словам Зинаиды, не могла пережить предательства Дрюни. Пережить его вызывающий роман с полоумной певичкой, с Кларисой. Ревность задушила. Казалось бы, кто он – муж? Любовник? Ни то, ни другое, а все же, все же…
Дрюня, конечно, кобель, но кобель не женится, он везде свой и ничей. Предательство Дрюни ранило Антонину в самое сердце. Его забубённая жизнь была частью ее беспутной жизни, оба нужны были друг другу.
Как можно, не считаясь с ней, Антониной, оставить Загряжск ради бабы? Пришел бы, дурак, к Антонине – живи сколько хочешь бя прогоняли когда, отказывали? Пропал человек! Кроме Антонины, никто тебя не поймет, не услышит.
Мало того, что уехал, он вернулся с певичкой в приют Зинаиды, в дом, где жила Антонина! И в упор не видел ее. Нянчился с певичкой, в рот заглядывал. Одно сдержало тогда Антонину – майор Миша. Она покусывала его острым язычком, пошучивала, подсмеивалась. Но первая же защищала от нападок отца Амвросия.
Смерть бывшего танкиста ударила ее наотмашь, вышибла из колеи. Антонина выла на похоронах и зло грубила всем, кто к ней приближался. Не пощадила и Зинаиду.
– Твоя богадельня – задрипанный курятник! – кричала она, хмельная, на поминках. – Мокрые курицы и общипанные петухи. Один майор был человеком… Такого орла погубили! Никому нет прощения! Ни мне, ни тебе, Зинка! Закрывай богадельню, это насмешка над человеком. Я ухожу, Зинка! Ухожу, ухожу…
Прощай, Антонина! Лучшие порывы души ты отдала другим, не оглядываясь. В Загряжске стало холоднее без тебя, мы это чувствуем у твоего казенного холмика.
И еще к одной могиле подвела меня Зинаида.
На черном гранитном прямоугольнике, запрокинув голову, белозубо смеялась счастливая женщина. Мордовицына Клариса Павловна. Господи! Несравненная Клариса, божественный голос, последняя любовь нашего загряжского рыцаря. Блиставшая когда-то в Большом театре, упокоилась она на древнем казачьем погосте. Бог поцеловал ее напоследок, одарив любовью удалого атамана Дрюни.
– Он любил ее без памяти, – вздохнула Зинаида. – Уже больную, безумную, носил на руках, кормил из ложечки. И плакал вместе с ней. Такой любви я не замечала даже у родителей, а уж они любили друг друга…
С грустными мыслями возвращался я домой. На конечной остановке стояли трое приезжих, видно, паломники. С сумками, рюкзаками. Один из них, в старомодном драповом пальто, в очках с толстыми линзами, деликатно обратился ко мне:
– Позвольте спросить. Как нам найти матушку Зинаиду?
И, покашляв в сухой кулачок, уточнил:
– Приют матушки Зинаиды.
Я сказал, как пройти, и в свою очередь спросил, откуда они. Странники охотно отвечали. Человек в драповом пальто по фамилии Кронус, инженер-физик из Рязани, еще несколько лет назад работал на оборонном заводе. Попал под сокращение, долго сидел без дела. Родственник взял его в свой магазин стройматериалов. Через полгода у бывшего инженера случилась недостача, приличная сумма. Продал квартиру, семья ушла в коммуналку, хозяин остался на улице. Жил где попало. В брошенных садовых домиках, в подвалах, на вокзале. Кто-то подсказал, что в Загряжске есть приют для бездомных.
Второй странник, одетый на вырост, с чужого плеча, казался подростком. Маленькое лицо, хитрые глазки, загадочная улыбка. Все зовут его Вальком. Он исколесил всю Россию, пожил в разных монастырях. На вокзале познакомился с Кронусом, пристал к нему.
Третий спутник – дедушка лет семидесяти, Лазарь Пахомович, высокий, костистый, с большой белой бородой. Набожный, работящий человек. У него в сумке топор и ножовка. У Лазаря Пахомовича смолоду охота к перемене мест. Он везде востребован. С утра до вечера пилит, строгает, стучит молотком. Но долго нигде не задерживается, скучает.
Все трое поинтересовались, какие порядки в приюте, как кормят, строга ли хозяйка. Я коротко отвечал. А насчет хозяйки…
– Хозяйка имеет дар видеть человека насквозь. Обмануть ее никак невозможно. Впрочем, убедитесь сами.
– Э-э! – весело присвистнул Валек. – Видел я таких! Это не по мне, да и не люблю богадельни. Нет, я лучше с местными, с населением. Привет!
– Мотылек! – улыбнулся дедушка, глядя вслед Вальку. – Легкий человек. Ну, пойдем что ли. – Он слегка подтолкнул задумавшегося Kpoнyca. – Пособим матушке Зинаиде.