И поделом было нам потом, после войны. Отец рассказывал, как в поствоенной Европе, узнав, что немец, — плевали, били газетами, а то и кулаками по лицу, пинками изгоняли из кафе, из отелей, отнимали деньги и кошельки; отец сносил всё, но думал про себя: «Я же ничего не сделал, я, лично… меня за что?..» Обида, унижение, покорность… Заслуженно.
Кое-как добравшись на такси до Виталика, я застал их на диване — они в четыре мобильных телефона звонили по каким-то фиктивным номерам. Подушки валялись на полу, в комнате крепко пахло потом и чем-то сладковатым. Я открыл окно и угостил их пивом, купленным в ларьке возле дома, о чем и предупредил, но Виталик махнул рукой:
— Пиво закрытое, баночное, авось не подделано… Или только если у вас в Германии не заёршили… где-нибудь в Карлсруэ… Помнишь, мы смеялись на семинаре, как правильно говорить — Клалсруэ или Сралс-клуэ?.. Ну, как в Эрмитаже было? Узнали, что не наш?.. Ну да, у них глаз-алмаз… Вот покажи, как ты будешь брать билеты на поезд в Москву, — там, кажется, такая же история, для иностранцев дороже! Что будешь говорить?.. Вот подошел к кассе, говори!
Я сосредоточился:
— Добрый день, будьте уже добры, пожалуйста, одна карта 2-й класс до Москвы, на одну сторону… — на что Виталик стал смеяться, а Настя проделала волнообразные движения:
— Нет, дружок, такие сопли не канают. Скажешь без всяких прибамбасов: «Один до столицы». И цыкнешь так… зубом… Как мужики после мяса делают… И хватит.
Потом мы начали заниматься мелкими делами — Виталик и Настя вернулись к телефонам, а мне надо было зарядить мобильник, переложить кое-что в багаже, записать впечатления, диалоги и новые слова. Да и полежать неплохо — ноги нудели после прогулок…
Настя не могла куда-то дозвониться, волнообразно, словно под водой, грозила кому-то трубкой, Виталик допил со мной пиво, спрашивая, что я видел и с кем говорил. Я отвечал, что с таксистами: они все говорят про бабло и ругают власти и дороги, и у нас в Германии тоже таксисты всё ругают, на что Виталик заметил, что «вам до нас далеко, тут бабло пилится безжалостно, до крови», и вспомнил притчу, которую мы вместе с ним учили на Вашем семинаре по сакралу о квазиумном мужике, который — вместо того, чтобы убрать огромный камень, который лежал посреди площади и мешал езде по городу, — предложил выкопать рядом с камнем большую яму и свалить камень туда, с глаз (сглаз?) долой, закопать. И все были поражены его смекалкой, кричали: «Знай наших! Можем, если захотим!» Тут же первым делом устроили пир на весь мир, наградились медалями, три дня плясали и пели, мужика посадили на высокое крыльцо, выдали туесок монет, бурдюк водки и фамилию Умнов. Но скоро пошли дожди, земля над похороненным камнем начала мокнуть, мякнуть, мяукать под шагами, проседать и мешать теперь уже не только езде, но и ходьбе по городу. И надо было снова раскапывать землю, вытаскивать камень… А где этот мужик Умнов?.. А он к тому времени свой бурдюк опустошил и в ус не дует — что с него взять?.. Наказали тем, что высекли и переиначили в Тупицына, потом нашли другого умника и начали пилить бабло по новой…
Потом Виталик сказал, что он должен сегодня встретиться с граммар-наци в 10 часов на Невском и мне при желании можно будет познакомиться с этими людьми, а в 12 часов уехать в Москву на последнем поезде. Так и решили. Виталик с Настей заперлись в ванной, а я уложился на лежачий матрас и затих на пару часов.
В кафе на ул. Рубинштейна Виталик направился в угол, где сидели два молодых человека. На голове у одного — фуражка, из-под которой вызмеивался конский хвостик, другой — с бритым черепом. На столе — два бокала: один — с желтым соком, другой — с бесцветной жидкостью.
Пока шли, Виталик коротко пояснил:
— Этот, в фуражке — у них главный, а другой — писарь или типа того…
Около стола он дружественно сказал:
— Хайль! Вот, привел вам еще одного члена, интернационального! Манфред Боммель, германец! — Так я был представлен типу в фуражке, с недвижным холодным лицом в родинках, одет в плащ-накидку без рукавов, но с нашивкой:
Высунув из прорези плаща руку, он подал влажную длинную ладонь и буркнул, высокомерно приоткрыв векастые глаза:
— Многим благодарны. Исидор Пещеристый, регионный гауляйтер, прошу покорно садиться.
Писарь с узкими губами, оставив бумаги, воткнулся в меня глазами:
— Мы хорошим людям рады, тем более германцам! Читать-писать по-русски умеем?
Виталик, опередив меня, поспешил заверить:
— Еще бы! Магистр! Бакалавр! По-русски так шпарит — нам не угнаться.
Писарь покивал:
— Грамматик махт фрай!.. Я Фрол Ванюкин, штурмбанн. — У него были белесые глаза и какой-то переплюснутый, слоистый, узкий лоб. Рядом на стуле строго разложены пачки бумаг. — К нам вступать будешь?
— Это да. Виталик говорил-сказал, вы глаголы… это… ликвидовать… — Я растерялся, вдруг не понимая, всерьез это всё или так, шутка, и хотел для верности еще добавить, что мой предок Генрих фон Штаден служил у Грозного в опричниках, а потом сбежал и написал книгу «Записки о Московии» (о чём я знал со слов мамы, а та — от своей бабушки), но решил воздержаться пока от этого.
Исидор подергал плечами, поправляя всякие хлястики с железными пуговицами (пальцы у него были длинные, аккуратные), снисходительно спросил:
— Откуда вам известен наш великий язык?
— От бабушки… Бабаня… В гимназии учил… Потом еще учил… От ученья светло…
— Ученье — свет! — поправил Фрол, но Исидор остановил его:
— Не мешай, боец, тут кадр интересный…
— А, кадр, вот и сказали!.. «Кадр» — это разве русское слово?.. — довольно заулыбался Фрол, а нам объяснил: — Мы поклялись чужестранные слова не говорить, не то плати подать! — с чем Исидор соизволил согласиться:
— Ну ладно, виноват, сорвалось… Экземпляр… Хм… Тип?.. Субъект?.. Нет, тоже оттуда… из-за бугра… Черт, куда ни сунься, чужие словеса. — (Фрол с некоторым злорадством следил за начальником.) — А, вот, нашел — «существо»! Или «личность»! Лады, с меня стольник в кассу… А дай-ка нашему магистру письменный испыт, пусть напишет диктовку…
— Диктат? — уточнил я.
Исидор внимательно, почти угрожающе посмотрел на меня:
— Нет, диктант! Диктат — это из другой оперы, этим мы потом займемся… — а Фрол пододвинул мне лист:
— Ну, мил-человек, бери, пиши… Готов?.. — и стал очень напористо читать: — Ти-шэ… шээ… мы-шы… шыы… кот… кот… на кры… шы…
Я автоматически начал писать, от волнения вдруг позабыв все правила — так со мной бывает: когда волнуюсь, вдруг оказываюсь в ступоре — ничего не могу вспомнить: белый лист тёмным покрыт… как скатерть-самооборонка… И слова в голове двоятся на слоги, не поймать… Хорошо, что наша учительница фрау Фриш заставляла нас в гимназии писать со слуха, говоря, что это вводит детей в транс… А всё равно правильно говорить «диктат»…
А Фрол долбил дальше:
— …а ко-ко… тя-тя…та… ешш…ешшо… вы-ы-шэ-э…
Я сумел кое-как написать это предложение. И дальше, про объёмистую свинью, которая съела под елью съедобные объёмные объедки съестного, и про жирных ежей и мышей, которые с раннего утра шуршат в тихой глуши, возле межи, где камыши и ужи…
Исидор, тихо поговорив по делу с Виталиком (краем уха я отметил, что разговор состоял только из запрещенных слов — «плата», «карта», «мемори-диск», «интензо», «корпус»), теперь, брезгливо прикрыв один глаз, следил за мной, тихо напевая:
— М-м-м… Разряди заряды гнева, заряди наряды ласки… чтобы сразу, без указки… словно в сказке…
— Гимн для партии сочиняет, — шепотнул мне Виталик.
Но когда Фрол начал диктовать: «Пачка чёрного чая упала чисто реально нечаянно навзничь» — Исидор, открыв второй глаз, сквозь зубы спросил:
— А ты уверен в этом предложении, боец? — на что Фрол бодро откликнулся:
— А чего?.. Эти, как их… наречия проверяем, оптом, скопом!
— Ну-ну… м-м-м… заряди заряды риска… чтоб потом из списка…
Когда я закончил, Исидор развернул к себе бумагу, прошёлся по ней взглядом, кое-что исправил, но был в целом доволен:
— Ничего, сойдёт… Это же надо — немец, а так хорошо пишете! Весьма похвально! Вас надо на акции брать, чтобы ущербные чурки видели пример…
А Фрол решил проверить меня еще и устно:
— Ну-ка, разгадай-ка загадку, кто это: «Идёт в баню чёрен, а выходит красен»?
Я решил, что это — русский мужик: жизнь заела до черноты, идёт в баню, выпьет крепко — и выходит красен. Виталик предположил, что это может быть какой-нибудь депутат: во власть идёт с чёрным налом, а обратно выходит с красным капиталом.
— Какой же это красный капитал? — ехидно спросил Фрол. — С кровью, что ли?
— Ну, народное добро, красное…
— Глубоко копаешь. — Исидор улыбнулся поощрительно, углами губ, как паралитик, и решил мне помочь: — Ну, не угадали?.. Что люди с пивом любят?
Я растерялся:
— Что?.. Солёные брецели[2]… то есть пруники… нет, куржики… бубулики…
— Это у вас там, в Европиях. А у нас?
— Водка?
— Это само собой…
— Ну, такое, с большими лапами, по реке ползает, — подсунулся Фрол, чем привел меня в полный испуг:
— По воде ползает?.. Только Езус Кристус… Христос… Христоса с пивом любят? Поэтому «дай бог» говорят? — (Я вспомнил какой-то русский фильм, где всё время на берегу реки чокались стаканами и говорили: «дай бог», «не дай бог», «с богом», «под богом», «перед богом» — и дальше, по всей парадигме.)
Исидор колыхнулся, приподнял фуражку, вытер рукой волосы (черно-золотая кокарда блеснула и погасла), сказал Фролу:
— Видишь, где недоработки у тебя, боец?.. Надо сказать «по дну реки»… И какие у рака, скажи на милость, лапы?.. А?..
— Это я так сказал, чтобы иностранцу понятнее было, «клешни» он знать не может…
— Ага, Фролушка, как раз он понял — зверь с лапами по реке ползает… Ты еще ему Афанасия Никитина процитируй, про землю Ебипет, где в Нильской реке крокобилы злючи, горбаты и зубаты, он сразу поймет…