Новый император Констанций тоже разделял убеждения Ария, и всё же в результате длительной, более чем полувековой борьбы окончательную победу одержала доктрина Афанасия, хотя и после смерти своего создателя. В 381 году состоялся второй Константинопольский собор вселенских церквей, на котором афанасьевское понимание Троицы было увековечено в качестве официального догмата христианства. Арианство было объявлено ересью, но именно эту ересь исповедовали остготы. Непросвещённым германцам явно было не под силу постичь диалектические тонкости официального вероучения, непостижимым образом уравнявшего нерождённого Бога-отца и сотворённого им Бога-сына. Гораздо проще было почитать Бога-сына в образе одного из великих героев, подобных героям их древней языческой мифологии. И хотя Теодорих объявил свободу вероисповедания, наиболее дальновидные политики предпочитали придерживаться того же учения, которое исповедовал сам император Поэтому-то вопрос, имевший в качестве своей подоплёки осуждение арианства на I Никейском соборе вселенских церквей, и поверг в такое смущение Киприана.
Кое-как собравшись с мыслями, он пробормотал, что достаточно знаком с решениями этого собора, и тут же, в третий раз за сегодняшнее утро, был озадачен новым вопросом Кассиодора:
— А что ты знаешь о диспуте, который состоялся в 384 году при дворе императора Феодосия в Милане между прадедом нынешнего главы сената Симмаха и епископом Амвросием Медиоланским?
Тут уж Киприан развёл руками и заявил, что ничего не знает о данном диспуте. Тогда Кассиодор пустился в разъяснения:
— Прадед Симмаха требовал восстановить в Риме алтарь богини Победы — символ римского могущества — и всячески отстаивал язычество. Его противник же подверг уничтожающей критике многобожие, противопоставив ему христианскую идею Единого и Всемогущего Бога, который гарантирует каждому справедливое посмертное воздаяние.
— И кто же одержал победу? — осторожно поинтересовался Киприан.
— Разумеется, достославный епископ, — невозмутимо ответил Кассиодор.
После этого наступила долгая пауза. Киприан делал вид, что любуется прекрасной картиной, нарисованной на противоположной стене зала и изображавшей Орфея, усмиряющего своим пением диких зверей, а Кассиодор задумчиво вертел в руке кисть винограда, медленно отщипывая от неё по одной ягоде.
— Объясни же наконец, чего ты от меня хочешь? — не выдержав тишины, внезапно взмолился референдарий.
Кассиодор насмешливо посмотрел на него.
— Вот странно! А я был уверен, что ты уже всё понял...
— Что я должен был понять? Что ты хочешь организовать ещё один диспут между нынешним Симмахом и каким-нибудь арианином? Но зачем и что это тебе даст? Ведь наш император терпимо относится ко всем вероисповеданиям...
— Пока да, — медленно и отчётливо произнёс Кассиодор, — но кто знает, что может произойти в самое ближайшее время.
Он произнёс это так зловеще, что Киприан напрягся, призывая на помощь всю свою сообразительность, которой он так гордился.
— Ты хочешь сказать, что возможны религиозные гонения?
— В нашем мире всё возможно, Киприан. Человек дальновидный и с богатым воображением просто обязан просчитывать все варианты возможного будущего. Сейчас, спустя четыре года после восшествия на византийский престол императора Юстина, прежнее охлаждение между восточной и западной церквями сменяется оживлёнными контактами. Более того, по слухам, которые доходят из Восточной Римской империи, Юстин объявил войну всем ересям и уже начал гонения на ариан и монофизитов. Думаю, в самое ближайшее время он издаст эдикт о полном запрете на исповедание арианства. И как, по-твоему, отнесётся к данному эдикту наш благочестивый император-арианин?
— Для того чтобы представить это, не обязательно иметь богатое воображение, — тут же откликнулся Киприан.
— Прекрасно, — спокойно продолжал Кассиодор. — А если при этом принять во внимание участившиеся связи наших «истинных римлян» с их восточными единоверцами, то, как ты считаешь, Киприан, изменится ли отношение нашего благочестивого императора к тем, кому он доверяет самые высокие посты в своём государстве?
После столь явного намёка на первого министра Боэция Киприан разгадал грандиозный замысел начальника королевской канцелярии и не мог не восхититься им. Ведь если в тот момент, когда в Византии готовят запрет на арианство, организовать диспут между представителем этого вероучения, которого придерживается сам Теодорих, и противной стороной, относящейся к этому учению как к ереси, то в случае его благополучного исхода можно одним ударом покончить со своими политическими противниками, заняв высокие государственные посты, которые освободятся в результате их падения! Нет, недаром он всегда считал Кассиодора умнейшим человеком королевства!
Однако, вспомнив о недавнем триумфе первого министра, Киприан умерил свой восторг.
— Но ведь сейчас magister officiorum влиятелен как никогда, — робко напомнил он Кассиодору.
— Влиятельность политика — это недолговечная прихоть фортуны. Так почему бы не помочь ей разобраться в своих пристрастиях? — парировал тот.
— Но в чём должна заключаться моя роль?
— А в том, что именно тебе пришла в голову идея подобного диспута. И именно ты изложишь её императору Теодориху в присутствии Северина Аниция Боэция.
— Но где гарантия, что он согласится представлять противную сторону?
— А это уже не твоя забота, любезный Киприан. Ты лишь начнёшь охоту, а я позабочусь о том, чтобы загнать зверя в капкан. У меня на руках имеется одно средство, которым меня снабдил, сам того не ведая, наш учёнейший первый министр. Так что, благодаря этому средству он окажется в circulus vititiosus[11] и вынужден будет согласиться.
Киприан шумно вздохнул.
— Итак? — настойчиво спросил Кассиодор.
— Когда я должен буду это сделать?
— На ближайшем заседании королевского совета, которое состоится в следующем месяце.
— Хорошо. А если наш замысел потерпит неудачу?
— Qui vivra verra[12], — холодно сказал Кассиодор, поднимаясь со своего ложа и провожая гостя. — А обоих рабов я пришлю в твой дом сегодня же.
Глава 4. КОРОЛЕВСКИЙ СОВЕТ
Ещё со времён империи Равенна славилась изысканной архитектурой своих дворцов, храмов и портиков, украшенных великолепной мозаикой, мастера которой были известны по всей Италии. Тогда в искусстве господствовал коринфский стиль, отличавшийся изяществом и изысканностью. Но постепенно с упадком государства стал приходить в упадок и художественный вкус — новые здания уже отличались какой-то дисгармонией и эклектическим смешением самых разнообразных стилей и элементов. Более того, архитекторы, словно бы чувствуя это и желая искупить неуловимые пороки своих творений, начали увлекаться украшениями и декоративными элементами. Возникает непосредственное соединение колонн и сводов, а самим колоннам начали придавать форму прямоугольных стенных выступов, украшенных сверху капителью, — так называемых пилястров.
Для своей резиденции Теодорих выбрал построенный в подобном упадочном стиле дворец городского префекта Авла Рувина — знаменитого взяточника, вольноотпущенника самого императора Феодосия. Дворец этот был громоздким и возвышался над остальными зданиями, чем и прельстил варварский вкус короля остготов. Кроме того, по его приказанию он был заново отделан изнутри. При этом главным критерием красоты для Теодориха продолжало оставаться количество золота, а там, где нельзя было заменить мраморные статуи и бронзовые фонтаны на золотые, их просто покрывали позолотой. В тщеславном желании постоянно находиться в окружении золота он уподоблялся легендарному царю Мидасу, так что от постоянного блеска у некоторых посетителей дворца начинали слезиться глаза и болеть голова.
Зал заседаний королевского совета был отделан в намного более строгих тонах, золотыми здесь были только статуи двенадцати апостолов и многочисленные светильники. Зато его украшали две гигантские настенные мозаики — одна с изображением Христа, но не распятого, каким его привыкли видеть католики, а гордо шествующего в окружении своих учеников — остготы были слишком воинственным племенем, чтобы поклоняться слабому и умирающему Богу. Вторая мозаика изображала самого Теодориха, одетого в римские боевые доспехи и находящегося рядом с богиней-воительницей, которая должна была символизировать Римскую империю. Равенна в виде нереиды выплывала из моря и простирала свои обнажённые руки к остготскому королю.
В центре зала на небольшом подиуме находилось кресло Теодориха, сделанное из позолоченной слоновой кости, а прямо перед ним располагался гигантский круглый стол. Сначала стол был продолговатым, но в королевский совет входили десять римских патрициев и десять готских герцогов, которые назывались proceres или primati, и каждый раз получалось так, что римляне садились по одну сторону стола, а готы — по другую, в результате любое заседание превращалось в яростную перепалку со взаимными обвинениями. Теодорих, который официально провозгласил своей главной целью союз двух народов в рамках единого государства, не смог долго терпеть подобных разногласий и по совету Боэция заменил продолговатый стол круглым. При этом все участники королевского совета должны были рассаживаться за ним так, чтобы римлянин чередовался с готом. Однако даже это новшество мало изменило характер самих заседаний — римлянам постоянно приходилось жаловаться на притеснения со стороны победителей, а надменным готам — оправдываться перед королём. Все прежние государственные должности, которые остались от Римской империи и которые могли занимать римляне, теперь утратили большинство своих властных полномочий. Так, даже магистр оффиций ныне не имел права контролировать должностных лиц, что и приводило к тому, что он мог только жаловаться на эти злоупотребления королю Теодориху, а не пресекать их собственной властью.