Жалобы в основном касались раздела земельных владений. Дело в том, что сразу после победы над Одоакром Теодорих образовал специальную комиссию под руководством римского патриция Либерия, которая должна была заняться переделом италийских земель. Хотя число завоевателей не превышало двухсот тысяч человек, а римское население составляло от пяти до семи миллионов, готы владели третью всех земельных участков, правда, в основном тех, которые в своё время уже были предоставлены варварам Одоакра, а потом отошли к готам по праву победителей. Помимо самих остготов, на территории Италии проживали гениды, герулы, сарматы, рутины, тайфалы, алеманны, а они тоже претендовали на свою часть земель.
Комиссия Либерия работала до 507 года. Каждый гот получил земельный надел, называвшийся tertia, право на который был закреплён специальной грамотой — pictacium. И хотя благодаря стараниям председателя комиссии при этом разделе почти не были затронуты земельные владения римской знати, беззастенчивая жадность готов побуждала их постоянно посягать на земли своих соседей. Один только Теодат, племянник Теодориха, ухитрился стать крупнейшим земельным магнатом, захватив почти всю территорию Тусции. А поскольку готские комиты[13] стояли во главе всех городских общин (civitates), причём это было даже в тех городах, где не было изолированных кварталов, в которых обычно селились победители, воздвигая там свои арианские базилики, постольку любые земельные споры решались местными властями в пользу своих соплеменников. Да и сам Теодор их боялся раздражать собственных воинов — военную службу несли только остготы, в то время как римляне привлекались к строительству оборонительных сооружений да набирались во флот. Он смотрел на эти злоупотребления сквозь пальцы, вмешиваясь лишь в тех случаях, которые грозили перерасти в открытые столкновения.
Именно об одном из таких случаев, правда, на этот раз связанном не с земельными спорами, а с закупками хлеба, и собирался доложить Боэций на очередном заседании королевского совета. При этом он находился в большом затруднении, ибо помнил о своём обещании Максимиану поговорить с королём о дочери Тригвиллы, которого ему пришлось бы обвинить в неумеренном корыстолюбии, грозившем обречь на вымирание целую провинцию! Впрочем, чего можно было ожидать от человека, который раньше был городским префектом и по ночам выпускал из тюрем воров, чтобы поутру они возвращались в тюрьму и делились с ним своей добычей! Конечно, Боэций мог бы передоверить поручение сына его родному отцу, сенатору Альбину, тоже являвшемуся членом королевского совета, однако он не стал этого делать, зная о давней неприязни, которую испытывал к нему Теодорих.
Исходя из этих соображений, Боэций постарался с максимальной дипломатичностью выстроить свою обвинительную речь. Суть дела сводилась к следующему. В Кампанской провинции, издавна славившейся своим плодородием, нынешним летом разразилась невиданная засуха, погубившая большую часть урожая. Однако префект претория, втайне подстрекаемый Тригвиллой и Конигастом, занимавшимися хлебными спекуляциями, требовал от голодающего населения сдать государству такое же количество хлеба, которое было продано этой провинцией в прошлом, урожайном году.
— Это губительное требование, — горячо говорил Боэций, стоя по правую руку от Теодориха, — способно привести к самым непредсказуемым последствиям. Впрочем, непредсказуемыми эти последствия представляются лишь тем слепцам, которые горят желанием обратить отнятый за бесценок хлеб в полновесное золото, полученное от иноземных купцов. Но голодающее население одной из самых густонаселённых провинций Италии, чтобы избежать мучительной смерти для себя, своих жён и детей, может разбить старые арсеналы и взяться за оружие. Об этом эти люди, мнящие себя государственными деятелями, предпочитают не думать! Но ты, о великий король, — и он поклонился Теодориху, — обязан позаботиться о своих несчастных подданных, взывающих к твоей мудрости и милосердию!
Королю остготов вскоре должно было исполниться шестьдесят лет, однако его круглая борода и пышные волосы оставались такими же густыми и русыми, как и тридцать лет назад, когда он вторгся в пределы Италии и в первый раз разгромил Одоакра. Казалось, время отражается в одном только взгляде его внимательных, жёстких глаз, с годами становившемся всё более мрачным и угрюмым, да в паутине морщинок, окружавших глазные впадины и разбегавшихся к самым вискам, когда Теодорих гневно прищуривался. Именно так произошло и сейчас, когда он выслушал речь своего первого министра.
— Кого ты обвиняешь? — глухо произнёс король.
Боэций уже заранее приготовился к этому вопросу и потому без колебаний назвал имя римского префекта претория Септимия Тертуллия, который уже давно утратил всякое представление о чести, преданно служа двум своим готским покровителям. Назвать в этот момент имена Тригвиллы и Конигаста значило вызвать страшную бурю, тем более что последний был любовником дочери Теодориха Амаласунты. Боэций понимал, что пока он просто не в состоянии избавить королевство от двух этих негодяев, а потому решил сосредоточиться на главном — спасении жителей Кампанской провинции.
— Хорошо, — всё так же глухо сказал Теодорих. — Я верю, что дело обстоит именно так, как ты говоришь, и потому я издам особый эдикт, отменяющий на этот год все закупки хлеба в этой провинции.
Боэций, не ожидавший столь лёгкой победы, быстро взглянул в сторону Тригвиллы, словно ожидая, что тот начнёт протестовать, однако управляющий королевским дворцом лишь переглянулся с Конигастом, а затем злобно посмотрел на Боэция. Тот предпочёл не замечать этого взгляда и опустился на своё место.
Со вторым сообщением о делах в королевстве выступил Кассиодор. В качестве вступления он так долго перечислял все мыслимые достоинства короля остготов, особенно упирая на то, как он заботится о процветании обоих народов, что Теодорих не выдержал и прервал начальника своей канцелярии двумя короткими требовательными словами:
— Ad rem![14]
— Слушаюсь! — мгновенно отозвался Кассиодор и безо всякого перехода продолжил: — К сожалению, кое-кто из твоих подданных по своему неразумению или злобе совершают гнусные поступки в отношении инородцев.
Большинство из присутствующих обменялись удивлёнными взглядами. Особенно удивились Боэций, Симмах и Альбин, поскольку все трое подумали о том, что речь пойдёт о каких-то новых обидах, причинённых римлянам готами. Обычно Кассиодор предпочитал не касаться тем, которые могли вызвать обострённую реакцию короля. Впрочем, как оказалось, он не изменил своему обычаю и на этот раз.
— Не далее как три дня назад в Аримине произошли массовые беспорядки, — выдержав небольшую паузу, заговорил Кассиодор. — Еврейская община этого города, которая, кстати сказать, является весьма многочисленной, собралась на центральной площади, чтобы отметить праздник Пасхи. За их собранием наблюдала городская стража и толпа зевак, состоявшая в основном из римлян. И вот в самый неподходящий момент какой-то римский гражданин вдруг забрался на колоннаду, задрал вверх свои одежды, неприличным образом нагнулся и, поворотив в сторону евреев зловонный зад, издал громкий непристойный звук. Толпа немедленно пришла в ярость и стала громогласно требовать от начальника городской стражи наказания виновного. Молодые вспыльчивые евреи, в силу своей молодости склонные к беспорядкам, бросились на римлян, закидывая их камнями. Произошла свалка, и начальник стражи послал за подкреплением. Прибывшие воины не разобрались в ситуации и, сочтя, что во всём виноваты евреи, принялись рубить их мечами. Ободрённый поддержкой, римский плебс начал преследовать и избивать разбегающихся евреев, учинил погром. Только на следующий день городским властям удалось восстановить спокойствие, и, по их данным, количество жертв превысило десять тысяч человек. Так, из-за какого-то глупца праздник обернулся бедствием, принеся горе почти в каждую еврейскую семью. Dixi[15].
После этих слов Кассиодор посмотрел в сторону Теодориха, но тот сидел неподвижно, явно о чём-то задумавшись.
— Подумаешь, какие-то евреи, — недовольно пробурчал Теодат.
— Надеюсь, этот глупец получил по заслугам? — строго спросил Симмах, не терпевшей ни малейшей несправедливости. Но Кассиодор лишь невозмутимо пожал плечами и снова посмотрел на Теодориха. Наконец король очнулся от задумчивости.
— У тебя, кажется, для нас есть ещё одно сообщение?
— И намного более важное, чем первое, — подтвердил Кассиодор.
— Излагай, но постарайся быть покороче.
— Его можно изложить в одной фразе: как сообщил прибывший вчера гонец из Византии, император Юстин издал эдикт о полном запрете арианского вероисповедания.
На этот раз присутствующие начали яростно кричать, а кое-кто готов был вскочить со своих мест. Теодорих тоже был вне себя. А Кассиодор, добившись желаемого эффекта, победно посмотрел на Боэция, который успел обменяться с Симмахом скорбными взглядами. Оба в этот момент подумали об одном и том же — гонения на ариан в Восточной Римской империи неизбежно вызовут ответные гонения на католиков в Остготском королевстве. Надо было как-то спасать положение, тем более, что Боэций уже успел хорошо изучить Теодориха и ему несложно было догадаться о том, какая мысль в данный момент свербит огромный череп короля. И, прежде чем тот успел открыть рот и произнести хоть что-то, Боэций решительно поднялся с места, воздев правую руку в знак того, что просит слова.
— Ты собираешься оправдывать императора Юстина? — устремив на него тяжёлый от злобы взгляд, спросил король.
— О нет! Я лишь хочу предостеречь тебя от поспешных шагов, — спокойно заметил Боэций. — Конечно, сейчас ты горишь желанием издать такой же эдикт, но направленный против католиков, однако никогда не стоит поддаваться первому побуждению, хорошенько его не обдумав. Неужели ты хочешь в одно мгновение лишить всякого спокойствия своё королевство? Неужели ты разом обрушишь то здание, которое строил годами?