– Что, брат, – спросил Марцун, продолжая прижимать к сердцу воскресшего глухаря, – трудно тебе пришлось? Тяжело было вот так-то помирать? Но ты извини, не было у меня выхода. Как бы я объяснил, зачем в лес убежал? Леснака так просто не обдуришь, ему надо добычу представить. Да и любому бывалому охотнику – тоже. Я же не знал, что среди них леснак есть. Но удачно поберегся. Вот скажи, куда такой сборный отряд собрался? Неужто и впрямь вухура ловить для княжеского зверинца? Ох, не верится мне…
Глухарь продолжал самозабвенно токовать, словно собрался пропеть все недотокованное в прежней жизни.
– Ладно, лети. Набирай новой крови и плоти да меня не забывай.
Глухарь расправил крылья в полтора аршина и с громким «шурх» поднялся в воздух. Через минуту он затерялся среди елей, словно и не было здесь никогда величественной князь-птицы.
На лес опустилась наконец живая тишина, переполненная самыми мирными звуками. Ни один из них не возмущал слух и казался частью извечного молчания. Тем более странно и болезненно прозвучал вскрик Марцуна, по-прежнему недвижно сидящего около дома. Крик короткий, тонкий, но проникающий в самые глубинные закоулки чащобы. Кому подражал Марцун, кто из лесных жителей так кричит – неведомо. Люди редко слышат этот вопль и не знают, чей голос возмутил тишину. Но охотники и дровосеки, что опытней прочих, немедля бросают дело и уходят в мелколесье или на поляну.
– Что это было? – спросит новичок.
– Сердится. Уходить надо.
– Кто сердится? Леший, что ли?
– Тьфу на тебя! Кто этого лешего видал? Но – сердится. Останешься где был – так там тебя деревом задавит.
– И что теперь? Делянку бросать?
– Зачем же?.. Завтра вернемся – все будет тихо. А на сегодняшний день шабашим.
Кто так кричит, не знал даже сам Марцун, но он умел подражать любым голосам и использовал это умение всякий раз, как нужно.
В ответ на призыв с ветки слетела крикливая сойка, доверчиво опустилась на подставленную руку. Марцун наклонился к сойке и зашептал тише даже, чем разговаривал ночью с явившимся голосом. Сойка слушала, склонив голову набок, словно разглядывала что-то соблазнительно вкусное, но вызывающее сильные опасения.
– Все поняла? Умница. На вот тебе…
Марцун протянул на ладони пару темных зернышек. Сойка быстро склевала угощение, слегка ущипнув дарующую ладонь, склонила головку на другой бок, испытующе поглядывая в лицо Марцуну.
– Больше не дам, – отрезал Марцун. – Опьянеешь.
Сойка застрекотала – не понять, довольно или нет – и, мигая лазоревыми зеркальцами на крыльях, исчезла среди елок.
– Вот и все, – сказал Марцун, верный привычке одиноких людей разговаривать сам с собой. – Теперь остается только ждать. Схожу-ка я покуда на ручьевину, покопаю корней аира. А то совсем без хлеба – скучно.
Вторую неделю небольшой отряд пробирался чащобами бескрайнего леса. Светлые сосновые и мрачные еловые боры остались позади, местность полого спускалась к заросшим озерам, где среди жирных трав кормились гигантские бобры, давно вымершие в иных местах, и ворочались в жидкой грязи вовсе несусветные допотопные чудища. Деревья здесь не вырастали, а, кажется, только засыхали, немощные, облепленные паутиной. Птицы в этой местности не пели, лишь иногда над верхушками низкорослых деревьев с меланхоличным «кра-кра» пролетал ворон. И еще какая-то безумная сойка преследовала отряд, изводя всех громким стрекотом.
– Предупреждает, что люди идут, – объяснял леснак. – Сойка – птица вредная, привяжется – всю охоту испортит.
– Пристрелил бы ты ее, – посоветовал кто-то из дружинников.
– Ты ее есть будешь?
– Вот еще, гадость такую. В рот не возьму.
– Значит, и стрелять нечего.
Воин отошел, бормоча что-то про дикарские нравы.
Потом леснак объявил, что где-то поблизости имеется человеческое жилье. Пахло дымом, причем не пожаром и не костром, а смирным огнем очага.
Сразу выяснилось, кто действительно командир в отряде. Отец Агор разделил отряд на две части. Девятерым дружинникам было велено сидеть затихарившись, огня не жечь, между собой не говорить, чтобы все было так смирно, чтоб даже сойка не заподозрила дурного. Сам Агор вместе с леснаком, рыбоедом и тем дружинником, что поздоровей, отправился проведать жителя, засевшего в этакой дали. Полулюдям, как их презрительно звали в столице, были даны особые указания, а дружинник, как обычно, оставался на подхвате.
Леснак быстро обнаружил забившуюся в самую крепь избушку, крытую пластами бересты. Это была не землянка, а вполне приличный домок, в одиночку такой не выстроишь. Кто помогал строить келейку, откуда пришли помощники, куда потом делись – рассказывают по далеким деревням, и рассказы эти сильно разнятся. Одни врут, что трудились в пустыне мужики из окраинных деревень, которым плачено золотом и божьим благословением, другие брешут, будто обитатель кельи привел мастеров, что ладили княжий терем, и больше этих людей живыми не видели. Поди разбери, где истина, где молва, если никто не знает, где в чащобе стоит келья и какова она собой.
Теперь избушка-невеличка въявь объявилась перед путешественниками.
Отец Агор дал знак спутникам отойти подальше и ударом ноги сбил дверь. Монаху показалось, что навстречу вышло его зеркальное отражение: такой же изможденный худой человек в длиннополой серой рясе и тяжелых калигах на кожаных ремнях.
Никаких переговоров, никакого словесного объяснения не было, вместо этого сразу вспыхнул огонь. Противники стояли, выставив ладони, словно катили друг на друга огненный шар. Спокойные позы, отрешенные лица – ничто не указывало на бушующее напряжение.
Потом раздался неторопливый голос:
– Ты ослаб, Агор. Праздная жизнь в княжьем тереме не пошла тебе на пользу. Через минуту ты не выдержишь, и я сомну тебя.
– Ты поглупел, Мантир, – ответил монах. – Одинокая жизнь в чащобе не пошла тебе на пользу. Чтобы смять тебя, мне не потребуется и минуты.
Сбоку от бойцов протиснулись леснак и рыбоед. Взмах двух рук: когтистой и с перепонками между пальцев, и шея отшельника оказалась сдавлена тонкой, но прочной серебряной цепью. Тот, кого звали Мантиром, захрипел, упустив огонь, ухватился за цепь, пытаясь сдернуть ее, но пересилить леснака и рыбоеда не получалось.
Теперь отец Агор мог бы не торопясь сжечь отшельника, но он опустил руки, и огненный шар погас.
– Вот так-то… – произнес монах. – Ни один простой человек не сумел бы подойти к нам во время поединка, но в мире есть еще и не простые люди. Они и накинули на тебя узду.
Мантир захрипел, дернулся, стараясь высвободиться.
– Не мучайся зря. С цепью на шее ты не сможешь колдовать, а вот придушить тебя для любого из нас проще простого.
– За чем дело стало? – просипел пленник.
– Ты не поверишь, но мне просто хочется с тобой поговорить.
– Так и говорил бы.
– А ты мне позволил? Ты напал, прежде чем я успел раскрыть рот.
– Ты рассчитывал на что-то иное? Я ушел из монастыря, покинул город, забился в лесную пустынь, а ты явился за мной с воинской силой. Что я мог подумать и что должен был делать? Я знаю, что всех бежавших от твоей страшной власти ты сжег. Я последний из настоящих отшельников. Что мне оставалось делать? Только защищаться.
– Логично, – признал отец Агор. – И все же прежде, чем я сожгу тебя, пойдем поговорим.
Закованного отшельника вывели из кельи. Леснак вбил свою рогатину в расщелину старой ивы, затянул на рукояти конец цепи, Дзз-э вогнал в другой ствол гарпун, которым был вооружен, накинул на него серебряную петлю. Агор проверил, хорошо ли затянута цепь.
– Как, Мантир, не слишком жмет? Колдовать ты не сможешь, а я могу удавить тебя в любую минуту. Вы трое, – обратился он к помощникам, – ступайте к засидке, скажите остальным, чтобы шли сюда. А я пока побеседую со старым приятелем.
Выждав минуту, чтобы свидетели отошли подальше, отец Агор еще раз подергал цепь и произнес с улыбкой:
– Так мне нравится беседовать. Ничуть не хуже, чем в застенке в присутствии глухонемого палача. Значит, ты бежал из монастыря, не желая войны со мной. Замечательно. Примем как рабочую гипотезу. Хотя ты мог просто покориться, и никакой войны не было бы. Особенно это важно сейчас, когда столице и всей стране угрожает напасть. Ты это знаешь? Или ты называешь ее другими словами, скажем, «беда» или «погибель»… Вижу, что знаешь. И сразу твой благородный поступок обретает иной смысл. Признайся: ты бежал не от меня, а от напасти, зная, что в этой глуши она тебя не достанет. Решил пересидеть в пустыни лихое время, чтобы потом остаться единственным обладателем силы.
– Даже если так, в том нет преступления.
– Согласен. Как видишь, я всегда соглашаюсь с разумными доводами. Но тут есть еще одна тонкость. Маленькая, тоньше волоса, но способная вновь все изменить. Напасть копится где-то за пределами нашего мира, и рано или поздно она прорвется сюда, уничтожив страну. Это может случиться через несколько лет, а может – хоть завтра, если ее немного подтолкнуть. Сделать это могут лишь два человека: я и ты.
– Как видишь, я этого не сделал.
– Такой поступок делает тебе честь. Я благодарен тебе за него. Поглядеть небрежным взором, так ты не колдун, а агнец. Несовершенное злодейство – как это красиво! Да, ты не вызвал всеобщую гибель, но что может взбрести в твою голову, одуревшую от одиночества? Я не имею права рисковать.
Отец Агор вздел руки долу, словно произносил проповедь перед паствой. Скованный Мантир молча ждал.
– Самое занимательное в нашей истории, что с напастью можно довольно легко справиться, хотя такой способ вызовет недовольство многих. Пять чистых сердец – и напасти как не бывало. Но тут нельзя брать кого попало: в пятерку обязательно должны входить леснак, рыбоед, вухур – да-да, я знаю, что вухуры существуют и живут где-то здесь… Кроме того, два обычных человека: мужчина и женщина. С дикарями дело обстоит просто: среди них полно народу, чистого сердцем. Но, чтобы не рисковать, следует выбирать тех, кто помоложе. Молодые леснак и рыбоед у меня есть. Сюда я пришел за вухуром, и ты поможешь его поймать.