му помосту, если вагоны стоят только с одной стороны: велик риск свалиться. И сваливались, между прочим, за десять лет погибло двое карщиков: одного придавило тяжеленным кузовом электрокара, наполненным массивными аккумуляторами, другого облило из тех же аккумуляторов кислотой и просто сожгло заживо. Но запрет нарушался, причем с негласного попустительства начальства: вагоны стоят, грузить надо, а с другой стороны не подали – что делать? Вот Абдрыков и крутился, лавируя между столбов, стоящих по центру и держащих крышу, разворачивался, опасно приближаясь к пустому краю, один раз почти съехало колесо, кар накренился… но обошлось, выкарабкался… Валера даже скучал, когда вагоны были с обеих сторон и работа становилась слишком простой – тычься то туда, то сюда меж вагонами, никакого тебе адреналина.
К гадалке ходить не надо, чем это кончилось: опрокинулся-таки Абдрыков в один прекрасный день. Повезло: не придавило и не сожгло. Попортило только слегка щеку и руку, но все быстро зажило, затянулось, остались пятна, которые время от времени чешутся. Абдрыкова перевели в пешие грузчики, что его оскорбило. Он начал неумеренно выпивать.
И однажды, выпивая, рассказывая в сотый раз собутыльникам о важнейшем в своей жизни происшествии, он заключил:
– А ведь я мог бы запросто погибнуть! И не сидел бы сейчас с вами!
И вдруг замер.
Его вдруг поразила эта простейшая мысль. И ведь не впервые он произносил эти слова, но дошло – только сейчас.
– Братцы, – недоуменно сказал он. – А ведь действительно… Ведь на волосок был…
И с этого момента Абдрыков почувствовал себя кем-то вроде воина, вернувшегося живым с поля брани. Он ощутил себя не просто живым, а – выжившим. Он понял, что ему дана величайшая радость.
И всю дальнейшую жизнь с этого дня Валера посвятил бесконечному празднованию своего чудесного спасения. Время от времени где-то работал: копал, грузил, таскал. Татьяна выгнала его пять лет назад. Он не пропал – в Чихове много одиноких женщин, готовых разделить его вечно праздничное настроение. Но на Татьяну досаду затаил. Не мог поверить, что она его разлюбила. Не мог понять, как можно вообще его разлюбить – его, выжившего, уникального…
Вот и сейчас досада клокотала в груди Абдрыкова.
– Деньги, деньги давай! – напомнила Татьяна.
– Ты только о деньгах! Сколько тебя знаю, все о деньгах! – обличил ее Валера.
Татьяна поняла, что спрос с бывшего мужа невелик, а в спор о значении денег в жизни человека вступать она не собиралась. И сказала:
– Ну, иди тогда.
Абдрыков не ушел.
– Один момент, мадам! – сказал он с вызовом. – Ты в моем доме живешь, насколько я помню. А я предупреждал: чужого мужика в доме не потерплю. Хочешь с кем жить – езжай тогда с ним к своим родителям в деревню. Навоз копать. А в моем доме чтобы кто-то… Это оскорбление, между прочим!
– Дурак ты, – сухо ответила Татьяна. – Он не мужик, а просто больной человек. А про дом лучше молчи! Там твои дети! Попробуй только у меня его отнять, я тебя… Лучше даже не пытайся.
– А я судом! Поняла?
– Судом? Ну, судись! Давай! Народ позовем! Я расскажу, какой ты был муж и какой отец!
– Не хуже других! Если я выпивать начал, то из-за тебя!
– Ого! – удивилась новости Татьяна. – Ты ничего не путаешь?
– Не путаю! Относилась бы по-человечески ко мне, не пил бы!
– Да я и относилась-то не по-человечески только из-за этого!
– Ошибаешься! – покачал пальцем Абдрыков.
И у них начался длинный, никчемный и нервный разговор, как это часто водится у бывших супругов. Слушать там нечего. Сразу подойдем к финалу.
– Короче, чтобы духу его не было! – заявил Абдрыков, уходя. – Иначе – в суд!
– Очень испугалась! – крикнула Татьяна.
Она ничуть не испугалась угроз Абдрыкова.
А избавиться от незваного гостя решила и без его подсказки.
Позвонила Харченко, спросила, куда девают приблудных людей, если их даже милиция не берет? Харченко ответил: милиция берет, но не всякая. Есть такие приемники-распределители в Москве, вот туда его и надо. Сказал адрес ближайшего. Выразил желание увидеться. Татьяна была не против – но как-нибудь потом.
И наутро повезла Гошу в Москву. На электричке.
Гоша с увлечением смотрел в окно. Солнце было еще довольно низко, а деревья возле железной дороги росли высокие. Поэтому солнце словно неслось сквозь ветви вместе с поездом.
– Смотри, – сказал Гоша Тане.
– Что?
– Солнце.
– Я солнца не видала?
– По деревьям бежит. Вместе с нами.
– Ага. Кто быстрей.
Таня усмехнулась, вгляделась. В самом деле, бежит. Потом посмотрела на Гошу.
– Знаешь, мне кажется, что ты не хочешь ничего вспоминать.
– Почему? Я каждый день вспоминаю. И все больше.
– А про себя тебе неинтересно знать, кто ты?
– Я уже знаю, – уверенно сказал Гоша.
– Да? И кто?
– Человек.
Татьяна хмыкнула. Конечно, это звучит гордо, она со школы помнит, но – маловато этого. Жизнь требует от человека не звучания, а действий, которые в свою очередь предполагают профессию, образование, умения, знания – что, куда, зачем, почём и почему… Да много. А уж без понимания, кто ты есть и какое место в этом мире занимаешь, вообще никуда не деться.
В приемнике-распределителе было два отделения – для детей и для взрослых. Татьяна сначала попала в детское, откуда ее послали в соседнее помещение. Выходя, столкнулась с оборванцем лет десяти, ровесником ее Толика.
– Привет! – сказал он. – А закурить дашь?
– Иди! – толкнул его сопровождавший милиционер.
– Руки! – прикрикнул на него оборванец.
Во взрослом распределителе дежурный милиционер, усталый и немолодой молодой человек (выражение неловкое, но так бывает; видно, что человек молод годами и внешностью, а меж тем, заглянув ему в глаза, понимаешь: нет, для себя он давно уже не молод, да и для других тоже), этот милиционер объяснил ей:
– К нам люди попадают с сопроводительными документами! Вам в отделение надо. Обычное. Там его оформят и пришлют к нам.
– Обращалась, не оформили.
– Где?
– В Чихове.
– Тогда тем более – не наша территория!
– Не понимаю. То есть его на вашей территории где-то сдать надо?
– Лучше бы на чужой. Ну, ладно, пусть на нашей.
– А зачем такая волокита? – удивилась Татьяна. – В отделении ему тоже документов не выпишут, на кого документы, если он ничего не помнит?
– Так и напишут, – растолковывал милиционер. – Неизвестный, который ничего не помнит. Приметы и все такое. И привезут.
– То есть мне его туда отвести, чтобы его к вам же обратно и привезли?
– Это уж их дело. Может, и отпустят.
– Куда? На улицу? На улице я могла бы и сама его оставить, дело нехитрое. Он все-таки человек, а не собака. А скажите, если бы не я привела, а он сам бы к вам пришел? Оформили бы?
– Ну, может быть…
– Вот и считайте, что сам пришел! – предложила Татьяна.
Милиционеру, видимо, надоело пререкаться.
– Ладно, – сказал он. – Оставляйте.
– Вот и хорошо. И замечательно!
Помедлив, Таня спросила:
– А вы куда его теперь?
– Никуда. Тут пока будет. Пошлем запросы.
– Правильно! – горячо одобрила Татьяна. – По официальным каналам. А то мне ведь и не ответит никто! Ты не бойся, – сказала она Гоше. – Тут тебя кормить будут. Не могу я, понимаешь? У меня дети. Мне работать надо, а ты… В общем – надо. Все. Будь здоров.
И Татьяна, вручив Гоше пакет с едой, вышла.
Кошки на душе, конечно, поскребывали, но – что делать? Дети, в самом деле. И работать надо. И если бы он был нормальный, а то ведь кто знает, что он может отчудить. И это пока ничего не помнит. А вспомнит – и окажется грабителем или убийцей? Что тогда?
С такими мыслями она проходила мимо открытого окна того кабинета, где оставила Гошу. Кабинет был большой, и часть его отделялась решеткой – получился всенародно известный «обезьянник». Сержант, открыв дверь «обезьянника», приглашал Гошу:
– Ну, чего стоишь?
Гоша мотал головой и не хотел идти в клетку.
– Будешь ты мне тут упираться!
Сержант подошел к Гоше с явным намерением заломить ему руку и втолкнуть за решетку. Но как-то так получилось, что у него самого рука оказалась заломлена, и он повалился на пол.
Вскочив, сержант выхватил пистолет:
– Больной, да? Ничего, я тебя тут вылечу! Ты у меня вспомнишь, чего и не помнил! Пошел, я сказал! Вперед!
Гоша, видимо, понял, что с пистолетом – не газовым, как у Ерепеева, а настоящим, руками не сладишь. И, понурясь, побрел в камеру.
Окно было почти на уровне земли.
Татьяна легко перепрыгнула через подоконник, подбежала к Гоше, схватила его:
– Пошли отсюда!
– Ты чего? – удивился сержант. – Сама же привела!
– Сама привела, сама и увожу! – ответила Татьяна.
Они ехали обратно.
– Навязался на мою голову! – горестно причитала Татьяна. – Что мне теперь с тобой делать?
А Гоша, похоже, уже забыл о происшедшем: с любопытством смотрел в окно. Потом увидел в другом конце вагона – юноша и девушка целовались. Смутился, застеснялся, отвел глаза.
И что-то в его глазах появилось. Какое-то смутное воспоминание…
Раз уж Гоша остался (пока), Татьяна решила его привести в порядок.
Остригла ему волосы в предбаннике крохотной баньки, стоявшей в углу сада.
– Теперь раздевайся – и мыться!
И отвернулась, сметая в совок волосы.
Повернулась – а он стоит раздетый и ничуть не стесняется.
Глаза у Татьяны вильнули туда-сюда (если говорить точно – вниз-вверх), она вскрикнула:
– Ты что делаешь, бесстыдник?
– А что? – не понял Гоша.
– Ничего… Иди, чего уставился? Не обожгись там… Сообразишь хоть, как мыться?
– Да. Чистым хорошо быть.
– А то!
Татьяна взяла в охапку его вещи, положила на лавку приготовленные старенькие, но чистые – джинсы, футболку, носки, трусы. От бывшего мужа осталось – то, что он по гордости не захотел взять при уходе.