— Что это? — спросила Полина.
— Таблетки Бехтерева, — коротко ответила тетка, — принимай, очень помогают, и еще холодный душ утром.
Полина хотела сказать что-нибудь злое, насмешливое, но, посмотрев на увядшее, измученное кремами и притирками лицо родственницы, на плоскую грудь, замаскированную толстой с начесом кофтой, на шелковый платочек, скрывающий дряблость шеи, промолчала.
Бехтеревка и холодные обтирания по утрам в кухне над жестяным тазом действительно помогли. А тут еще экзамены в аспирантуру — ее единственную со всего курса оставили в институте — и тяжелые ночи забылись, да и не было их, пролетели незаметно над учебниками, даже храпа не замечала. А днем выступления на студенческих собраниях, на митингах, посвященных знаменательным датам, занятия на кафедре, долгие беседы с научным руководителем — знаменитым ученым. И уже не саднило, не грызло завистливое, тяжелое на бедных студенческих свадьбах-пирушках. Легкомысленные красотки и бойкие дурнушки, ее соученицы, словно сговорившись, одна за другой выходили замуж. Полина радовалась их счастью искренне: у нее была своя дорога, и жизнь казалась наполненной до предела, и впереди ждало и манило что-то пока еще не очень ясное, но несравнимо более притягательное, чем обычная стезя заботливой матери семейства, словно бы заранее со скучной предопределенностью уготованная подругам судьбою.
Предчувствия не обманули ее. Уже очень близко был крутой поворот, и никто, а главное, сама Полина не знала, что войдет в него легко, без колебаний, без женской суетливости. С тех пор она твердо поверила в правильность быстрых решений, в то, что судьба всегда предлагает шанс, и чем труднее путь к нему, тем этот шанс надежней. Нужно только разглядеть свой поворот, поверить в его необходимость, заложить его смело, как шоферы на горных трассах, и не оглядываться назад, горюя об утраченном.
Все случилось неожиданно и, казалось, по пустяковому поводу.
Скандалы в маленьком деревянном домике на Миусах, где жили в одной комнате вчетвером, были явлением частым и привычным. Ссорились из-за коптящих керогазов, из-за очередности уборки мест общего пользования, из-за невыключенного в уборной света. Ссорились, кричали обидное, а потом пекли пирог на маргарине с яблочным черным повидлом, и в чадной кухне, где на стенах, словно доспехи нелепых рыцарей в странном музее, висели корыта, усаживались пить чай. Коренщица Дуська, первая скандалистка и матерщинница, разомлев от жары, сообщала, что вот еще подкопит немного денег и купит себе чернобурку. Как-то шли вместе до Маяковской, на метро. Дуська рассказывала про то, как ходила в театр оперетты и какая красавица Вера Вольская, не может ли Полина познакомить Дуську с нею, чтоб посмотреть на нее в жизни, и фотографии желательно чтоб артистка подписала.
— Все ее фотографии, какие есть, у меня имеются, даже из афиш вырезанные, на Третьей Тверской-Ямской афиши вешают, знаешь, возле детского сада, там и вырезаю. Познакомь… — И вдруг застыла, ткнула Полину в бок.
Навстречу шла женщина с лисой, перекинутой через плечо.
— Слушай, Полька, это что, и есть чернобурка? — заорала возбужденно.
Женщина шарахнулась…
Все случилось неожиданно. За гобеленовой занавеской, затканной виноградными кистями, жила материна золовка, старая дева, аккуратная, холодная и чужая. Глядя на нее, трудно было поверить, что отец, погибший на войне, помнился самым добрым, самым веселым и щедрым человеком в мире.
Тетка питалась отдельно. Они старались не смотреть на недоступную вкусную снедь: немножко икры, немножко балыка, белое куриное мясо. Зарплата кандидата наук позволяла не отказывать себе ни в чем, а химическое производство, где работала, требовало усиленного питания. Полина на всю жизнь запомнила неторопливые, с правильным долгим разжевыванием, трапезы родственницы. Запомнила и суд над младшей сестричкой. Девочка не удержалась и съела жирную, сладкую пенку, думала, не заметит тетка. Тетка заметила. Холодно и спокойно сообщила матери, показала кастрюльку с голубым кругом снятого молока.
— Если она голодна, — сказала брезгливо, — пускай попросит, а красть… — Пожала острыми плечами и ушла за гобелен, оставив кастрюльку на столе.
Надя попыталась прошмыгнуть к двери, но мать, с красными пятнами на нежных худых щеках, перехватила, дернула к себе. Девочка взвыла от страха, ее никогда не били. Байковые шаровары сползли, когда мать потянула беспощадно, обнажилась тощая попка с пятном неудачного недавнего укола — прививки, и Полина, положив рейсфедер на чертежную доску, тихо сказала:
— Не смей!
— Старая швабра! — заорала Дуська, возникнув в дверях. Она вечно подслушивала за тонкой стенкой. — Старая швабра! — с грохотом колец рванула гобеленовую занавеску. — Все пхаешь в себя, как в прорву, сука облезлая. Это ж твоего брата дите, он же голову за тебя положил, гадюка.
Рванулась к побелевшей тетке, в волосы вцепиться хотела. Полина оттолкнула. Сбежались соседи, Дуська бушевала:
— Пустите меня, я ей морду ее рябую изукрашу!
Еле уняли. Но выжила все-таки тетку потом. И в суп соль сыпала, и патефон крутила, не давая выспаться после ночной смены, и даже кота своего неизвестно как приучила гадить в теткины галоши. Наде приносила розы из вареной свеклы, тюльпаны из моркови, вырезанные с необыкновенным умением шеф-поваром ее столовой.
Все это потом узнала Полина из писем матери, а в ту ночь мать плакала. Тихо, как мышь, притаилась за занавеской тетка, даже лекарств не принимала. Полина дочерчивала последний лист диплома.
Утром объявила потрясенному шефу, что отказывается от аспирантуры и просит распределения в Якутию.
Якутия обещала деньги, и с ними белое куриное мясо, и шерстяную форму для Нади к первому сентября, и новые туфли матери, и даже матово поблескивающую черную икру в стеклянной круглой баночке. Но об этом, конечно, не сказала ни слова, когда отговаривали в комитете комсомола, потом в парткоме. Полине готовили другое будущее, и хотя решение ее было похвальным, подтверждающим репутацию образцовой студентки, все же логичней и правильнее было бы ей, опытному комсомольскому работнику, не оставлять своих, таких важных и необходимых обязанностей в институте.
— Впереди вся жизнь, — говорили ей, — надо приобрести опыт работы с людьми, научные знания.
— Вот там и приобрету, — отвечала Полина и прибавляла другие высокие слова, те, что невозможно опровергнуть.
Не знала, что слова эти исполнятся, обернутся самым главным и важным в ее жизни. Якутия не обманула надежд.
Подалась в поселок у Полярного круга. Думала, на три года за деньгами, а подспудно — от унылого Бориса, от букетов его с приусадебного участка, от ночного храпа матери, от ставшей ненавистной сутулой теткиной спины, от засушенной зауми формул в учебниках шефа, от перспективы три года день за днем просиживать в научном зале Ленинки, от пока еще умело скрываемой растерянности перед теми, что стали приходить в институт из шахт, с карьеров, с далеких драг. От себя.
Но получилось, что — к себе, такой, какую и не ожидала — может, где-то чувствовала в глубине души. Ощущала в непонятной жажде деятельности, в твердом убеждении, что истины, которые провозглашала с трибун на студенческих собраниях, единственны и непреложны.
То, что принято называть карьерой, произошло незаметно и будто помимо ее воли. Просто работала как одержимая, беспощадная к себе и другим. А ее повышали, давали новые задания, избирали. И везде полагались, как на мужчину — умного, волевого, пускай с жестким и трудным характером, но именно этим характером осуществляющего необходимый принцип. А принцип у Бойко был один, простой и надежный, как дважды два — четыре: все должны хорошо работать всегда и везде. И еще: она ненавидела слово «не хочу», все знали об этом и даже в крайних случаях избегали его, выкручивались как умели. Она не задумывалась, правильно ли построила свою жизнь, ни в редкие минуты отдыха в дощатой бытовке на краю карьера, когда была прорабом; ни потом, в обшитом лакированными деревянными панелями кабинете начальника управления.
Впервые задумалась, когда через пятнадцать лет вернулась в Москву, где ждала пропахшая запахом чужих помоев, идущим из раскрытого зева мусоропровода, гулкая, пустая квартира. Строила кооператив для матери с Надей, но за год до ее возвращения хибарки Котяшкиной деревни снесли, матери дали однокомнатную квартиру в Чертанове, где она жила с младшей сестрой душа в душу. Надя превратилась в красивую, тоненькую и очень самоуверенную девицу. Мать гордилась ею, обслуживала, как преданная нянька малое дитя, и, судя по выставке сапог возле вешалки, по модным мохеровым свитерам сестры, скромная зарплата учительницы и те деньги, что присылала Полина, щедро тратились на наряды. В первый же вечер Полина почувствовала отчужденность. И хотя мать суетилась, заглядывала в лицо, называла, как раньше, деточкой, но расспросы все о работе, все об успехах, уважение искреннее, но слишком велико, не нужно от матери такого, а вот за столом не ей — Надьке ворчливое:
— Опять сахару одну ложку положила! Все фигуру бережешь, а ведь ей надо много сахару. Поля, скажи, что людям умственного труда сахар необходим. Если б ты знала, какие трудные у них предметы.
И начала рассказывать, как тяжело учиться в МАИ, как будто не помнила Полининых бессонных ночей над чертежами, тетрадок с головоломными расчетами. Не помнила. Весь мир застила Надька.
Полина испугалась. Испугалась одиночества.
На Севере остались друзья, остался тот, с кем пережила вместе самое трудное и самое прекрасное: жизнь в палатке на льду Вилюя и пуск первой фабрики; прогулки среди огромных, как терриконы, консервных свалок Мирного и открытие новой трубки.
Они не таились, не прятались, и все знали о долгих и надежных их отношениях, как знали о ненависти ее к словам «не хочу». Но не знали, не могли знать, что так же ненавидела еще одно слово: «никогда». А она знала с самого начала, что «никогда», потому что там, в Ленинграде, беспомощная, больная, неприспособленная для одинокой жизни жена и мальчик, в короткие наезды отца ходящий за ним по пятам, как собачка, поджидающий у двери уборной, ванной. Они без него пропадут, а Полина нет. Полина сильная, приспособленная, да и одна не останется ни дня, стоит только поманить пальцем, желающих сбежится очередь. Не объяснять же, что «пропадет», потому что унизительно, потому что неправда. Не пропадет. Значит, «никогда».